I
— Мисс Спенс сейчас пожалует, сэр.
— Благодарю вас, — сказал мистер Хаттон, не оборачиваясь. Горничная мисс Спенс была до такой степени уродлива — уродлива предумышленно, как ему всегда казалось, злонамеренно, преступно уродлива, — что он по возможности старался не смотреть на нее. Дверь закрылась. Оставшись один, мистер Хаттон встал и заходил по гостиной, поглядывая на знакомые вещи, которые встречало здесь его созерцательное око.
Фотографии греческой скульптуры, фотографии римского Форума, цветные репродукции картин итальянских мастеров-все такое бесспорное, такое известное. Бедняжка Дженнет! Какая узость кругозора, какой интеллектуальный снобизм! О ее подлинном вкусе можно судить вот по этой акварели уличного художника, за которую она заплатила два с половиной шиллинга (а за рамку тридцать пять). Сколько раз ему приходилось выслушивать от Дженнет эту историю, сколько раз она восхищалась при нем этой ловкой подделкой под олеографию. "Подлинный художник и где — на панели!" — и слово "художник" звучало в ее устах с большой буквы. Понимайте так, что ореол его славы осенил отчасти и Дженнет Спенс, не пожалевшую дать ему полкроны за копию с олеографии. Она как бы воздавала должное собственному вкусу и художественному чутью. Подлинный старый мастер за полкроны. Бедняжка Дженнет!
Мистер Хаттон остановился перед небольшим продолговатым зеркалом. Нагнувшись слегка, чтобы разглядеть в нем свое лицо, он провел белым холеным пальцем по усам. Усы у него были такие же пышные и золотистые, как и. двадцать лет назад. Волосы тоже не поседели, и пока что никакого намека на плешь — только лоб стал несколько выше. "Как у Шекспира", — улыбнувшись, подумал мистер Хаттон, разглядывая блестящую и гладкую крутизну своего чела.
"С другими спорят, ты ж неуязвим… Из бездн к вершинам… Величие твое… Шекспир! О, если бы ты жил среди нас! Впрочем, это, кажется, уже о Мильтоне — прекрасная дама Христова Колледжа. Да, но в нем-то, в нем самом ничего дамского нет. Таких, как он, женщины называют настоящими мужчинами. Поэтому он и пользуется успехом — женщинам нравятся его пышные золотистые усы и то, что от него приятно пахнет табаком. — Мистер Хаттон снова улыбнулся — он был не прочь подшутить над самим собой. — Прекрасная дама Христова? Э-э, нет! Дамский Христос, вот он кто. Мило, очень мило. Дамский Христос". Мистер Хаттон пожалел, что здесь не перед кем блеснуть таким каламбуром. Бедняжка Дженнет — увы! — не сможет оценить его.
Он выпрямился, пригладил волосы и снова заходил по гостиной. Римский форум, бр— р! Мистер Хаттон терпеть не мог эти унылые фотографии.
Вдруг он почувствовал, что Дженнет Спенс здесь, стоит в дверях. Он вздрогнул, точно застигнутый на месте преступления. Дженнет Спенс всегда появлялась бесшумно, как призрак, — это была одна из ее особенностей. "А что если она давно стоит в дверях и видела, как он разглядывает себя в зеркале? Нет, не может быть. А все-таки неприятно".
— Вы застали меня врасплох, — сказал мистер Хаттон, с протянутой рукой идя навстречу ей, и улыбка снова заиграла у него на лице.
Мисс Спенс тоже улыбалась — своей улыбкой Джоконды, как он однажды полунасмешливо польстил ей. Мисс Спенс приняла комплимент за чистую монету и с тех пор старалась держаться на высоте леонардовского образа. Отвечая на рукопожатие мистера Хаттона, она продолжала улыбаться молча — это тоже входило в роль Джоконды.
— Как вы себя чувствуете? Надеюсь, неплохо? — спросил мистер Хаттон. — Вид у вас прекрасный.
Какое странное у нее лицо! Этот ротик, стянутый улыбкой Джоконды в хоботок с круглой дыркой посредине, словно она вот-вот свистнет, был похож на ручку без пера. Надо ртом — тонкий нос с горбинкой. Глаза большие, блестящие и темные— глаза того разреза, блеска и темноты, которые будто созданы для ячменей и воспаленно-красных жилок на белке. Красивые, но неизменно серьезные глаза, ручка без пера сколько угодно могла изощряться в улыбке Джоконды, но взгляд оставался по-прежнему серьезным. Смело изогнутые, густо прочерченные темные брови придавали верхней части этого лица неожиданную властность-властность римской матроны. Волосы были темные, тоже как у римлянки, от бровей кверху — истинная Агриппина.
— Решил заглянуть к вам по дороге домой, — говорил мистер Хаттон. — Ах, как приятно… — он повел рукой, охватив этим жестом цветы в вазах, солнечные блики и зелень за окном, — как приятно вернуться на лоно природы после делового дня в душном городе.
Мисс Спенс села в кресло и указала ему на стул рядом с собой.
— Нет, нет, увольте! — воскликнул мистер Хаттон. — Тороплюсь домой, надо узнать, как там моя бедная Эмили. Ей нездоровилось с утра. — Тем не менее он сел. — Все жалуется на приступы печени. Вечное недомогание. Женщинам… — мистер Хаттон осекся на полуслове и кашлянул, стараясь замять дальнейшее. Он чуть-чуть не сказал, что женщинам с плохим пищеварением не следует выходить замуж; но это было бы слишком жестоко с его стороны, да он, собственно, так не думал. К тому же Дженнет Спенс веровала в неугасимый пламень чувств и духовное единение. — Эмили надеется, что ей будет лучше, — добавил он, — и ждет вас к завтраку. Приедете? Ну, пожалуйста! — Он улыбнулся для вящей убедительности. — Учтите, что приглашение исходит и от меня.
Она потупилась, мистеру Хаттону показалось, что щеки у нее чуть порозовели. Это была дань ему, он провел рукой по усам.
— Если Эмили действительно не утомит мой приезд, я непременно буду.
— Разумеется, не утомит. Ваше присутствие подействует на нее благотворно. И не только на нее, но и на меня тоже. Поговорка "третий лишний" не распространяется на супружескую жизнь.
— О-о, какой вы циник!
Всякий раз, когда мистер Хаттон слышал это слово, ему хотелось огрызнуться: "Гав-гав-гав!" Оно коробило его больше всех других слов в языке. Однако вместо того чтобы залаять, он поспешил сказать:
— Нет, что вы! Я только повторяю печальную истину. Действительность не всегда соответствует нашим идеалам. Но это не уменьшает моей веры в них. Я страстно предан мечте об идеальном браке между двумя существами, живущими душа в душу. И, по-моему, этот мой идеал достижим. Безусловно, достижим.
Он многозначительно замолчал и бросил на нее лукавый взгляд. Девственница — но еще не увядшая, несмотря на свои тридцать шесть лет, — была не лишена своеобразной прелести. И к тому же в ней действительно есть что-то загадочное. Мисс Спенс ничего не ответила ему и продолжала улыбаться. Бывали минуты, когда мистеру Хаттону претила эта джокондовская улыбка. Он встал.
— Ну, мне пора. Прощайте, таинственная Джоконда. — Улыбка стала еще напряженнее, она сосредоточилась в стянувшемся по краям хоботке. Мистер Хаттон взмахнул рукой — в этом жесте было что-то от Высокого Возрождения — и поцеловал протянутые ему пальцы. Он впервые позволил себе такую вольность, и ее, видимо, не сочли чрезмерной. — С нетерпением буду ждать завтрашнего дня.
— В самом деле?
Вместо ответа мистер Хаттон поцеловал ей руку еще раз и повернулся к двери. Мисс Спенс вышла вместе с ним на террасу.
— А где ваша машина?
— Я оставил ее у ворот.
— Я пойду провожу вас.
— Нет! Нет! — Тон у мистера Хаттона был шутливый, но в то же время решительный. — Ни в коем случае. Запрещаю!
— Но мне хочется вас проводить, — запротестовала мисс Спенс, стрельнув в него своей Джокондой.
Мистер Хаттон поднял руку.
— Нет, — повторил он, потом коснулся пальцем губ, что можно было принять чуть ли не за воздушный поцелуй, и побежал по аллее, побежал на цыпочках, размашистыми, легкими прыжками, совсем как мальчишка. Сердце его переполнилось гордостью; в этом беге было что-то пленительно юношеское. Тем не менее он обрадовался, когда аллея кончилась. У поворота — там, где его еще можно было увидеть из дома, — он остановился и посмотрел назад. Мисс Спенс по-прежнему стояла на ступеньках террасы и улыбалась все той же улыбкой. Мистер Хаттон взмахнул рукой и на сей раз совершенно открыто и недвусмысленно послал ей воздушный поцелуй. Потом все тем же великолепным легким галопом завернул за темный мыс деревьев. Зная, что теперь его не видят, он перешел с галопа на рысцу и наконец с рысцы на шаг. Он вынул носовой платок и вытер шею под воротничком. "Боже, какой идиотизм! Есть ли на свете кто-либо глупее милейшей Дженнет Спенс? Вряд ли, разве только он сам. Причем его собственная глупость более зловредна, потому что он-то видит себя со стороны и все же упорствует в своей глупости. Спрашивается — зачем? А-а, поди разберись в самом себе, поди разберись в других людях".
Вот и ворота. У дороги стояла большая шикарная машина…
— Домой, Мак-Нэб. — Шофер поднес руку к козырьку. — И у перекрестка, там, где всегда, остановитесь, — добавил мистер Хаттон, открывая заднюю дверцу. — Ну-с? — бросил он в полутьму машины.
— Ах, котик, как ты долго! — Голос, произнесший эти слова, был чистый и какой-то ребяческий. В выговоре слышалось что-то простецкое.
Мистер Хаттон согнул свой полный стан и юркнул внутрь с проворством зверька, наконец-то добравшегося до своей норки.
— Вот как? — сказал он, захлопнув дверцу. Машина взяла с места. — Значит, ты сильно соскучилась без меня, если тебе показалось, что я долго? — Он откинулся, на спинку низкого сиденья, его обволокло уютным теплом.
— Котик… — И прелестная головка со счастливым вздохом склонилась на плечо мистера Хаттона. Упоённый, он скосил глаза на ребячески округлое личико.
— Знаешь, Дорис, ты будто с портрета Луизы де Керуайл, — он зарыл пальцы в ее густые кудрявые волосы.
— А кто она есть, эта Луиза… Луиза Кера… как там ее? — Дорис говорила будто откуда-то издалека.
— Увы! Не есть, а была. Fuit[1 - Была (лат.).]. О всех нас скажут когда-нибудь-были такие. А пока…
Мистер Хаттон покрыл поцелуями юное личико. Машина плавно шла по дороге. Спина Мак-Нэба за стеклом кабины была точно каменная — это была спина статуи.
— Твои руки, — прошептала Дорис. — Не надо… Не трогай. Они как электричество.
Мистер Хаттон обожал, когда она, по молодости лет, несла вот такую чушь. Как поздно в жизни дано человеку постичь свое тело!
— Электричество не во мне, а в тебе. — Он снова стал целовать ее, шепча: — Дорис, Дорис, Дорис! "Это научное название морской мыши, — думал он, целуя запрокинутую шею, белую, смиренную, как шея жертвы, ждущей заклания карающим ножом. — Морская мышь похожа на колбаску с переливчатой шкуркой… странное существо. Или нет, Дорис — это, кажется, морской огурец, который выворачивается наизнанку в минуту опасности. Надо непременно съездить еще раз в Неаполь, хотя бы ради того, чтобы побывать в тамошнем аквариуме. Морские обитатели — существа совершенно фантастические, просто невероятные".
— Котик! — Тоже из зоологии, но он причислен к разряду наземных. Ох уж эти его убогие шуточки! — Котик! Я так счастлива!
— Я тоже, — сказал мистер Хаттон. Искренно ли?
— Но может быть, это нехорошо? Ах, если бы знать! Скажи мне, котик, хорошо это или дурно?
— Дорогая моя, я уже тридцать лет ломаю голову над этим вопросом.
— Нет, правда, котик! Я хочу знать. Может, это нехорошо. Может, нехорошо, что я сейчас с тобой, что мы любим друг друга и что меня бьет как электрическим током от твоих рук.
— Почему же нехорошо? Испытывать электрические токи гораздо полезнее для здоровья, чем подавлять в себе половые инстинкты. Надо тебе почитать Фрейда. Подавление половых инстинктов — страшное зло.
— Нет, ты не хочешь помочь мне. Поговори со мной серьезно. Если бы ты знал, как тяжело бывает у меня на душе, когда я думаю, что это нехорошо. А вдруг адское пекло и все такое и вправду есть? Я просто не знаю, как быть дальше. Может, мне надо разлюбить тебя.
— А ты смогла бы? — спросил мистер Хаттон, твердо веря в свою обольстительность и свои усы.
— Нет, котик, ты ведь знаешь, что не могу. Но ведь можно бежать от тебя, спрятаться, запереться на ключ и заставить себя не встречаться с тобой.
— Дурочка! — Он обнял ее еще крепче.
— Боже мой! Неужели это так скверно? А иногда на меня найдет, и мне становится все равно — хорошо это или дурно.
Мистер Хаттон растрогался. Эта девочка будила в нем покровительственные, нежные чувства. Он прильнул щекой к ее волосам, и оба они замолчали, прижавшись друг к другу и покачиваясь вместе с машиной, которая, чуть кренясь на поворотах, с жадностью вбирала в себя белую дорогу и окаймляющую ее пыльно-зеленую изгородь.
— До свидания, до свидания!
Машина тронулась, набрала скорость, исчезла за поворотом, а Дорис стояла одна у дорожного столба на перекрестке, все еще чувствуя дурман и слабость во всем теле после этих поцелуев и прикосновений этих ласковых рук, пронизывающих ее электрическим током. Надо было вздохнуть всей грудью, силой заставить себя очнуться, прежде чем идти домой. И за полмили ходьбы до дому еще придумать очередную ложь.
Оставшись один в машине, мистер Хаттон вдруг почувствовал, как его обуяла невыносимая скука.
II
Миссис Хаттон лежала на кушетке у себя в будуаре и раскладывала пасьянс. Был теплый июльский вечер, но в камине у нее горели дрова. Черный шпиц, разомлевший от жары и тягот пищеварительного процесса, спал на самом пекле у камина.
— Уф-ф! А тебе не жарко тут? — спросил мистер Хаттон, войдя в комнату.
— Ты же знаешь, милый, как мне нужно тепло, — голос был на грани слез. — Меня знобит.
— Как ты себя чувствуешь? Лучше?
— Да нет, не очень.
Разговор увял. Мистер Хаттон стоял, прислонившись спиной к каминной доске. Он посмотрел на шпица, лежавшего на ковре, перевернул его навзничь носком правого ботинка и почесал ему брюшко и грудь с проступавшими сквозь шерсть белыми пятнышками. Пес замер в блаженной истоме. Миссис Хаттон продолжала раскладывать пасьянс. Он не получался. Тогда она переложила одну карту, вторую сунула обратно в колоду и пошла дальше. Пасьянсы у нее всегда выходили.
— Доктор Либбард говорит, что мне надо съездить на воды в Лландриндод этим летом.
— Ну что ж, дорогая, поезжай. Конечно, поезжай. Мистер Хаттон вспоминал, как все было сегодня: как они с Дорис подъехали к лесу, нависшему над склоном, оставили машину поджидать их в тени деревьев, а сами ступили в безветрие и солнце, меловых холмов.
— Мне надо пить минеральную воду от печени, и еще он советует массаж и курс физиотерапии.
Со шляпой в руках Дорис подкрадывалась к голубеньким бабочкам, которые вчетвером плясали над скабиозой, голубыми огоньками мерцая в воздухе. Голубой огонек разлетелся четырьмя искрами и потух; она засмеялась, вскрикнула совсем по-детски и погналась за ними.
— Я уверен, что это пойдет тебе на пользу, дорогая.
— А ты, милый, поедешь со мной?
— Но ведь я собираюсь в Шотландию в конце месяца.
Миссис Хаттон умоляюще подняла на него глаза.
— А дорога? — сказала она. — Я не могу думать об этом без ужаса. Как я доберусь? И ты прекрасно знаешь, что в отелях меня мучает бессонница. А багаж и все другие хлопоты? Нет, одна я ехать не могу.
— Почему же одна? С тобой поедет горничная. — Он начинал терять терпение. Больная женщина оттесняла здоровую. Его насильно уводили от воспоминаний о залитых солнцем холмах, живой, смеющейся девушке и вталкивали в нездоровую духоту этой жарко натопленной комнаты с ее вечно на что-то жалующейся обитательницей.
— Нет, одна я не смогу поехать.
— Но если доктор велит ехать, значит, ехать надо. Кроме того, дорогая, перемена обстановки пойдет тебе на пользу.
— На это я и не надеюсь.
— Зато Либбард надеется, а он не станет говорить зря.
— Нет, не могу. Это мне не под силу. Я не доеду одна. — Миссис Хаттон вынула платок из черной шелковой сумочки и поднесла его к глазам.
— Все это вздор, дорогая. Возьми себя в руки.
— Нет, предоставьте мне умереть здесь, в покое. — Теперь она плакала по— настоящему.
— О, Боже! Ну нельзя же так! Подожди, послушай меня. — Миссис Хаттон зарыдала еще громче. Ну что тут станешь делать! Он пожал плечами и вышел из комнаты.
Мистер Хаттон чувствовал, что ему следовало бы проявить большую выдержку, но ничего не мог с собой поделать. Еще в молодости он обнаружил, что не только не жалеет бедных, слабых, больных, калек, а попросту ненавидит их. В студенческие годы ему случилось провести три дня в одном ист-эндском пункте благотворительного общества. Он вернулся оттуда полный глубочайшего, непреодолимого отвращения. Вместо участия к несчастным людям в нем было одно только чувство — чувство гадливости. Он понимал, насколько несимпатична в человеке эта черта, и на первых порах стыдился ее. А потом решил, что такова уж у него натура, что себя не переборешь, и перестал испытывать угрызения совести. Когда он женился на Эмили, она была цветущая, красивая. Он любил ее. А теперь? Разве это его вина, что она стала такой?
Мистер Хаттон пообедал один. Вино и кушанья настроили его на более миролюбивый лад, чем до обеда. Решив загладить свою недавнюю вспышку, он поднялся к жене и вызвался почитать ей вслух. Она была тронута этим, приняла его предложение с благодарностью, и мистер Хаттон, щеголявший своим выговором, посоветовал что— нибудь не слишком серьезное, по-французски.
— По-французски? Да, я люблю французский, — миссис Хаттон отозвалась о языке Расина точно о тарелке зеленого горошка.
Мистер Хаттон сбегал к себе в кабинет и вернулся с желтеньким томиком. Он начал читать, выговаривая каждое слово так старательно, что это целиком поглощало его внимание. Какой прекрасный у него выговор! Это обстоятельство благотворно сказывалось и на качестве романа, который он читал.
В конце пятнадцатой страницы ему вдруг послышались звуки, не оставляющие никаких сомнений в своей природе. Он поднял глаза от книги: миссис Хаттон спала. Он сидел, с холодным интересом разглядывая лицо спящей. Когда-то оно было прекрасно; когда-то давным-давно, видя его перед собой, вспоминая его, он испытывал такую глубину чувств, какой не знал, быть может, ни раньше, ни потом. Теперь это лицо было мертвенно-бледное, все в морщинках. Кожа туго обтягивала скулы и заострившийся, точно птичий клюв, нос. Закрытые глаза глубоко сидели в костяном ободке глазниц. Свет лампы, падавший на это лицо сбоку, подчеркивал бликами и тенями его выступы и впадины. Это было лицо мертвого Христа с "Pieta" Моралеса.
La squelette etait invisible
Au temps heureux de l'artpaien[2 - Невидим был скелет. В счастливые времена языческого искусства (фр.).].
Он чуть поежился и на цыпочках вышел из комнаты. На следующий день миссис Хаттон спустилась в столовую ко второму завтраку. Ночью у нее были неприятные перебои, но теперь она чувствовала себя лучше. Кроме того, ей хотелось почтить гостью. Мисс Спенс слушала ее жалобы и опасения насчет поездки в Лландриндод, громко соболезновала ей и не скупилась на советы. О чем бы ни говорила мисс Спенс, в ее речах всегда чувствовался неудержимый напор. Она подавалась вперед, как бы беря своего собеседника на прицел, и выпаливала слово за словом. Бац! Бац! Взрывчатое вещество в ней воспламенялось, слова вылетали из крохотного жерла ее ротика. Она пулеметной очередью решетила миссис Хаттон своим сочувствием. Мистеру Хаттону тоже случалось попадать под такой обстрел, носивший большей частью литературный и философский характер, — в него палили Метерлинком, миссис Безант, Бергсоном, Уильямом Джеймсом. Сегодня пулемет строчил медициной. Мисс Спенс говорила о бессоннице, она разглагольствовала о целебных свойствах легких наркотиков и о благодетельных специалистах. Миссис Хаттон расцвела под этим обстрелом, как цветок на солнце.
Мистер Хаттон слушал их молча. Дженнет Спенс неизменно вызывала в нем любопытство. Он был не настолько романтичен, чтобы представить себе, что каждое человеческое лицо — это маска, за которой прячется внутренний лик, порой прекрасный, порой загадочный, что женская болтовня — это туман, нависающий над таинственными пучинами. Взять хотя бы его жену или Дорис — какими они кажутся, такие они и есть. Но с Дженнет Спенс дело обстояло иначе. Вот тут-то, за улыбкой Джоконды и римскими бровями, наверняка что-то кроется. Весь вопрос в том, что именно. Это всегда оставалось неясным мистеру Хаттону.
— А может быть, вам и не придется ехать в Лландриндод, — говорила мисс Спенс. — Если вы быстро поправитесь, доктор Либбард смилуется над вами.
— Я только на это и надеюсь. И в самом деле, сегодня мне гораздо лучше.
Мистеру Хаттону стало стыдно. Если бы не его черствость, ей было бы лучше не только сегодня. Он утешил себя тем, что ведь речь идет о самочувствии, а не о состоянии здоровья. Одним участием не излечишь ни больной печени, ни порока сердца.
— На твоем месте я не стал бы есть компот из красной смородины, дорогая, — сказал он, вдруг проявляя заботливость. — Ведь Либбард запретил тебе есть ягоды с кожицей и зернышками.
— Но я так люблю компот из красной смородины, — взмолилась миссис Хаттон, — а сегодня мне гораздо лучше.
— Нельзя быть таким деспотом, — сказала мисс Спенс, взглянув сначала на него, а потом на миссис Хаттон. — Дайте ей полакомиться, нашей бедной страдалице, вреда от этого не будет. — Она протянула руку и ласково потрепала миссис Хаттон по плечу.
— Благодарю вас, милочка. — Миссис Хаттон подложила себе еще компота.
— Тогда уж лучше не вини меня, если тебе станет худее.
— Разве я тебя, милый, когда-нибудь в чем-то винила?
— Я не давал тебе повода, — игриво заметил мистер Хаттон. — У тебя идеальный муж.
После завтрака они перешли в сад. С островка тени под старым кипарисом виднелась широкая, ровная лужайка, где металлически поблескивали цветы на клумбах.
Глубоко вздохнув, мистер Хаттон набрал полную грудь душистого теплого воздуха.
— Хорошо жить на свете, — сказал он.
— Да, хорошо, — подхватила его жена, протянув на солнце бледную руку с узловатыми пальцами.
Горничная подала кофе; серебряный кофейник, молочник и маленькие голубые чашки поставила на складной столик возле их стульев.
— А мое лекарство! — вдруг вспомнила миссис Хаттон. — Клара, сбегайте за ним, пожалуйста. Белый пузырек на буфете.
— Я схожу, — сказал мистер Хаттон. — Мне все равно надо за сигарой.
Он поспешил к дому. И, остановившись на минутку у порога, посмотрел назад Горничная шла по лужайке к дому. Сидя в шезлонге, его жена раскрывала белый зонтик. Мисс Спенс разливала кофе по чашкам, склонившись над столиком. Он вошел в прохладный сумрак дома.
— Вам с сахаром? — спросила мисс Спенс.
— Да, будьте добры. И пожалуйста, побольше. Кофе отобьет вкус лекарства.
Миссис Хаттон откинулась на спинку шезлонга и загородилась зонтиком от ослепительно сияющего неба.
У нее за спиной мисс Спенс осторожно позвякивала посудой.
— Я положила вам три полные ложки. Это отобьет вкус лекарства. А вот и он.
Мистер Хаттон вышел из дома с винным бокалом, до половины наполненным какой-то светлой жидкостью.
— Пахнет вкусно, — сказал он, передавая бокал жене.
— Оно чем-то приправлено для запаха. — Миссис Хаттон выпила лекарство залпом, передернулась и скорчила гримасу: — Фу, какая гадость! Дай мне кофе.
Мисс Спенс подала ей чашку, она отхлебнула из нее.
— Получился почти сироп. Но это даже вкусно после отвратительного лекарства.
В половине четвертого миссис Хаттон пожаловалась, что ей стало хуже, и ушла к себе — полежать. Муж хотел было напомнить ей про красную смородину, но вовремя удержался. Упрек "что я тебе говорил" принес бы ему сейчас слишком легкую победу. Вместо этого он проявил сочувствие к жене и повел ее под руку в дом.
— Отдохнешь, и все будет хорошо, — сказал он. — Да, кстати, я вернусь домой только после обеда.
— Как? Ты уезжаешь?
— Я обещал быть у Джонсона сегодня вечером. Нам надо обсудить проект памятника погибшим воинам.
— Пожалуйста, не уезжай! — Миссис Хаттон чуть не заплакала. — Может, ты все-таки не поедешь? Я так не люблю оставаться дома одна.
— Но, дорогая моя, я же обещал — и давно обещал. — Как неприятно, что приходится лгать! — А сейчас мне надо вернуться к мисс Спенс.
Он поцеловал ее в лоб и снова вышел в сад. Мисс Спенс так и нацелилась ему навстречу.
— Ваша жена совсем плоха! — выпалила она.
— А по-моему, ваш приезд так подбодрил ее.
— Это чисто нервное, чисто нервное. Я наблюдала за ней. Когда у человека сердце в таком состоянии да к тому же нарушено пищеварение… да, да, так нарушено… всего можно ждать.
— Либбард смотрит на здоровье бедной Эмили далеко не так мрачно. — Мистер Хаттон открыл калитку, ведущую из сада в подъездную аллею. Машина мисс Спенс стояла у подъезда.
— Либбард всего лишь сельский врач. Вам надо пригласить к ней специалиста.
Он не мог не рассмеяться.
Мисс Спенс протестующе подняла руку.
— Я говорю совершенно серьезно. По-моему, бедняжка Эмили в тяжелом состоянии. Все может случиться в любой час, в любую минуту.
Он посадил ее в машину и захлопнул дверцу. Шофер завел мотор и сел за руль.
— Сказать ему, чтобы трогал? — Мистер Хаттон не желал продолжать этот разговор.
Мисс Спенс подалась вперед и выстрелила в него своей Джокондой:
— Не забудьте, я жду вас к себе, и в самое ближайшее время.
Он машинально осклабился, пробормотал что-то вежливое и помахал вслед отъезжающей машине. Он был счастлив, что наконец остался один.
Через несколько минут мистер Хаттон тоже уехал. Дорис ждала его у перекрестка. Они пообедали в придорожной гостинице в двадцати милях от его дома. Покормили их невкусно и дорого, как обычно кормят в загородных ресторанах, рассчитанных на проезжих автомобилистов. Мистер Хаттон ел через силу, но Дорис пообедала с удовольствием. Впрочем, она всегда и от всего получала удовольствие. Мистер Хаттон заказал шампанское — не лучшей марки. Он жалел, что не провел этот вечер у себя в кабинете.
На обратном пути Дорис, немножко охмелевшая, была сама нежность. В машине было совсем темно, но, глядя вперед, мимо неподвижной спины Мак-Нэба, они видели узкий мирок ярких красок и контуров, вырванных из мрака автомобильными фарами.
Мистер Хаттон попал домой в двенадцатом часу. В холле его встретил доктор Либбард. Это был человек невысокого роста, с изящными руками, тонкими, почти женскими чертами лица. Его большие карие глаза смотрели грустно. Он тратил уйму времени на пациентов, подолгу сидел у их постели, излучая печаль взглядом, и вел тихую печальную беседу — собственно, ни о чем. От него исходил приятный запах, безусловно антисептический, но в то же время неназойливый и тонкий.
— Либбард? — удивился мистер Хаттон. — Почему вы здесь? Моей жене стало хуже?
— Мы весь вечер старались связаться с вами, — ответил мягкий, грустный голос. — Думали, вы у Джонсона, но там ответили, что вас нет.
— Да, я задержался в дороге. Машина сломалась, — с досадой ответил мистер Хаттон. Неприятно, когда тебя уличили во лжи.
— Ваша жена срочно требовала вас.
— Я сейчас же поднимусь к ней, — мистер Хаттон шагнул к лестнице.
Доктор Либбард придержал его за локоть.
— К сожалению, теперь уже поздно.
— Поздно? — Его пальцы затеребили цепочку от часов; часы никак не хотели вылезать из кармашка.
— Миссис Хаттон скончалась полчаса тому назад. Тихий голос не дрогнул, печаль в глазах не углубилась. Доктор Либбард говорил о смерти так же, как он стал бы говорить об игре в крикет между местными командами. Все на свете суета сует, и все одинаково прискорбно.
Мистер Хаттон поймал себя на том, что вспоминает слова мисс Спенс: "В любой час, в любую минуту…" Поразительно! Как она была права!
— Что случилось? — спросил он. — Умерла? Отчего?
Доктор Либбард пояснил:
— Паралич сердца, результат сильного приступа рвоты, вызванного, в свою очередь, тем, что больная съела что-то неудобоваримое.
— Компот из красной смородины, — подсказал мистер Хаттон.
— Весьма возможно. Сердце не выдержало. Хронический порок клапанов. Напряжение было чрезвычайным. Теперь все кончено, она мучилась недолго.
III
"Какая досада, что похороны назначены на день матча между Итоном и Харроу", — говорил старый генерал Грего, стоя с цилиндром в руках под крытым входом на кладбище и вытирая лицо носовым платком.
Мистер Хаттон услышал эти слова и с трудом подавил в себе желание нанести тяжелые увечья генералу. Ему захотелось расквасить старому негодяю его обрюзгшую, багровую физиономию. Не лицо, а тутовая ягода, присыпанная мукой. Должно же быть какое-то уважение к мертвым. Неужели всем все равно? Теоретически ему тоже было более или менее все равно — пусть мертвые хоронят своих мертвецов, но тут, у могилы, он вдруг поймал себя на том, что плачет. Бедная Эмили! Когда— то они были счастливы! Теперь она лежит на дне глубокой ямы. А этот Грего ворчит, что ему не придется побывать на матче между Итоном и Харроу.
Мистер Хаттон оглянулся на черные фигуры, которые по двое, по трое тянулись к машинам и каретам, стоявшим за воротами кладбища. Рядом с ослепительной пестротой июльских цветов, зеленью трав и листвы эти фигуры казались чем-то неестественным, чуждым здесь. Он с удовольствием подумал, что все эти люди тоже когда-нибудь умрут.
В тот вечер мистер Хаттон допоздна засиделся у себя в кабинете над чтением биографии Мильтона. Его выбор пал на Мильтона потому, что эта книга первая подвернулась ему под руку, только и всего. Когда он кончил читать, было уже за полночь. Он встал с кресла, отодвинул задвижку на стеклянной двери и вышел на небольшую каменную террасу. Ночь стояла тихая и ясная. Мистер Хаттон посмотрел на звезды и на черные провалы между ними, опустил глаза к темной садовой лужайке и обесцвеченным ночью клумбам, перевел взгляд на черно-серые под луной просторы вдали.
Он думал — напряженно, путаясь в мыслях. Есть на свете звезды, есть Мильтон. В какой-то мере человек может стать равным звездам и ночи. Величие, благородство души. Но действительно ли существует различие между благородством и низостью? Мильтон, звезды, смерть и он… он сам. Душа, тело — возвышенное, низменное в человеческой природе. Может, в этом и есть доля истины. Прибежищем Мильтона были Бог и праведность. А у него что? Ничего, ровным счетом ничего. Только маленькие груди Дорис. В чем смысл всего этого? Мильтон, звезды, смерть, и Эмили в могиле, Дорис и он — он сам… Всегда возвращающийся к себе.
Да, он существо ничтожное, мерзкое. Доказательств тому сколько угодно. Это была торжественная минута. Он сказал вслух: "Клянусь! Клянусь! — Звук собственного голоса в ночной темноте ужаснул его; ему казалось, что столь грозная клятва могла бы связать даже богов. — Клянусь! Клянусь!"
В прошлом, в канун Нового года и в другие торжественные дни, он чувствовал такие же угрызения совести, давал такие же обеты. Все они растаяли, эти решения, рассеялись, точно дым. Но таких минут, как эта, не было никогда, и он еще не давал себе более страшной клятвы. Теперь все пойдет по-иному. Да, он будет жить, повинуясь рассудку, он будет трудиться, он обуздает свои страсти, он посвятит свою жизнь какому-нибудь полезному делу. Это решено, и так тому и быть.
Он уже прикидывал мысленно, что утренние часы пойдут на хозяйственные дела, на разъезды по имению вместе с управляющим — земли его будут обрабатываться по последнему слову агрономии — силосование, искусственные удобрения, севооборот и все такое прочее. Остаток дня будет отведен серьезным занятиям. Сколько лет он собирается написать книгу — "О влиянии болезней на цивилизацию".
Мистер Хаттон лег спать, сокрушаясь в сердце своем, полный кротости духа, но в то же время с верой в то" что на него сошла благодать. Он проспал семь с половиной часов и проснулся ярким солнечным утром. После крепкого сна вчерашние волнения улеглись и перешли в обычную для него жизнерадостность. Очнувшись, он не сразу, а только через несколько минут вспомнил свои решения, свою стигийскую клятву. При солнечном свете Мильтон и смерть уже не так волновали его. Что касается звезд, то они исчезли. Но принятые им решения правильны, это было несомненно даже днем. Позавтракав, он велел оседлать лошадь и объехал свое поместье в сопровождении управляющего. После второго завтрака читал Фукидида о чуме в Афинах. Вечером сделал кое-какие выписки о малярии в Южной Италии. Раздеваясь на ночь, вспомнил, что в юмористическом сборнике Скелтона есть забавный анекдот о "потнице". Жаль, не оказалось карандаша под рукой, он записал бы и это.
На шестой день своей новой жизни мистер Хаттон, разбирая утром почту, увидел конверт, надписанный знакомым ему неинтеллигентным почерком Дорис. Он распечатал его и стал читать письмо. Она не знала, что сказать ему, ведь слова ничего не выражают. Его жена умерла — и так внезапно… Как это страшно! Мистер Хаттон вздохнул, но дальнейшее показалось ему более интересным:
"Смерть — это ужас, я стараюсь гнать от себя мысли о ней.
Но когда услышишь про такое, или когда мне нездоровится, или когда бывает скверно на душе, я вспоминаю, что смерть — вот она, близко, и начинаю думать о всем нехорошем, что делала в жизни, и о нас с тобой, и не знаю, что будет дальше, и мне становится страшно. Я такая одинокая, котик, и такая несчастная, и ума не приложу, что делать. Я не могу не думать о смерти и я такая неприкаянная, такая беспомощная без тебя. Я не хотела тебе писать — думала, подожду, когда ты снимешь траур и сможешь опять встречаться со мной, но мне было так одиноко, так грустно, котик, что я не удержалась и пишу тебе. Я не могу иначе. Прости! Но я так хочу быть с тобой. Ты у меня один во всем мире. Ты такой добрый, нежный, ты все понимаешь, таких, как ты, больше нет. Я никогда не забуду, какой ты был добрый и ласковый ко мне. И ты такой умный и столько всего знаешь, что я не понимаю, как ты мог заметить меня, необразованную, глупую, и не только заметил, а и полюбил, потому что ты ведь любишь меня немножко, правда, котик?"
Мистер Хаттон почувствовал стыд и угрызения совести. Перед ним преклоняются, ему приносят благодарность. И кто, за что? Эта девушка, за то, что он совратил ее! Это уже слишком! Большей нелепости не выдумаешь. С его стороны это был каприз. Бессмысленный, дурацкий каприз — только и всего. Ведь если говорить начистоту, так большой радости это ему не принесло. По сути дела, он не столько развлекался, сколько скучал с Дорис. Когда-то он мнил себя гедонистом. Но гедонизм не исключает известной доли рассудочности — это сознательный выбор заведомых наслаждений, соз