Литературная ситуация конца ХХ – начала XXI вв. характеризуется мощным потоком новых явлений, одним из которых можно считать женскую литературу, о правомерности выделения которой в отдельную область до сих пор идут споры. Противники традиционно говорят, что литература бывает только хорошей и плохой, а по признаку пола она не делится, но исследователи, опирающиеся на гендерные позиции, приходят к выводу, что разговор о женской литературе не «делит» литературный процесс, а «умножает» его за счет включения ранее неизвестных произведений, созданных женщинами. Писательницы и поэтессы не только привносят в литературу специфический женский опыт, детали женской судьбы, но и предлагают другой, отличный от общепринятого, взгляд на различные исторические события, выстраивают иные системы ценностей, находят иные ответы на вопросы о смысле жизни. Этот другой, женский, взгляд не означает революционного свержения всего «мужского», а позволяет увидеть мир объемным, во всей противоречивости происходящих в нем процессов. Ведь и сама литература не предполагает однозначных ответов, а являет собой скорее поиск, исследование – и ответственность читателя за сделанные выводы и собственные ценности, на основании которых он к этим выводам приходит. А. Лашкевич и Е. Широкова в статье, посвященной гендерным аспектам прочтения текста, отмечают: «Литература, если она осознает свое предназначение, всегда стремится отыскать общечеловеческие начала бытия личности, выразить то, что объединяет людей, а не способствует их обособлению» [3: 509].
Разговор о современной литературе всегда интересен и для учителя, и для учеников, поскольку ее осмысление в критике и литературоведении еще только начинается, и это обстоятельство предоставляет огромное пространство для самостоятельного прочтения и интерпретации. Для понимания литературы, созданной на современном читателю этапе, необходимы иные компетенции, нежели при чтении известных и хорошо изученных художественных произведений. К ним относится, например, умение самостоятельно осмыслить текст, понять его художественную и эстетическую ценность, соотнести с историко-литературным контекстом, а также сформировать собственное высказывание, собственное мнение о нем. На наш взгляд, уроки, посвященные современной литературе, скорее связаны не с изучением, а с опытом прочтения того или иного текста. Это позволит избежать однозначной (а для современной литературы это зачастую равнозначно ошибочной) оценки и поверхностного восприятия. Первостепенными при таком подходе становятся те элементы, из которых состоит текст и на основании которых впоследствии складывается общее представление о нем.
В настоящей статье мы предлагаем такой опыт прочтения одного из современного произведений – стихотворения Светланы Василенко «Вольное поселение». Мы обратим внимание на значимые элементы формы и содержания, которые позволят увидеть больше значимых особенностей текста. Но сначала скажем несколько слов о жизненном и творческом пути С. Василенко. Первое стихотворение, написанное ею в 17 лет, было опубликовано в приложении к газете «Комсомольская правда». Спустя несколько лет она поступает в Литературный институт им. Горького, чтобы «писать о жизни женщины всю правду» [1]. Первый рассказ писательницы «За сайгаками» был опубликован в 1982 году и сразу же признан критиками лучшим рассказом года, но вторая публикация – рассказ «Звонкое имя» – увидела свет лишь спустя шесть лет. Такова была судьба многих писательниц этого периода: блестяще окончив институт, они вынуждены были «писать в стол», поскольку критика, еще недавно дававшая высокие оценки их творчеству, вдруг замечала в их произведениях «чернуху» и «бабское», а редакции журналов отказывали им в публикации. В 1988 году, случайно встретившись, С. Василенко и Л. Ванеева, тоже одна из выпускниц Литинститута, решают создать группу женщин-писательниц, которая позднее получает название «Новые амазонки». Первый авторский сборник С. Василенко («Звонкое имя») выходит в 1991 г., потом в 2000 г. – второй сборник «Дурочка», в 2007 – поэтический сборник «Стихи» и в 2010 – книга стихов «Проза в столбик», которая заняла первое место в номинации «Поэзия» в Пятом Берлинском международном литературном конкурсе «Лучшая книга года – 2014».
Обратимся к анализу стихотворения «Вольное поселение», входящего в этот сборник и сначала остановимся на особенностях его формы. В предисловии к сборнику «Проза в столбик» Вл. Климов отмечает: «…в абсолютно белом стихе вдруг прорезывается легкое, ненавязчивое зарифмление» [2: 6]. Во время презентации сборника чаще звучало другое определение – верлибр, но сама С. Василенко от этих терминов мягко отказывалась: все-таки «проза в столбик». Какие возможности дает автору этот выбор? Ответ, на наш взгляд, стоит искать не в самом стихотворении, а в той разнице, которая обуславливает различия стихотворной и прозаической речи. Как отмечает Ю. Орлицкий, «в прозе события происходят (т.е. описываются) последовательно, одно за другим, а в стихе – одновременно, причем в ту самую секунду, когда мы читаем или слушаем стихотворение» [4: 11]. В то же время «поэт, разделяя свою речь на отдельные отрезки, предлагает нам тем самым определенный характер членения своего произведения, особую расстановку пауз, которая может совпадать, а может и не совпадать с тем разбиением речи на фрагменты, которые приняты в устной и прозаической письменной речи» [4: 10]. Важно и еще одно замечание: из-за обилия пауз, вызванного разбиением текста на строки, «читатель и слушатель просто вынуждены вслушиваться в их звучание и вдумываться в смысл с большим вниманием, чем при чтении прозаического текста» [4: 10], но если записать стихотворение в строчку, «мы обнаружим множество избыточных слов, не только не помогающих, но и мешающих вникнуть в смысл сообщаемого» [4: 10].
Таким образом, выбранная писательницей форма – «проза в столбик» – позволяет, освободив текст от излишних слов и воссоздавая события в их протяженности, концентрировать внимание читателя буквально на каждом слове и ориентировать, несмотря на динамику сюжета, на медленное прочтение. «Проза в столбик» как определение формы говорит о том, что автор не связан рамками поэтического строя речи, но активно использует его возможности для усиления, углубления каждого слова, сохраняя в то же самое время ощущение живой разговорной речи.
Обратимся к рассмотрению сюжета стихотворения. Внешне он достаточно прост: маленькая героиня (ей автор дает свое имя – Света) с мамой приезжает в поселение для сумасшедших, где находится дедушка, отец ее матери. Эта встреча остается в памяти девочки как история «счастья и родственного единения: // Мой дед, моя мать и я – мы семья. // Мы вместе, и мы счастливы» [2: 43]. Стихотворение написано – и это отмечено автором в конце стихотворения – 12 мая 2008 года, всего через несколько дней после празднования очередного Дня Победы. Эта дата в нашем сознании ассоциируется с подвигом, патриотизмом, героизмом нашего народа. Но, как отмечает хорватская писательница С. Дракулич в романе, посвященном Балканской войне, «война – это лишь общее название, собирательное существительное для множества частных историй» [5: 5]. В произведениях русских писательниц конца ХХ века неоднократно возникают сюжеты, связанные с переосмыслением военных событий, женщинам важно рассказать как можно больше таких «частных» (и честных) историй, которые остаются незамеченными на фоне большой истории. Для семьи, о которой идет речь, история войны умещается в несколько строк: «…во время войны дед партизанил, // Попал в плен к немцам, его расстреливали, чудом выжил…» [2: 44]. Уже после войны от случайного выстрела он сошел с ума и теперь от каждого хлопка прячется, думая, что снова началась война. Во время встречи с внучкой «деда Савва» называет ее Маринкой: «Так зовут его младшую дочь, которой во время войны // Было, как и мне сейчас, – двенадцать…» [2: 44]. В этом многоточии в конце строки, пожалуй, заключается настоящая трагедия семьи: «Где-то хлопает дверь. // Дед оглядывается. Поворачивается ко мне // И вдруг кричит мне: – Маринка! Ложись! Танки! // Я кручу головой: где танки? // До самого горизонта стоят подсолнухи. // – Немцы! Нас окружают! // Я вижу его белые безумные глаза и верю, // Что немцы уже рядом, что мы окружены, // И кричу тоже…» [2: 44]. Столь сильного переживания отца по погибшей дочери, наверное, еще не знала русская литература. Мужчина, причастный к большой победе, не смог защитить собственного ребенка. Эта внутренняя боль становится частью семейной истории, которая – вместе со множеством похожих историй в других семьях – составляет некое новое знание, если не о ходе военных действий, то об истории людей на этой войне и тех последствиях, которые сказываются на судьбах нескольких последующих поколений.
В этом стихотворении обращает на себя внимание организация пространства и времени. С одной стороны, они точно обозначены: поселение «для сумасшедших, // Которое называется вольным. // Семь километров от станции Миллерово // Мы с мамой едем на автобусе» [2: 42], совхоз «Красная заря», где через год будет похоронен дед, Музей изобразительных искусств им. Пушкина, в котором спустя много лет героиня «встретит» того голого парня, который выбежал из зарослей: «Он будет стоять там – голый, огромный – // Под именем Аполлона…» [2: 43] C другой стороны, дорога, которую героини преодолевают пешком, наполнена различными символическими деталями: «идем – сначала клеверным лугом, // Свекольным сахарным полем, // Пробираемся через терн // (От вкуса его чернильных плодов // У меня сводит скулы, // А от колючих цепких ветвей // Все руки будут расцарапаны), // Долго идем по нескончаемому вишневому саду: грачи с клювами, // Испачканными в красном, клейком, // Будто в крови, вишневом соке, // Пьяно терзают вишневые деревья, - Ягодами усыпана земля, // Сочится, как свежая кровавая рана» [2: 42]. И чуть ниже: «И вот – подсолнухи, их целое поле – // Круглолицых людей с желтыми волосами, // А дальше – пшеница: мы с мамой // Заходим в нее, как в воду, – // Маме она по пояс, мне по шею, // Словно плывем по пшеничной // Реке…» [2: 42]. Этот пейзаж уже не назовешь привычным, подчеркнутое усиление красного цвета (клеверный, свекольный, терновый, вишневый, кровавый) ассоциируется с кровью и эта ассоциация будет дважды реализована, причем в разных контекстах.
Обратный путь героиня преодолевает уже сама, бегом, спасаясь от немцев, возникших в сознании деда: «Бегу по пшенице, подсолнухам, // Через вишневый сад, терновник, свекольное поле… // Мама догоняет меня на лугу» [2: 44]. Образ подсолнухов в начале и в финальном эпизоде также меняется. Сначала героиня воспринимает их как «круглолицых людей с желтыми волосами» [2: 42], а потом: «Я вижу, как по полю идут, – // Подминая под себя белые тела подсолнухов, // Накручивая их на гусеницы, вдавливая в землю // Детские желтоволосые головы, – немецкие танки…» [2: 45]. Привычный пейзаж оказывается причастным к воспоминаниям о войне, хранит память о трагических событиях военного времени и реализует их собой. Возможно, это напоминание о том, что любое трагическое событие хранится внутри пространства, в душе человека, несмотря на внешнее благополучие и счастье – и так легко, от обычного хлопка двери, может возникнуть вновь, снова стать частью судьбы человека, настигая даже тех, кого напрямую оно не касается.
Когда пространство превращается в символическое, в пространство памяти, категория времени теряет свою актуальность: «Время для него остановилось» [2: 44], «отныне я, как мой деда Савва, // Могу видеть сквозь время» [2: 45]. Появляются новые знания, относящиеся к тайне жизни и смерти, которые вводятся в качестве авторских ремарок, заключенных в скобки. Например, по дороге в поселение для сумасшедших есть такой эпизод: «Я залезаю на дерево и тут же пачкаю // Платье в алом. (Потом, на обратной дороге, // В автобусе одна женщина, // Пристально глядя мне в глаза, // Скажет интимно и загадочно: // – Девочка, а у тебя начались майские праздники… – // И укажет на красное пятно сзади // На подоле моего платья. // Я, не понимая, о чем она говорит, // Почему-то страшно краснею…») [2: 42]. Этот эпизод как бы опоясывает действие (начинается по дороге в вольное поселение и завершается на обратном пути) и, упомянутый дважды, заставляет обратить на себя внимание. Героиня становится не только частью своей семьи, но и частью чего-то большего – некоего женского знания и женской истории, которые включают множество табуированных обществом тем. Например, упомянутый выше факт женского кровотечения, говорящий о взрослении, о готовности женщины стать продолжательницей рода. Пока этот факт сообщается другой женщиной, что важно в контексте символического разрыва с матерью, являющегося непременным этапом взросления человека, но является непременной составляющей жизни женщины. Кстати, без скобок приводится эпизод, когда девочка впервые видит обнаженного мужчину: «Он сложен, как бог. // Глаза мои скатываются вниз, туда, // Где у него между ног висит жгучая, стыдная тайна, // Запретный плод. Мы одни, как Адам и Ева...» [2: 43]. Адекватное восприятие сексуальности, женско-мужских отношений – еще одно условие гармоничного развития человека, его взросления. Кстати, эта встреча также происходит в отсутствие матери.
Еще две ремарки в скобках также имеют отношение к женской истории. Например, в самом начале: «Пробираемся через терн // (От вкуса его чернильных плодов // У меня сводит скулы, // А от колючих цепких ветвей // Все руки будут расцарапаны)» [2: 42] – ощущения тела как бы обозначают, заявляют физическое присутствие девочки в мире. И второй эпизод: «Прибегает врач, санитары, курносая Нюрка, // Дедова гражданская жена, тоже сумасшедшая // (Через год, когда дед умрет, она обмоет его, // А другие больные отнесут на руках его гроб в грузовик, // Который повезет тело деда в совхоз «Красная заря», // Где его похоронят родные)» [2: 44]. Обряд приготовления умершего к погребению также обычно выполняется женщинами, и упоминание этого обряда замыкает символический круг женского знания: обретение способности к зачатию ребенка, познание мужского тела, причастность к таинству смерти.
Завершая рассмотрение этого произведения, скажем, что дать однозначную оценку «автор говорит вот об этом» для современной литературы в целом и для конкретного текста в частности – невозможно. Художественные произведения, по наблюдениям исследователей, «не несут оценку и не являются носителями каких-либо ценностей» [3: 500] и «именно читатель наполняет текст смыслом» [3: 500]. Поэтому учителю предстоит выбрать наилучший в зависимости от хода обсуждения произведения способ подведения итогов. В данном случае это может быть как разговор о художественных особенностях постмодернистской литературы или об осмыслении мотива памяти в контексте истории одной семьи, так и обсуждение индивидуального опыта проживания текста учащимися. Естественно, не все эпизоды могут быть восприняты однозначно – к этому современная литература и не стремится. Но честный разговор, что что-то не нравится, вызывает недоумение или негодование, является первым шагом не только к более глубокому пониманию прочитанного, но и к пониманию самого себя, своих глубинных ценностей и внутренних установок. Что поможет мне глубже понять прочитанное? Каким образом я включу это произведение в историко-литературный контекст? Что самое важное я нахожу для себя в прочитанном? Что нового я как читатель узнаю о себе? Что большего открывается мне в этом художественном произведении?
Литература
1. Ажгихина Н. Новые амазонки изящной словесности. Писательницы России, Украины и Белоруссии выступили с феминистским манифестом. Интервью со С. Василенко. [Электронный ресурс.] URL: https://life.ng.ru/woman/2001-05-25/6_new.html.
2. Василенко С. Проза в столбик: книга стихов. – Светлана Василенко. – М.: Союз Российских Писателей, 2010.
3. Лашкевич А., Широкова Е. Гендерные аспекты рецептивной эстетики: проблема читателя в русской женской прозе конца ХХ века // Теоретико-литературные итоги ХХ века. Т. 4. Читатель: проблемы восприятия. – М.: Праксис, 2005.
4. Орлицкий Ю.Б. Динамика стиха и прозы в русской словесности. – М.: РГГУ, 2008.
5. Drakulic S. S.: a novel about the Balkans.- New York: Penguin Book, 2001.