Итак, каждый из нас получил задание и приступил к его выполнению. Что касается Гены Таманцева, то он, как и было задумано, начал с того, что связался одним специалистом в области коптского языка. Правда, выбор его показался мне в первый момент несколько неожиданным. Но обо всем по порядку.
Таманцев позвонил мне на трубку и сказал:
– Этьен, в первом приближении вопросы с коптским улажены. Мне хотелось бы познакомить тебя с этим человеком. Пожалуйста, подойди сегодня в клуб «Барселона» часам к 11 вечера, там все и встретимся и обо всем поговорим.
Я немного удивился выбору места для встречи, но подумал, что, в конце концов, всему имеются какие‑то объяснения, очень скоро я смогу понять и это чудачество своего приятеля.
– Слушай, – только уточнил я, – а Софи и Жерара обязательно брать с собой?
– Вот я как раз думаю, что пока тебе надо самому познакомиться с Сержем, – ответил Гена. – А там, если все у нас срастется, ты его им просто представишь. Ты меня поймешь на месте. Так будет лучше…
Конечно, я был заинтригован. Но мне не надо было добираться ни до какого места, чтобы понять, что лучше не таскать с собой Софи на деловую встречу, даже если встреча эта намечается в столь злачном местечке, как «Барселона». Ну а что касается Жерара, то пусть уж не идет туда с ней за компанию; с другой же стороны – может быть, он ее немного поразвлекает; иногда все‑таки жалко бывает девочку, которую я так мало вывожу в свет. Бедная, совсем засиделась, ни впечатлений тебе, ни себя показать миру… Впрочем, она неизменно так тянет на себя одеяло, стоит ее куда‑нибудь прихватить с собой, что каждый раз после таких вылазок даешь себе слово, что это было в самый что ни есть распоследний раз.
|
|
Естественно, вечером я был в «Барселоне». Геннадий в черной косухе, бандане и каких‑то сомнительных цепях поджидал меня у барной стойки. Собственно, большинство здешних аборигенов было прикинуто примерно так же. На мне были просто черные вельветовые штаны и черный же джемпер грубой вязки, так что я соответствовал заведению хотя бы цветовой гаммой своей одежды. Я заказал бренди и закурил:
– А Серж‑то твой где? Опаздывает, что ли?
– Будет минут через пять, подожди…
– Да я‑то, конечно, подожду. Занятно здесь, все красивенькие такие. А я и не думал, что когда‑то встречу тебя в таком виде… И кто бы мог подумать, батюшка Геннадий, на кого же вы похожи‑то?
– Да я же, во‑первых, расстриженный. А во‑вторых, где это написано, чтобы православный христианин, скажем, не смел одеваться таким образом или не смел посещать такие места?
– Ну, нигде, наверное…
– Вот именно что нигде. А то, что не нельзя, то, стало быть, можно, – Генка хитро прищурился и подмигнул мне.
В это время все присутствующие в клубе повернулись к эстраде, кто‑то закричал:
– Серж! Серж!
Те, кто сидел, заколотили ногами, раздались свист, разноголосые вопли радости, несколько девиц хлопали в ладоши. Свет в зале притушили, и на эстраду вышел длинно– и черноволосый парень в черном балахоне, с акустической гитарой. Все одобрительно заревели, замахали ему, он показал залу «козу», сказал: «Привет, люди, начнем, что ли?», взял первые аккорды. Публика притихла. После недлинного проигрыша он запел низким, очень проникновенным голосом:
|
|
Ты помнишь, демоны стучались в окна наши?
Они скребли по стеклам грязными когтями…
Никто не выслушал моления о чаше,
И смерть костлявая стояла перед нами…
И ты безжалостно шагнула ей навстречу,
И кровь твоя, как первый дождь, омыла землю…
Так ты ушла, а мне оправдываться нечем:
Зачем дышу, зачем дышу, вообще – зачем я?..[12]
Смолкли последние аккорды, и зал начал бурно выражать свою радость. Было видно, что певца здесь любили, ждали и были безумно рады его выступлению. Серж спел еще несколько песен, публика подпевала, скандировала его имя, топала, хлопала и приплясывала. Примерно через полчаса он объявил перерыв и направился к нам.
– Ну вот, – представил нас друг другу Гена, – рок‑звезда Серж, в миру Сергей Ларионов, в монашестве (бывшем) о. Сергий. Он же – кандидат филологических наук, лингвист, посвятивший свою диссертацию саидскому диалекту коптского языка.
– Ох ни фига ж себе… – только и смог сказать я, пожимая руку Сержа, на указательном пальце которой красовалось массивное серебряное кольцо с коптским крестом.
– Привет, Этьен, – улыбнулся он. – Как тебе здесь?
– Да ничего клуб, видно, что здесь собирается определенный контингент…
– Это точно… А как музыка?
– Знаешь, – я нисколько не покривил душой, – очень за душу берет. В особенности как ты спел первую свою балладу, у меня просто мороз по коже пошел… Слушай, но мне показалось, что звучала не одна акустика, между тем на сцене ты был один…
– Да у меня нет группы. Я работаю только с сольными проектами. Всегда. Тут есть некоторые технические ухищрения, если попросту говорить – то включается фанера еще нескольких инструментов.
|
|
– Только имей в виду, эту фанеру Серега сам и пишет, – вставил свое слово Таманцев. – Он у нас человек‑оркестр.
– Постойте, так ты, Сергей, говорил, что это твой очередной проект?
– Кассе, ты не поверишь, – снова откликнулся Геннадий. – Проект называется «Я Иуда»…
– Опаньки!!!!!! А он при чем тут?
– Ну как же, я же коптолог. – Пояснил Серж. – А в начальной коптской традиции Иуде уделялось очень много внимания, он был фактически ключевой фигурой ряда гностических апокрифов. Иуда – символ духовного поиска, нетщеславной любви, самопожертвования и самоотречения… Мне кажется, если вдуматься, Иуда – один из первых бунтарей в истории человечества, потому он вполне коррелирует с тяжелым роком. Кроме того, Иуда – это трагедия, смерть, космизм – то есть опять же тяжелый рок. Вот поэтому «Я Иуда».
– Нет, у меня сегодня вечер откровений, – подивился я. – Сначала Генка предлагает встретиться в ночном клубе, потом сам туда припирается в косухе и бандане, по ходу оказывается, что специалист в области коптского, с которым мне и забита стрелка, рок‑музыкант, тут же выясняется, что он еще и монах‑расстрига, как и сам Генка, ну и на закуску он говорит, что он торчит и прется от Иуды, расследовать обстоятельства жизни которого мы, собственно, и подвизались…
Минут через пять Серж снова оказался на сцене и снова пел. И я, то ли потому что выпил уже достаточно бренди, то ли потому что так на меня все это подействовало, не зная слов, подпевал ему, и кричал его имя, и свистел, и размахивал зажженной зажигалкой, когда он исполнял наиболее лирические свои композиции. Это было, на самом деле, необыкновенно талантливо и красиво.
После того как Серж отпелся, мы втроем переместились в другое место, где просто пили остаток ночи да говорили о жизни.
Сергей Ларионов родился в семье потомственных питерских интеллигентов, обожал родителей, обожал сестру. Окончил университет, во время обучения на филфаке его переклинило на коптских традициях и религии, поэтому он поступил в аспирантуру, вместо 3‑х лет проучился в ней всего 2 года, с блеском защитил диссер. Основательно поднаторев в своей науке, Сергей решил дальнейшую свою жизнь посвятить Богу и принял постриг в том же мужском монастыре, что и Гена Таманцев. Еще ранее знакомые друг с другом, ребята здорово сблизились в своей обители, постоянно устраивали философские дебаты, пытались даже издавать в монастыре листок «Православный путь». Однако Генка сбежал из монастыря ввиду непредвиденных обстоятельств,[13]был заочно расстрижен и через некоторое время вынужден нелегально эмигрировать из России. История Сержа‑Сергея развивалась по иному сценарию. Его младшая сестра, увлекавшаяся тяжелым роком и, похоже, входившая в сатанинскую секту, в один прекрасный день покончила жизнь самоубийством, написав ему на прощание очень сумбурное и ничего не объясняющее письмо. Горю тогда еще о. Сергия не было предела. Он бесконечно винил себя за то, что настолько ушел в мир сначала своей науки, а потом веры, что совершенно забыл о близких. Он прекрасно знал, что если бы рассказал своей Катьке о том, что знал сам, она бы так фатально не запуталась, а значит, была бы жива. Постепенно горечь утраты сменилась для него осознанием нового долга: он не спас Катьку, но, может быть, сумеет достучаться до других Катек, может быть, подберет ключ к их внутреннему миру, научится говорить с ними на одном языке. Только вот что это должен быть за язык? Ясно, что проповедью в наше время никому ничего не доказать. Зато современные тины и молодняк прекрасно понимают язык тяжелого рока. Придя к таким умозаключениям, о. Сергий обратился к настоятелю монастыря, чтобы тот благословил его на сольный проект. Тот посмотрел на своего монаха, как на полоумного:
– Сын мой, – сказал он, – я вижу, что ты находишься под влиянием тех же бесовских заблуждений, что и твоя покойная сестра. Она накликала своим поступком жуткую беду на всех своих родичей, а у тебя так просто помутился разум в связи с ее кончиной. Единственное, что ты теперь можешь сделать в память о ней, – это молиться о ее заблудшей душе, которая не пожелала принять покаяния и не захотела отойти в мир иной так, как подобает православной душе – смиренно и с молитвой. Ее последний поступок глубоко аморален и отвратителен, он характеризует ее как женщину взбалмошную и нечистоплотную, достойную анафемы и осуждения. Я понимаю твои чувства, сын мой, но ты просишь о том, о чем не может быть и речи. Никогда не позволю я тебе принимать участия в бесовском действе, которое принято именовать роком. Думай о свей душе, спасай ее, ибо враг уже вплотную подобрался к ней и нашептывает в уши твои срамные и прелестные речи!
Выслушав эту тираду, Сергей, вопреки предположениям своего духовного отца, вместо того, чтобы вернуться на путь истины и осудить свою сестру‑суицидницу, повел себя практически неадекватно. Во‑первых, он заявил настоятелю, что тот не имеет никакого права осуждать Катю, которую ему, Сергею, пока он жив, не заменит никто. Во‑вторых, он сообщил, что, хочет того настоятель или не хочет, он, Сергей, непременно возьмет Катину старенькую гитару и станет петь для ее сверстников песни про нее же. Ну а в‑третьих, он полагает, что вездесущий и всевидящий Бог мог бы и позаботиться о рабе своей и отвести от нее искушения, если уж на то пошло, и не допустить ее смерти. А если он все это спокойно допустил, а теперь еще требует того, чтобы истинные христиане заклеймили позором покончившую собой девочку, то он жуткой лицемер, бессильный и самовлюбленный дурак, от которого в принципе нет никакого прока. «Понимаете, – резюмировал Сергей, – сейчас, во время беседы с вами, я вдруг понял, что Бог мне больше ни к чему. Он не помог моей сестре, он допускает войны, стихийные бедствия, с его соизволения и при его попущении люди убивают друг друга, измываются друг над другом. А Бог при этом только со всех спрашивает ответа, но не помогает никому. Ему надо кланяться, его надо бесконечно задабривать молитвами и жертвами, чтобы на выходе он дал тебе возможность умереть. Но ведь даже если он этого и не захочет, я умру все равно! Он не сможет отнять у меня этого права! А все остальное – просто мишура, фантики!!!». С этими словами о. Сергий совлек с себя монашеское одеяние, сложил свои немудреные пожитки и отправился в путь. Сначала он вернулся в Питер, потом его начало кружить по жизни, он оказывался со своей гитарой то здесь, то там, и вот уже вышло 2 его CD, и вот о нем уже начали говорить, как о явлении в мире рок‑музыки. Наконец к тому времени уже Серж на время обосновался в Париже. Именно здесь в один прекрасный день с ним нос к носу среди бела дня столкнулся наш Гена Таманцев. Они пообещали не терять друг друга из виду. А вскоре у Таманцева появилась возможность привлечь давнего приятеля как специалиста в наш проект.
– Знаешь, – под утро, когда небо уже начинало становиться белесым, говорил мне Серж, – тяжелый рок – это тяжелый рок. Это такая нелегкая судьба, если хочешь, карма. В нем и жизнь, и смерть, и все, что я знаю, и все мои вопросы к жизни. Знаешь, я сейчас пытаюсь осмыслить два момента – личность Иуды и идеи Ла Вея… Ведь Катька моя, похоже, на них подсела. Размотать бы это все, понять бы как‑то… Ведь этот самый Антон Шандор – личность, безусловно, незаурядная. С какого такого перепугу он стал основателем альтернативной религии?[14]И что молодняк в сатанизме находит? Надеюсь, мне когда‑нибудь удастся раскрутить этот клубок. Может быть, тогда я узнаю, что же толкнуло Катьку… Вот такой у меня рок. А проектом вашим я займусь за милую душу. Мне всегда казалось, что придет время, и мои познания мне еще сослужат службу. Вот, похоже, такое время и настает. Я уверен, если взяться за дело с головой, можно нарыть очень даже много интересного. Коптский язык – это тоже мой тяжелый рок.
– Только я одного не понимаю, – честно признался я. – Как тебя в рокеры‑то занесло? Ну, хотел говорить с молодежью, вразумлять кого‑то – шел бы в преподы, тем более, у тебя же есть степень, вроде интересная квалификация?
– Да понимаешь, – ответил он, – это вопрос приоритетов и жизненной философии. Образование, даже самое что ни на есть фундаментальное и прикладное, – это всегда некий официоз. А молодые ребята официозу не верят. В общем, и правильно делают. Университеты во все времена у всех народов были проводниками официальной идеологии. Впрочем, случались и поныне случаются эпизоды университетских бунтов, но там инициатива исходила и исходит от студиозусов, а не от профессуры.[15]Это вообще классическое противостояние «студент–профессор», так сказать, самовоспроизводящаяся система. Я могу кого‑то научить разбираться в коптском языке, устанавливать возраст папирусов, навскидку анализировать состав чернил – это у меня получится из позиции «препод». Но повлиять на чью‑то душу, достучаться до внутреннего мира, причем в массовом порядке… Однозначно нет, не получится. Тут нужно другое. И я давно понял – что, понял, работая с сочинениями отцов церкви и представляя себе воочию их деятельность в первые века христианства…
– Ты хочешь сказать, что какой‑нибудь Павел был рокером?
– Не совсем так. Он был проповедником. Причем выступал столь патетически, что собирал огромные толпы народу! Люди слушали его и теряли голову. Они скандировали его имя, повторяли за ним каждое его слово, плакали и кричали во время его выступлений. А Иоанн Златоуст? Вот ведь тоже глыба! Просто необыкновенных масштабов фигура!..