Франсуа, самый младший из братьев Марсиаль, примостившись на скамеечке, чинит иглицей браконьерскую сеть: ловить такой сетью рыбу в Сене категорически воспрещено.
Несмотря на загар, от которого его лицо потемнело, кожа у этого мальчика прекрасная; густая грива рыжих волос покрывает его голову; щеки у него круглые, губы полные, лоб выпуклый, взгляд живой и проницательный; он не похож ни на мать, ни на старшую сестру; вид у него скрытный и вместе с тем настороженный, сквозь падающие на лоб волосы он то и дело искоса, с явным опасением поглядывает на мать либо обменивается с младшей сестрою, Амандиной, понимающим и дружеским взглядом.
Амандина сидит рядом с братом, она спарывает метки с украденного накануне белья. Ей всего девять лет, и она так же похожа на брата, как ее сестра похожа на мать; черты лица у Амандины тоже не отличаются правильностью, но они более тонкие, чем у Франсуа. Хотя вся кожа на ее лице усыпана веснушками, она необыкновенно свежа; у нее, как и у брата, полные ярко-алые губы; рыжие волосы мягкие, шелковистые и блестящие, глаза хотя и небольшие, но ярко-синие и ласковые.
Когда Амандина встречается взглядом с Франсуа, она молча указывает ему на дверь; уловив этот знак, он только вздыхает, затем быстрым и незаметным жестом призывает сестру ко вниманию и старательно отсчитывает своей иглой десять петель на рыболовной сети...
На иносказательном языке обоих детей это означает, что их брат Марсиаль вернется домой лишь в десять часов вечера.
Наблюдая за двумя молчаливыми женщинами со злыми лицами и за двумя бедными детьми, встревоженными, испуганными и не смеющими раскрыть рта, сразу догадываешься, что перед тобою — два палача и две их жертвы. Заметив, что Амандина на мгновение прервала работу, Тыква сказала ей грубым голосом:
— Скоро ты спорешь метки с этой рубахи?..
Девочка молча опустила голову; действуя пальцами и ножницами, она принялась торопливо спарывать красную бумажную нитку, которой были вышиты буквы на полотне.
Через минуту Амандина робко обратилась к вдове, протягивая ей рубашку.
— Мама, я уже кончила, — сказала она.
Ничего не промолвив в ответ, та бросила девочке другую рубаху.
Амандина не успела вовремя подхватить ее, и рубаха упала на пол. Старшая сестра твердой, как дерево, ладонью сильно ударила бедняжку по руке и крикнула:
— Дуреха несчастная!!!
Амандина вновь уселась на свое место и усердно взялась за работу; при этом она обменялась с Франсуа взглядом, в котором сверкнули слезы.
В кухне опять воцарилась гробовая тишина.
Снаружи ветер по-прежнему завывал, раскачивая вывеску кабачка.
Этот унылый скрежет и глухое бульканье воды в котле, стоявшем возле огня, только и были слышны в кухне.
Дети с тайным страхом следили за матерью, все еще не произносившей ни слова.
Вдова и вообще-то была молчалива, но в тот вечер ее долгое безмолвие и то, что она все время сжимала и покусывала губы, говорили о том, что она с трудом сдерживает гнев и, можно сказать, дошла до белого каления.
Огонь в печи угасал — дрова догорели.
— Франсуа, подбрось полено! — крикнула Тыква. Мальчик, чинивший браконьерскую сеть, пошарил за печью и ответил:
— Дров больше нет...
— Ступай в дровяник, — приказала Тыква.
Франсуа что-то пробормотал, но не сдвинулся с места.
— Ах, так! Франсуа, ты меня слышишь? — злобно спросила Тыква.
Вдова казненного положила на колени салфетку, с которой спарывала метки, и с угрозой посмотрела на сына.
Тот сидел, не поднимая головы, но угадал, можно сказать, почувствовал страшный взгляд матери, устремленный на него... Боясь увидеть ее ужасное лицо, мальчик не шевелился.
— Ах, так! Ты что, оглох, Франсуа? — свирепо спросила Тыква. — Мать, ты видишь?
Казалось, старшей сестре нравилось обвинять брата и сестру в непослушании и навлекать на них кару, к которой неумолимо прибегала мать.
Амандина незаметно коснулась локтем руки брата, молча побуждая его послушаться Тыкву.
Франсуа по-прежнему не трогался с места.
Старшая сестра посмотрела на мать, словно призывая ее наказать виновного; та поняла ее.
Своим длинным костлявым пальцем она показала на прочный и гибкий ивовый прут, стоявший в углу возле печки.
Тыква откинулась назад, взяла это орудие наказания и протянула прут матери.
Франсуа внимательно следил за движениями матери; внезапно он вскочил и одним прыжком оказался вне досягаемости грозного прута.
— Ты, видно, хочешь, чтобы мать задала тебе хорошую трепку? — крикнула Тыква.
Вдова, по-прежнему сжимая прут в руке, все сильнее закусывала свои бескровные губы и пристально смотрела на мальчика, не произнося ни слова.
По легкому дрожанию рук Амандины, сидевшей опустив голову, по тому, как у нее вдруг покраснела шея, можно было понять, что девочка, хотя и привыкшая к подобным сценам, боялась расправы, ожидавшей брата.
Франсуа отбежал в дальний угол кухни; он, казалось, был одновременно и напуган и обозлен.
— Берегись, негодник, мать вот-вот поднимется с места, и — тогда уже будет поздно! — прошипела старшая сестра.
— Мне все равно, — отозвался мальчик, побледнев. — Пусть уж лучше меня снова поколотят, как позавчера... но в дровяной сарай я не пойду... особенно... ночью...
— Это еще почему? — спросила Тыква, окончательно выходя из себя.
— Мне там страшно... страшно, — ответил Франсуа, не сумев подавить невольную дрожь.
— Тебе там страшно, болван?.. А чего ты боишься? Франсуа помотал головой, но ничего не ответил.
— Будешь ты говорить или нет?.. Чего ты боишься?
— Я и сам не знаю... Но только мне страшно...
— Да ты туда сто раз ходил, еще только вчера вечером...
— А вот теперь больше не пойду...
— Гляди, мать уже встает с места!..
— Тем хуже! — закричал мальчик. — Пусть она меня поколотит, пусть изобьет до полусмерти, но пойти в дровяник она меня не заставит... тем более... ночью...
— Да скажи наконец толком, в чем дело? — потребовала Тыква.
— Ладно, скажу! Дело в том, что...
— Ну, так в чем дело?
— Дело в том, что там кто-то есть...
— Там кто-то есть?
— Да, он там зарыт... — прошептал Франсуа, вздрагивая.
Вдова казненного, несмотря на свою обычную невозмутимость, не смогла сдержать внезапной дрожи; задрожала и ее старшая дочь; можно было подумать, что обеих женщин одновременно ударило электрическим током.
— В дровяном сарае кто-то зарыт? — спросила Тыква, пожимая плечами.
— Да, зарыт, — ответил Франсуа так тихо, что слова его были едва слышны.
— Лгун!.. — завопила Тыква.
— А я тебе говорю, слышишь, я тебе говорю, что когда я вчера складывал дрова, то вдруг увидал в углу сарая кость... мертвеца... она чуть высовывалась из-под земли, а земля там вокруг мокрая... — настаивал Франсуа.
— Слышишь, что он болтает, мать? Да он просто сдурел, — прошептала Тыква, выразительно посмотрев на вдову. — Ведь это баранья кость, я сама ее туда положила для будущей стирки.
— Нет, это была не баранья кость, — испуганно твердил мальчик, — это была кость покойника... кость мертвеца... это его нога торчала из-под земли, я ее хорошо разглядел.
— И ты, конечно, тут же разболтал о своей замечательной находке твоему братцу... твоему дружку Марсиалю, не так ли? — спросила Тыква со свирепой иронией.
Франсуа ничего не ответил.
— Скверный мальчишка, легавый![99]— в ярости завопила Тыква. — Этот маленький негодяй труслив, как заяц, он, чего доброго, добьется того, что все мы угодим под нож дяди Шарло, как наш отец!
— Коли ты зовешь меня легавым, — в отчаянии закричал Франсуа, — я теперь все расскажу моему брату Марсиалю! Я ему еще ничего не говорил, потому что его с тех пор не видел... но когда он нынче вечером придет... я...
Мальчик замолчал, не решаясь продолжать: мать уже подходила к нему, как всегда бесстрастная, но непреклонная.
Хотя вдова постоянно горбилась, она была очень высокого роста, особенно для женщины; держа в одной руке прут, она другой рукою схватила сына за плечо и, несмотря на слезы и мольбы перепуганного Франсуа, тщетно пытавшегося освободиться, потащила его за собой и заставила подняться по лестнице, видневшейся в глубине кухни.
— Через несколько мгновений сверху — сквозь потолок — донесся неясный шум, послышались рыданья и крики.
Прошло несколько минут, и шум прекратился.
Вдова казненного снова вошла в кухню.
Сохраняя обычную невозмутимость, она поставила ивовый прут на место, за печью, и, не произнося ни слова, опять принялась за работу.
Часть VI
Глава I.
РЕЧНОЙ ПИРАТ
После короткого молчания вдова казненного сказала дочери:
— Пойди и принеси дров; ночью мы приведем в порядок дровяной сарай... когда вернутся Николя и Марсиаль.
— Марсиаль? Стало быть, вы и ему хотите рассказать, что...
— Принеси дров, — повторила вдова, резко обрывая дочь.
Тыква, привыкшая подчиняться этой железной воле, зажгла фонарь и вышла.
Когда она растворила дверь, стало видно, что снаружи царит непроглядная тьма, в кухню ворвался треск и хруст высоких тополей, терзаемых ветром, послышалось звяканье цепей, которыми были привязаны лодки, донеслись свист северного ветра и рев реки.
Все эти грозные звуки навевали тоску.
Во время предыдущей сцены Амандина, глубоко взволнованная судьбой Франсуа, которого она нежно любила, не решалась ни поднять глаза, ни осушить слезы, которые тонкими струйками стекали ей на колени. Сдерживаемые рыдания душили ее, она старалась унять их, как старалась унять и громкие удары сердца, трепетавшего от страха.
Слезы застилали ей взгляд. Она торопливо спарывала метку с рубашки, которую ей кинула мать, и поранила ножницами руку; из ранки капала кровь, но бедная девочка меньше думала о боли, чем о наказании, которое угрожало ей за то, что она испачкала кровью рубашку, над которой трудилась. К счастью, вдова, погруженная в глубокое раздумье, ничего не заметила.
Тыква возвратилась, неся корзину, полную дров. Поймав взгляд матери, она утвердительно кивнула головой.
Это должно было означать, что нога мертвеца в самом деле высовывалась из-под земли...
Вдова еще сильнее поджала губы и продолжала работать, но теперь она, казалось, еще быстрее орудовала иглой.
Тыква раздула огонь, заглянула в кипящий чугунок, стоящий в углу плиты, и опять уселась возле матери.
— А Николя все не идет! — воскликнула она. — Как бы эта старуха, что приходила утром и назначила ему встречу с каким-то господином, по поручению Брадаманти, не втянула его в какую-нибудь скверную историю. Она так странно глядела исподлобья и ни за что не хотела ни назвать себя, ни сказать, откуда она пришла.
Вдова молча пожала плечами.
— Вы думаете, Николя ничего не угрожает, матушка? А вообще-то вы, пожалуй, правы... Старуха просила его быть к семи вечера на набережной Бийи, прямо против пристани, и ждать там человека, который хочет с ним поговорить: вместо условного знака он назовет имя Брадаманти. И то сказать, ничего опасного в такой встрече нет. А Николя, может, потому задерживается, что, должно быть, прихватил чего по дороге, как позавчера, когда он слямзил[100]это вот белье, унес его из лодки зазевавшейся прачки.
Тыква при этом показала рубашки, с которых Амандина спарывала метки потом, обратившись к девочке, она спросила:
— А ты знаешь, что такое слямзить?
— Это значит... взять... — ответила девочка, не поднимая глаз.
— Это значит украсть, дуреха! Понятно? Украсть...
— Да, сестрица...
— А когда умеют так ловко красть, как это делает Николя, то всегда какой-никакой барыш достается... Белье, которое он вчера стибрил, нам впрок пойдет, а обойдется даром, только метки спороть придется, не так ли... матушка? — прибавила Тыква с громким смехом, обнажая при этом свои лошадиные зубы, такие же желтые, как ее физиономия.
Вдова осталась холодна к этой шутке.
— Кстати, насчет того, чтобы обогатить наше хозяйство, причем задарма, — продолжала Тыква, — мы, должно быть, сможет это сделать в другой лавочке. Вы, верно, знаете, какой-то старик поселился несколько дней назад в загородном доме господина Гриффона, ну, того лекаря из парижской больницы: его дом стоит на отлете, в сотне шагов от берега, прямо против печи для обжига гипса.
Вдова едва заметно качнула головой.
— Николя вчера толковал, что теперь можно будет обделать одно выгодное дельце, — опять заговорила Тыква. — А я нынче утром убедилась, что и там наверняка есть чем поживиться: надо только послать Амандину побродить вокруг дома, на девчонку никто внимания не обратит, подумают, что она там играет, а она тем временем все подробно разглядит и потом нам перескажет, что видела. Слышишь, что я говорю?. — строго прибавила Тыква, посмотрев на Амандину.
— Да, сестрица, я туда схожу, — ответила девочка, задрожав всем телом...
— Ты вечно говоришь: «Я все сделаю», а потом ничего не делаешь, притворщица! В тот раз, когда я велела тебе взять пятифранковую монету в конторке бакалейщика, пока я разговаривала с ним в другом конце лавки, сделать это было куда как просто: детей-то ведь никто не опасается. Почему ты меня ослушалась?
— Сестрица, у меня... просто духу не хватило... я никак решиться не могла...
— А в тот день, когда ты стащила косынку из короба разносчика, пока он торговал в кабачке, у тебя духу хватило? И он, дуреха, ничего не заметил.
— Сестрица, ведь это вы меня заставили... косынку-то я взяла для вас, а потом, косынка ведь не деньги.
— А тебе-то какая разница?
— Ну как же?! Взять косынку не так дурно, как деньги взять.
— Смотри какая честная! Это Марсиаль учит тебя быть такой порядочной? — спросила Тыква со злобной усмешкой. — Ты, должно, все ему пересказываешь, доносчица! Уж не думаешь ли ты, что мы боимся, как бы он нас не выдал, твой Марсиаль?.. — Затем, обратившись к матери, Тыква прибавила: — Поверь, матушка, все это плохо для него кончится... Он тут свои порядки установить хочет. Николя на него злится, просто в ярость приходит, да и я тоже. Марсиаль настраивает Амандину и Франсуа против нас, да и против тебя... Разве можно такое терпеть?..
— Нельзя... — буркнула вдова резко и жестко.
— Он таким сделался особенно с той поры, как его Волчица угодила в тюрьму Сен-Лазар, совсем бешеный стал, на всех злобится. А мы-то при чем, что его... полюбовница в тюрьме оказалась? Да когда ее выпустят, она бесперечь сюда заявится... ну, а я уж ее привечу... как подобает встречу... хоть она из себя такую храбрую строит...
Немного подумав, вдова сказала дочери:
— Так тебе кажется, можно будет облапошить того старика, что в доме лекаря живет?
— Да, матушка...
— Но он же с виду просто нищий!
— Знаешь, он благородного происхождения.
— Благородного происхождения?
— Да, и к тому же у него в кошельке золотых монет полно, хоть он всюду пешком ходит и домой всегда возвращается тоже пешком — с дубинкой заместо кареты.
— А почем ты знаешь, что у него золото есть?
— Я как-то была на почте в Аньере, узнавать ходила, нет ли весточки из Тулона...
При этих словах, напомнивших вдове о том, что один из ее сыновей на каторге, та нахмурилась и подавила вздох. Тыква между тем продолжала:
— Я ждала своей очереди, и тут вошел старик, что живет у лекаря, я его сразу признала по белой бороде и волосам, брови же у него черные, а лицо — цвета самшита. На вид он крепкий орешек... И, несмотря на возраст, должно быть, решительный старик... Он спросил у почтовой служащей: «У вас нет письма из Анже на имя графа де Сен-Реми?» — «Есть тут одно письмо», — ответила она. «Да, это мне, вот мой паспорт». Пока она изучала его бумаги, старик, чтоб заплатить за доставку, вытащил из кармана кошель зеленого шелка. Я враз углядела, что там сквозь петли золотые блестят: они кучкой лежали, величиной с яйцо... у него было не меньше сорока или пятидесяти луидоров! — воскликнула Тыква, и глаза ее загорелись от алчности. — А при том одет он как последний бедняк. Видно, один из тех старых скупердяев, что деньгами набиты... Вот что я вам еще скажу, матушка: теперь мы его имя знаем, и это может пригодиться... чтобы проникнуть к нему, когда Амандина разузнает, есть ли в доме прислуга...
Громкий лай прервал речь Тыквы.
— А, собаки залаяли, — сказала она, — верно, лодку заслышали. Это Николя или Марсиаль...
При имени Марсиаля на личике Амандины появилось сдержанное выражение радости.
Прошло несколько минут томительного ожидания, и все это время девочка не сводила нетерпеливого и тревожного взгляда с двери; затем она с огорчением увидела, что на пороге показался Николя, будущий сообщник Крючка.
Физиономия у Николя была одновременно отталкивающей и свирепой; небольшого роста, тщедушный и щуплый, он мало походил на человека, способного заниматься опасным и преступным ремеслом. На беду, какая-то дикая нравственная энергия заменяла этому негодяю недостававшую ему физическую силу.
Поверх синей рабочей блузы Николя носил что-то вроде куртки без рукавов из козлиной шкуры с длинной коричневой шерстью; войдя в кухню, он швырнул на пол слиток меди, который с явным трудом нее на плече.
— Доброй ночи и с доброй поживой, мать! — закричал он глухим и хриплым голосом, освободившись от своей ноши. — Там у меня в ялике еще три такие чушки да тюк разного тряпья и сундук, набитый черт знает чем, я ведь не полюбопытствовал его отпереть. Может, меня и надули... сейчас поглядим!
— Ну, а как тот человек с набережной Бийи? — спросила Тыква.
Мать все это время молча смотрела на сына.
Николя ничего не ответил, он только сунул руку в карман своих штанов, пошарил там и стал позвякивать многими, видимо, серебряными монетами.
— Ты все это у него отобрал?! — воскликнула Тыква.
— Нет, он сам выложил мне двести франков и посулил еще восемь сотен, когда я... Ну, ладно, хватит!.. Сперва выгрузим все из моей лодки, а уж потом станем языком молоть... Марсиаль дома?
— Нет, — ответила сестра.
— Тем лучше! Припрячем добычу, пока его нет... Так он ничего знать не будет...
— Ты его боишься, трус? — съязвила Тыква.
— Боюсь его?.. Кто — я? — И Николя пренебрежительно пожал плечами. — Я боюсь только, как бы он нас не продал, вот и все. А так мне чего его бояться? Жулик[101]с хорошо отточенным языком всегда при мне!
— О, когда его тут нет... ты вечно бахвалишься... но как только он появляется на пороге, сразу прикусываешь язык.
Николя, казалось, пропустил мимо ушей эти слова и сказал:
— Быстрее! Пошли быстрее к лодке!.. А где Франсуа, мать? Пусть он нам тоже поможет.
— Матушка задала ему трепку, а потом заперла наверху; он нынче ляжет спать без ужина, — ответила Тыква.
— Ладно! Только пускай он все-таки сойдет вниз и подсобит нам разгрузить ялик, не так ли, мать? Я, он и Тыква — мы все за один раз притащим.
Вдова молча указала пальцем на потолок; Тыква поняла ее жест и отправилась за Франсуа.
Морщины на сумрачном лице вдовы слегка разгладились после прихода Николя; она любила его больше, чем Тыкву, но, как сама говорила, все же меньше, чем того сына, что был теперь на каторге в Тулоне: материнская любовь этой свирепой женщины зависела от степени преступности ее детей!
Столь извращенное чувство во многом объясняет, почему вдова была так мало привязана к своим младшим отпрыскам: они не проявляли дурных наклонностей этим же объяснялась ее неприязнь, даже ненависть к Марсиалю, старшему сыну; хотя его образ жизни назвать безупречным было нельзя, но по сравнению с Николя, Тыквой и его братом-каторжником, он был человек честный.
— Где же ты промышлял нынче вечером? — спросила вдова у Николя.
— Возвращаясь с набережной Бийи, где я увиделся с тем господином, который назначил мне встречу, я углядел возле моста Инвалидов галиот, что пришвартовался к набережной. Было уже совсем темно, и я сказал себе: «В каютах света нет... матросы, должно быть, на берегу». Подплываю ближе... Встреть я на палубе кого-нибудь, я бы попросил у него обрывок веревки — треснувшее весло обвязать... Вхожу в каюту... никого... Тогда я хватаю все, что можно — тюк с тряпьем и большой сундук, а с палубы, прихватываю четыре медных слитка; мне пришлось дважды взбираться на галиот, груженный железом и медью... Ну вот и Франсуа с Тыквой. Пошли скорей к лодке!.. Слушай, Амандина, иди-ка и ты с нами, понесешь разное тряпье. Ведь прежде чем делить добычу... надо ее притащить...
Оставшись одна, вдова занялась приготовлениями к ужину для всей семьи: она расставила на столе бутылки, стаканы, фаянсовые тарелки и приборы из серебра.
Как раз в ту минуту, когда она со всем управилась, вернулись ее дети, нагруженные поклажей.
Маленький Франсуа нес на плечах два медных слитка и сгибался в три погибели под их тяжестью; Амандина была наполовину скрыта ворохом ворованного белья и платья, который она пристроила у себя на голове; шествие замыкал Николя: с помощью Тыквы он тащил сундук из неструганого дерева, а поверх него приладил четвертый слиток меди.
— Сундук, сундук!.. Сперва распотрошим сундук! — вопила Тыква, горя от дикого нетерпения.
Слитки меди полетели наземь.
Николя вооружился топориком, висевшим у него на поясе, он просунул крепкое железное острие под крышку сундука, поставленного посреди кухни, чтобы легче было к нему подступиться.
Красноватое и подрагивающее пламя очага освещало эту сцену дележа; со двора все сильнее доносилось завывание ветра.
Так и не сняв своей куртки из козьей шерсти, Николя присел на корточки возле сундука и тщетно пытался приподнять крышку, изрыгая при этом поток ужасных ругательств, ибо крепкая крышка не поддавалась его отчаянным усилиям,
Глаза Тыквы горели от алчности, щеки пылали в предвкушении зрелища награбленных вещей; она опустилась на колени возле окаянного сундука и всей тяжестью навалилась на топорище, чтобы увеличить силу рычага, которым орудовал ее брат.
Вдову отделял от них широкий стол; будучи высокого роста, она перегнулась через него и также склонилась над украденным сундуком; взгляд ее горел от лихорадочного вожделения.
И наконец — какое жестокое и вместе с тем, к несчастью, обычное человеческое свойство! — двое детей, чьи врожденные добрые инстинкты часто одерживали верх над проклятым влиянием отвратительного и порочного семейного окружения, двое детей, забыв о своей совестливости и о своих страхах, также уступили роковому любопытству и соблазну...
Прижавшись друг к другу, с горящими глазами, едва дыша, Франсуа и Амандина с таким же нетерпением жаждали узнать, что же таится в этом сундуке, их также раздражала медлительность, с какой возился с крышкой Николя.
Наконец злополучная крышка треснула и раскололась на части.
— Ах!.. — вырвался радостный вопль из уст взволнованной и обрадованной семьи.
И все, начиная с матери и кончая маленькой Амандиной, отталкивая друг друга, со свирепой жадностью накинулись на взломанный сундук. Без сомнения, он был послан из столицы какому-нибудь торговцу новинками в прибрежный городок, ибо в нем было множество штук различных материй для женщин.
— Нет, Николя не надули! — завопила Тыква, разворачивая штуку шерстяного муслина.
— Нет, — подхватил разбойник, в свою очередь распаковывая тюк с косынками и шейными платками, — я оправдал свои расходы...
— Да тут материи из Леванта... их станут раскупать, как хлеб... — пробормотала вдова, в свой черед копаясь в сундуке.
— Скупщица краденого из дома Краснорукого, что живет на улице Тампль, возьмет все материи, — прибавил Николя, — а папаша Мику, содержатель меблированных комнат в квартале Сент-Оноре, займется краснухой[102].
— Амандина, — чуть слышно сказал Франсуа своей младшей сестренке, — какой славный шейный платочек выйдет из тех красивых шелковых платков... которые Николя держит в руке!
— И хорошенькая косыночка тоже получится, — с простодушным восторгом откликнулась девочка.
— Надо признаться, тебе повезло, Николя, что ты забрался на этот галиот, — проговорила Тыква. — Гляди-ка, красота какая!.. Теперь вот пошли шали... они сложены по три штуки вместе... и все чистый шелк... Посмотри же, матушка!
— Тетка Бюрет заплатит не меньше пятисот франков за все сразу, — сказала вдова, внимательно оглядев ткани.
— Ну, стало быть, настоящая цена этому товару не меньше тысячи пятисот франков, — заметил Николя. — Но, как говорится, кто краденое скупает, сам... вором бывает. Ну, тем хуже, я торговаться не привык... как всегда, так и на этот раз сваляю дурака и уступлю товар за ту цену, что назначит тетка Бюрет, да и папаша Мику тоже; ну он хотя бы друг.
— Это роли не играет, он такой же жулик, как и все, этот старый торговец скобяным товаром; но мерзавцы-перекупщики знают, что нам без них никуда, — вмешалась Тыква, драпируясь в шаль, — и они этим-то и пользуются.
— Ну, там больше ничего нет, — сказал Николя, пошарив по дну сундука.
— Теперь надо все обратно уложить, — заметила вдова.
— Эту шаль я оставлю себе, — заявила Тыква.
— Оставишь себе... оставишь себе!. — неожиданно закричал Николя. — Ты оставишь ее себе, если я ее тебе отдам... Вечно ты все себе требуешь... госпожа Бесстыжая...
— Смотри-ка!.. А ты, стало быть, ничего не берешь... воздерживаешься!
— Я-то?.. Ну, коли я что стырю, то при этом своей шкурой рискую; ведь не тебя, а меня замели бы, если бы сцапали на том галиоте...
— Ладно! Держи свою шаль, плевать я на нее хотела! — разъярилась Тыква, швыряя шаль в сундук.
— Дело не в шали... я не о том говорю; да и не скупердяй я вовсе, чтобы какую-то там шаль жалеть: одной больше, одной меньше, тетка Бюрет даст за товар ту же цену, она ведь все гамузом покупает, — продолжал Николя. — Но заместо того, чтобы сказать «я оставлю себе эту шаль», ты могла попросить меня чтоб я тебе ее отдал... Да уж ладно, бери ее себе... Бери, говорю... а не то я швырну ее в огонь, чтоб чугунок быстрей закипел.
Слова брата умерили гнев Тыквы, и она взяла шаль уже без злости.
Николя, как видно, охватил приступ великодушия, ибо, оторвав зубами кусок шелковой ткани, он порвал его пополам и бросил по лоскуту Амандине и Франсуа, которые с жадной завистью смотрели на фуляр.
— А вот это для вас, мальцы! Этот лоскут придаст вам вкус к воровству. Ведь, как говорится, аппетит приходит во время еды. А теперь ступайте-ка спать... мне надо с матерью потолковать; ужин вам потом наверх принесут...
Дети радостно захлопали в ладоши и с торжествующим видом помахали в воздухе ворованным фуляром, который им дали.
— Ну что, дурачки? — спросила Тыква. — Станете вы теперь слушаться Марсиаля? Разве он вам хоть когда дарил такие красивые вещицы, как эти?
Франсуа и Амандина переглянулись и молча понурили головы.
— Да отвечайте же, — резко повторила Тыква. — Марсиаль когда-нибудь делает вам подарки?
— Конечно... нет!.. Он нам никогда ничего не дарил, — сказал Франсуа, с удовольствием разглядывая свой шейный платок из красного шелка.
Но Амандина чуть слышно прибавила:
— Наш братец Марсиаль не делает нам подарков... потому что ему не на что их купить...
— Коли бы он воровал, у него было бы на что, — резко сказал Николя, — Не правда ли, Франсуа?
— Да, братец, — ответил Франсуа. Потом он прибавил: — Ох, до чего же красивый фуляр!.. А какой получится из него воскресный галстук!
— А для меня выйдет такая славная косыночка! — подхватила Амандина.
— Я уж не говорю о том, что дети того рабочего, что обжигает в печи гипс, придут в ярость, когда вы пройдете мимо в своих обновках, — вмешалась Тыква. И она внимательно вгляделась в лица детей, чтобы понять: уловили они злобный смысл ее слов?
Эта ужасная девица старалась пробудить в детях тщеславие, чтобы с его помощью задушить последние остатки совестливости в злосчастных малышах.
— Дети обжигальщика гипса, — заметила она, — будут выглядеть рядом с вами просто нищими, они лопнут от зависти, потому что вы в этом красивой шейном платке и косынке будете походить на детей зажиточных господ!
— Смотри-ка! И то правда, — подтвердил Франсуа. — Теперь, когда я знаю, что дети обжигальщика гипса придут в ярость при виде моего нового галстука, какого у них нет, он мне доставит еще больше удовольствия... Ты согласна, Амандина?
— Я просто довольна, что у меня будет красивая косыночка... вот и все.
— В таком разе ты так навсегда и останешься дурехой! — с презрением заявила Тыква. Затем, взяв со стола краюху хлеба и кусок сыра, она подала их детям и сказала: — А теперь отправляйтесь спать... Вот вам фонарь, только поосторожнее там с огнем, не забудьте погасить фонарь перед тем, как заснете.
— Да, вот еще что! — прибавил Никодя. — Запомните хорошенько: коли вы, на свою беду, проговоритесь Марсиалю о сундуке, о медных слитках и о материях, я задам вам такую. таску, что вы света белого невзвидите! А к тому же отберу у вас и фуляр.
После того как дети ушли, Николя с помощью сестры упрятал тюк с материей, сундук со штуками полотна и медные слитки в небольшом погребе: туда можно было попасть, спустясь из кухни по нескольким ступенькам, начинавшимся неподалеку от очага.
— Ну, мать! Принеси-ка чего-нибудь выпить, только пусть винцо будет покрепче да получше!.. — крикнул негодяй. — Тащи-ка запечатанные бутылки да доброй водки!.. Я все это вполне заработал... Подавай на стол ужин, Тыква; а Марсиаль погрызет оставшиеся от нас кости, с него и этого довольно... А теперь потолкуем о господине с набережной Бийи, потому как завтра или послезавтра надо будет быстро провернуть одно дельце, ежели только я хочу заполучить денежки, которые он мне пообещал... Я тебе все это сейчас расскажу, мать... Но дай же выпить, черт побери!!! Неси сюда выпивку, нынче я пирую!