— Кстати, как бы кто-нибудь не рассказал матери или Тыкве, что нас видали в церкви!
— Это верно, мать ведь раз и навсегда запретила нам входить в церковь!.. А жаль, потому как там, внутри, до того красиво... правда, Франсуа?
— Да... а до чего там хороши серебряные подсвечники!
— А изображение пресвятой девы... у нее такой добрый вид...
— А какие там красивые лампы... ты заметила? А яркая скатерть на большом столе, там, в глубине, где священник служил мессу с двумя своими дружками, одетыми как и он... они еще Подавали ему вино и воду.
— Скажи, Франсуа, помнишь, в прошлом году, в праздник Тела господня, мы видели с тобой, как по мосту шли маленькие девочки, кажется, они шли, как говорят, к причастию. И все они были под белыми вуалями!
— И у всех в руках были пышные букеты!
— А какими нежными голосами они пели! И держались за шнуры своей хоругви!..
— А как сверкала на солнце эта расшитая серебром хоругвь!.. Она стоила, должно быть, кучу денег!..
— Боже мой, как все это было красиво! Правда, — Франсуа?
— Еще бы! А у мальчишек, что шли к причастию, на рукавах были банты из белого атласа... А свечи, что они несли, были снизу закутаны в шитый золотом красный бархат.
— И эти мальчики, хоть и совсем маленькие, тоже несли хоругвь, правда, Франсуа? Ах, боже мой! А мать в тот день меня поколотила, когда я у нее спросила, почему мы не участвуем в этом шествии, как другие дети!
— Вот тогда-то она и запретила нам заходить в церковь по дороге в соседний городок или в Париж, «разве только они согласятся стащить оттуда кружку для пожертвований или обшарить карманы нескольких прихожан, пока они слушают службу», – прибавила тогда Тыква, смеясь и скаля свои желтые зубы. Вот скотина проклятая!
— О, что до этого... пусть меня убьют, но я ни за что не стану воровать в церкви! Правда, Франсуа?
— Ну, воровать там или где еще, какая разница, если уж ты на это решишься!
— Так-то оно так! Только меня сомнение берет... там красть страшнее, я бы ни за что не посмела...
— Это почему? Из-за священников, что ли?
— Нет, скорее из-за пресвятой девы, у нее такой нежный и добрый вид.
— Что тебе-то до этого? Не съест же тебя богородица, дуреха ты этакая!
— Это так... но все-таки я бы не смогла... И это не моя вина.
— Кстати, о священниках, Амандина; помнишь, однажды Николя наградил меня двумя увесистыми оплеухами за то, что я, когда встретил на площади священника, поклонился ему? Я видел, что все ему кланяются, вот я и поклонился; я не думал, что дурно поступаю.
— Да, но тогда почему-то и наш братец Марсиаль сказал, как и Николя, что нам совсем необязательно кланяться священникам.
В эту минуту Франсуа и Амандина услышали в коридоре, чьи-то шаги.
Марсиаль после разговора с матерью, считая, что Николя просидит под замком в погребе до утра, спокойно шел в свою комнату.
Заметив луч света, пробивавшийся сквозь полуприкрытую дверь комнаты, где спали дети, он вошел к ним.
Дети бросились к нему навстречу, он нежно их обнял.
— Как? Вы еще не улеглись, болтунишки?
— Нет, братец, мы ждали, когда вы пойдете к себе в комнату, чтобы пожелать вам доброй ночи, — ответила Амандина.
— А потом мы слышали, что внизу очень громко разговаривали... и вроде как ссорились, — прибавил Франсуа.
— Да, мы там свели кое-какие счеты с Николя... — сказал Марсиаль. — Но это пустяки... А вообще-то я доволен, что вы еще на ногах, я вам хочу сообщить хорошую новость.
— Нам, братец?
— Именно вам. Вы рады будете, если уйдете отсюда и вместе со мной поедете в другое место, далеко-далеко?
— О да, конечно, братец...
— Да, братец.
— Тем лучше! Дня через два или три мы все втроем уедем с острова.
— Как хорошо! — воскликнула Амандина, радостно захлопав в ладоши.
— А куда мы поедем? — спросил Франсуа.
— Потом узнаешь, ишь какой любопытный... да это и не важно куда именно мы поедем, главное, ты обучишься доброму ремеслу... и сразу же станешь зарабатывать себе на жизнь... Это уж как пить дать.
— И я больше не буду ходить с тобой на рыбную ловлю, братец?
— Нет, мой мальчик, я отдам тебя в учение к столяру или слесарю; ты ведь у нас ловкий и сильный; коли будешь стараться и усердно работать, уже через год сумеешь кое-что зарабатывать. Погоди, что это с тобой?.. Чего ты приуныл?
— Дело в том... братец... я...
— Ну, говори, выкладывай.
— Дело в том, что мне больше по душе не расставаться с тобой, ловить вместе с тобою рыбу... чинить твои сети, а не обучаться какому-то ремеслу.
— Ты так считаешь?
— Конечно! Сидеть весь день взаперти в мастерской, это до того уныло, а потом быть учеником так скучно...
Марсиаль молча пожал плечами.
— Стало быть, по-твоему, лучше лениться, бездельничать и шататься как бродяга? — сурово спросил он, помолчав. — А потом заделаться и вором...
— Нет, братец, но я бы хотел жить вместе с тобой где-нибудь в другом месте, но жить так, как мы живем здесь, вот и все...
— Ну да, вот именно: спать, есть, ходить для развлечения на рыбную ловлю, как богач какой-нибудь, не так ли?
— Да, это мне больше по вкусу...
— Может быть, но тебе придется полюбить другое занятие... Видишь ли, бедный ты мой Франсуа, сейчас самое время забрать тебя отсюда; а то ты и сам не заметишь, как станешь таким же прощелыгой, как все наши родичи... Мать, видно, права... Боюсь, что ты уже малость приохотился к пороку... Ну а ты что скажешь, Амандина, разве тебе не хочется научиться какому-нибудь ремеслу?
— Очень хочется, братец... Я бы охотно чему-нибудь обучилась, мне это гораздо больше по душе, чем оставаться тут. Я буду так рада уехать вместе с вами и с Франсуа!
— Но что у тебя на голове, девочка? — спросил Марсиаль, заметив пышный убор Амандины.
— Это фуляр, мне его дал Николя...
— И мне тоже он дал, — гордо похвастался Франсуа.
— А откуда взялся этот фуляр? Я бы очень удивился, если б узнал, что Николя купил эти вещицы вам в подарок.
Дети опустили головы и ничего не ответили. Мгновение спустя Франсуа, собравшись с духом, сказал:
— Николя нам дал их; а где он их взял, мы не знаем, правда, Амандина?
— Нет... нет... братец, — пролепетала Амандина, вспыхнув и не решаясь поднять-глаза.
— Не лгите, — сурово сказал Марсиаль.
— А мы и не лжем, — дерзко возразил Франсуа.
— Амандина, девочка моя... скажи правду, — мягко настаивал Марсиаль.
— Ну ладно! Если по правде сказать, — робко заговорила Амандина, — эти красивые вещицы лежали в сундуке с материей, его вечером привез Николя в своей лодке.
— Значит, он украл этот сундук?
— Я думаю, что да, братец... он утащил его с галиота.
— Вот видишь, Франсуа, значит, ты солгал! — сказал Марсиаль.
Мальчик понурился я ничего не ответил.
— Дай-ка мне твою косынку, Амандина; давай и ты свой шейный платок, Франсуа.
Девочка сняла косынку с головы, в последний раз полюбовалась пышным бантом, который при этом не развязался, и подала косынку Марсиалю, подавив горестный вздох.
Франсуа медленно достал из кармана шейный платок, и, как и сестра, протянул его старшему брату.
— Завтра утром, — сказал Марсиаль, — я верну и то и другое Николя; вам не нужно было брать эти лоскуты, ребята: коли пользуешься краденым — это все равно, что сам крадешь.
— А жаль все-таки, они так красивы – косынка и шейный платок, — пробормотал Франсуа.
— Когда обучишься ремеслу и станешь зарабатывать деньги своим трудом, ты купишь себе такие же красивые вещицы. Ну ладно, а теперь пора спать, малыши.
— Вы на нас не сердитесь, братец? — робко спросила Амандина.
— Нет, нет, девочка, ведь это не ваша вина... Вы живете среди прощелыг и, сами того не понимая, поступаете как они... Когда вы окажетесь среди честных людей, вы будете тоже поступать как честные люди; и вы скоро среди них окажетесь... черт меня побери!.. Ладно, доброй ночи!
— Доброй ночи, братец! Марсиаль обнял обоих детей. Они снова остались вдвоем.
— Что это с тобой, Франсуа? У тебя такой унылый вид! — сказала Амандина.
— Еще бы! Ведь брат отобрал у меня такой красивый шейный платок! А потом, ты разве не слышала?
— Ты о чем?
— Он хочет увезти нас куда-то и отдать там в обучение ремеслу...
— А тебе это не нравится?
— Нет, не нравится...
— Тебе больше по душе оставаться здесь, где тебя всякий день колотят?
— Да, меня колотят, но я, по крайней мере, не работаю, весь день я провожу в лодке: либо рыбу ловлю, либо просто играю или катаю клиентов по реке, а те иногда мне и на чай дают, как тот колченогий верзила; и это, знаешь, куда приятнее, чем с утра до вечера сидеть взаперти в какой-нибудь мастерской и работать как лошадь.
— Но разве ты не слыхал?.. Ведь братец сказал нам, что если мы тут еще долго останемся, то станем просто прощелыгами!
— Подумаешь! А мне это все равно... ведь дети в округе и так называют нас воришками или последышами казненного... А потом, все время работать — до того скучно...
— Но, братец, нас ведь здесь каждый день бьют!
— А бьют-то нас потому, что мы слушаемся Марсиаля, а не их...
— Он с нами такой добрый!
— Добрый-то он добрый, я с этим не спорю... и я ведь его люблю... При нем с нами не смеют дурно обращаться... он нас водит гулять... все это так... но и только... он ведь нам никогда ничего не дарит...
— Конечно... Но ведь у него самого ничего нет... все, что он зарабатывает, он отдает матери за еду и кров.
— А вот у Николя, у того всегда кое-что есть... Понятное дело, коли мы слушались бы его, да и мать тоже, они бы так не портили нам жизнь... дарили б нам разные наряды, как сегодня... они бы нас не боялись... и мы были бы всегда с деньгами, как Хромуля.
— Но, господи боже, ведь для этого пришлось бы воровать, а знаешь, как это огорчило бы нашего брата Марсиаля!
— Ну и что? Тем хуже!
— Как ты можешь такое говорить, Франсуа!.. А потом, коли нас поймают, нас ведь посадят в тюрьму.
— А по мне, что в тюрьме сидеть, что в мастерской весь день торчать — все одно... А кстати, колченогий верзила говорил, что там весело... в тюрьме.
— Ну, а то, сколько мы горя принесем Марсиалю... ты об этом, видно, и не думаешь? Ведь он сюда ради нас вернулся и остается в доме; будь он один, он бы долго не раздумывал и вернулся бы в свои любимые леса, опять стал бы браконьером.
— Вот пусть и забирает нас с собой в эти леса, — заявил Франсуа, — так будет всего лучше. Я там буду вместе с ним, я ведь люблю его и не стану работать в мастерских, меня при одной мысли о них тоска берет.
Разговор между Франсуа и Амандиной внезапно прервался.
Снаружи дверь в их комнату заперли, дважды повернув ключ в замке.
— Нас заперли! — закричал Франсуа.
— Ах ты, господи... А почему это, братец? Что они собираются с нами сделать?
— Может, это Марсиаль сделал?
— Послушай... послушай... как лает его собака!.. — воскликнула Амандина, навострив слух.
Прошло несколько мгновений, и Франсуа сказал:
— По-моему, они колотят молотком по его двери... может, они хотят ее выломать?
— Да, да, а собака Марсиаля все лает и лает...
— Послушай, Франсуа! А теперь вроде как куда-то гвозди заколачивают... Боже мой! Боже мой! Мне страшно. Что же они там делают с братцем? Теперь его собака уже не лает, а громко воет.
— Амандина... а теперь ничего не слыхать... — заметил Франсуа, подходя к двери.
Дети, затаив дыхание, с тревогой прислушивались.
— А сейчас они затопали от комнаты Марсиаля, — тихо сказал Франсуа, — я слышу шаги в коридоре.
— Давай-ка ляжем в постель; мать нас убьет, коли увидит, что мы еще на ногах, — со страхом сказала Амандина. — Нет... — продолжал Франсуа, все еще напряженно прислушиваясь. — Вот они опять прошли мимо нашей двери... а теперь быстро сбегают по лестнице.....
— Господи! Господи! Да что ж это все означает?..
— Ага, а теперь они отворяют дверь в кухне...
— Ты так думаешь?
— Да, да... я слышал, как она скрипнула...
— А собака Марсиаля все воет и воет... — сказала Амандина, прислушиваясь...
И вдруг она закричала:
— Франсуа, наш братец Марсиаль нас зовет...
— Марсиаль?
— Да... Разве ты не слышишь?.. Разве не слышишь?..
И в самом деле, несмотря на обе плотно прикрытые двери, ушей Франсуа и Амандины достиг звучный голос Марсиаля: из своей комнаты он звал обоих детей.
— Господи, а мы-то не можем к нему пойти... нас ведь заперли, — сказала Амандина, — ему хотят причинить зло, раз уж он нас зовет...
— Ох, уж что до этого: если б я мог им как-нибудь помешать, — решительно выкрикнул Франсуа, — я бы непременно им помешал, пусть бы даже они меня резали на куски!..
— Но ведь Марсиаль не знает, что нас заперли на ключ; как бы он не подумал, что мы не хотим прийти к нему на помощь; крикни ему, Франсуа, что нас заперли в комнате!
Мальчик хотел было последовать совету сестры, как вдруг сильный удар потряс снаружи ставень небольшого окна комнатушки, где были заперты дети.
— Они сейчас влезут в окно и убьют нас! — испуганно закричала Амандина; в страхе она бросилась на свою постель и закрыла лицо обеими руками.
Франсуа, хотя он испугался, как и сестра, неподвижно застыл на месте. Однако после упомянутого нами сильного удара ставень не открылся; гробовая тишина царила теперь в доме.
Марсиаль больше не звал детей.
Немного успокоившись и движимый сильным любопытством, Франсуа решился осторожно приотворить окошко, и теперь он старался разглядеть сквозь щели в ставне, что же происходит снаружи.
— Будь осторожен, братец, — прошептала Амандина, услышав, что Франсуа отворил окно, она приподнялась на своем ложе. -> Ты что-нибудь там видишь? — спросила она.
— Нет... ночь такая темная.
— И не слышишь ничего?
— Нет, ветер так громко свистит.
— Тогда прикрой... прикрой же окно!
— Ага! А вот теперь я что-то разглядел.
— Что ж именно?
— Я вижу свет фонаря... он светит то тут, то там.
— А у кого он в руках?
— Я различаю только свет... Вот он приближается... теперь слышны голоса.
— Кто бы это мог быть?
— Слушай... слушай... это Тыква.
— А что она говорит?
— Говорит, чтобы крепче держали лестницу.
— Ах, теперь я понимаю! Когда они тащили большую лестницу, она упиралась в наш ставень, от этого и был такой шум.
— А теперь я больше ничего не слышу.
— А что они с этой лестницей делают?
— Больше ничего не могу разглядеть...
— А что-нибудь слышишь?
— Нет...
— Боже мой, Франсуа! Может, они для того потащили лестницу... чтобы залезть через окно в комнату нашего брата Марсиаля?!
— Вполне возможно.
— А что, если ты чуть-чуть отодвинешь ставень и посмотришь...
— Не решаюсь.
— Ну совсем капельку...
— Нет уж, нет. Коли мать заметит!..
— Такая темень стоит, что никакой опасности нет. Франсуа нехотя выполнил просьбу сестренки, приоткрыл
слегка ставень и стал смотреть.
— Ну, что там, братец? — спросила Амандина: преодолев свои страхи, она встала с постели и на цыпочках подошла к брату.
— При свете фонаря, — сказал мальчик, — я вижу Тыкву, она стоит внизу и держит лестницу... они прислонили эту лестницу к окну Марсиаля.
— А дальше?
— Николя взбирается по лестнице со своим топориком в руке, топорик блестит на свету...
— Ах, вы еще не спите и шпионите за нами! — внезапно послышался громкий голос вдовы: она снаружи грозно прикрикнула на Франсуа и Амандину.
Войдя на минуту в кухню, мать увидела луч света, пробивавшийся сквозь полуотворенный ставень.
Бедные дети забыли погасить фонарь в своей комнатушке.
— Сейчас я к вам поднимусь – и вы от меня не уйдете, доносчики!
Вот какие события происходили на острове Черпальщика накануне того дня, когда г-жа Серафен должна была привезти туда Лилию-Марию.
Глава IV.
МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ
Пивоваренный проезд, проезд темный и малоизвестный, хотя он и находится в центре Парижа, упирается одним концом в улицу Траверсьер-Сент-Оноре, а другим — в подворье Сен-Гийом. Посреди этой улочки — сырой, грязной, сумрачной и унылой, куда никогда не проникают лучи солнца, — возвышается дом с меблированными комнатами (их в просторечии именуют «меблирашками» по причине дешевой платы).
На дрянной вывеске можно прочесть: «Меблированные комнаты и квартиры»; справа от темного крытого прохода видна была дверь, она вела в лавку, не менее темную, где обычно пребывал содержатель меблированных комнат.
Человека этого, чье имя не раз уже упоминалось обитателями острова Черпальщика, звали Мику: числился он торговцем старыми скобяными товарами, но он тайно скупал и прятал краденые металлические изделия и сами металлы: золото, свинец, медь и олово.
Сказать, что папаша Мику поддерживал деловые и дружеские отношения с семьей Марсиалей, — значит должным образом охарактеризовать его нравственный облик.
Существует, между прочим, некое весьма любопытное и вместе с тем устрашающее явление: это своего рода таинственное общение и связь между Почти всеми злоумышленниками столицы. Общие тюрьмы — огромные центры, куда стекаются и откуда затем растекаются волны социального разложения и развращенности, которые мало-помалу наводняют Париж, оставляя после себя окровавленные обломки и развалины.
Папаша Мику – толстяк лет пятидесяти, с порочным и хитрым лицом, прыщеватым носом и всегда красными от возлияний щеками; на голове у него красуется потертая шапка из выдры, он вечно кутается в старый зеленый каррик.
Над небольшой чугунной печкой, возле которой папаша Мику греется, можно заметить прикрепленную к стене доску с цифрами; на ней висят ключи от комнат, жильцы которых в данный момент отсутствуют. Стеклянная витрина, выходящая на улицу и забранная железными прутьями, забелена снизу, так что с улицы нельзя разглядеть (и тому есть свои причины) то, что делается в лавке.
В этом просторном помещении также царит почти полный мрак; на потемневших и сырых стенах висят ржавые цепи различной толщины и длины; весь пол почти сплошь завален грудами обломков железа и чугуна.
Троекратный стук в дверь, видимо условный, привлек к себе внимание содержателя меблированных комнат, а одновременно скупщика и укрывателя краденого.
— Войдите! — крикнул он. На пороге показался человек.
Это был Николя, сын вдовы казненного.
Он был очень бледен; выражение его лица было еще более зловещим, чем накануне вечером, и вместе с тем было заметно, что он старался изобразить притворную и шумную веселость в завязавшемся затем разговоре (сцена эта происходила на следующий день после драки этого злодея со своим братом Марсиалем).
— Ах, это ты, дружище! — радушно сказал содержатель меблирашек.
— Конечно, папаша Мику; я приехал обделать с вами небольшое дельце.
— В таком случае притвори дверь... поплотнее притвори дверь...
— Дело в том, что моя собака и небольшая моя тележка остались там, снаружи... а в ней — товар.
— Что ж ты мне привез? Должно, свинчатки?[104]
— Нет, папаша Мику.
— Ну уж, конечно, и не металлическую мелочь со дна реки, ты ведь в последнее время совсем обленился, совсем своим делом не занимаешься... так, может, это железяки?[105]
— Да нет же, папаша Мику; это краснушка...[106]там у меня четыре слитка... И весят они не меньше полутораста фунтов: мой пес их с трудом дотащил сюда.
— Неси-ка сюда свою краснушку; мы все сейчас взвесим.
— Вам придется мне помочь, папаша Мику, а то у меня рука сильно болит.
И при воспоминании о драке со старшим братом на лице у злодея появилось одновременно выражение злобы и жестокой радости, как будто его месть уже увенчалась успехом.
— А что у тебя с рукой, малый?
— Так, пустяки... вывихнул.
— Надо раскалить железо на огне, опустить его в воду и сунуть руку в эту почти кипящую жидкость; так поступаем мы, торговцы старым железом... прекрасное средство!
— Спасибо, папаша Мику.
— Ладно, пошли за твоей краснущкой; так и быть, я помогу тебе, лентяй!
Они дважды ходили за слитками: вытащили их из небольшой тележки, куда был впряжен огромный дог, и притащили в лавку.
— Это ты здорово придумал с тележкой! — пробормотал папаша Мику, устанавливая деревянные чаши огромных весов, подвешенных к потолочной балке.
— Да, когда мне нужно что-нибудь привезти, я ставлю тележку и усаживаю моего дога в лодку, а причалив к берегу, запрягаю его. Кучер фиакра, пожалуй, проболтаться может, а мой пес — никогда.
— А дома у вас все благополучно? — осведомился скупщик краденого, взвешивая медные слитки. — Как мать, как сестра, обе здоровы?
— Да, папаша Мику.
— И дети тоже?
— Дети тоже. А где, кстати, ваш племянник Андре?
— Не говори! Он вчера знатно кутил; Крючок и этот колченогий верзила привели его сюда только под утро; а теперь он с поручением отправился... на главный почтамт пошел, знаешь, на улицу Жан-Жака Руссо. Ну а твой брат Марсиаль, все такой же дикарь?
— Ей-богу, ничего не знаю о нем.
— Как это, ничего не знаешь о нем?!
— Не знаю, и все, — ответил Николя, напуская на себя безразличный вид, — мы его уже два дня не видали... Может, он опять ушел в леса и там браконьерствует, если только его лодка... она такая старая... не пошла ко дну посреди реки и он не утонул вместе с нею.
— Ну, ты-то, бездельник, не больно горевал бы, ведь ты своего брата терпеть не можешь?
— Это правда... мы с ним на вещи по-разному смотрим. Ну, сколько фунтов медь потянула?
— Глаз у тебя верный... в слитках, малый, сто сорок фунтов.
— Стало быть, с вас причитается?..
— Ровно тридцать франков.
— Тридцать франков, когда медь идет по двадцать су за фунт? И за все про все — тридцать франков?!
— Ну, так и быть, положим тебе тридцать пять франков, — и не пыхти, а то я пошлю ко всем чертям твою медь, твоего пса и тебя вместе с твоей медью, псом и тележкой!
— Но, папаша Мику, уж больно вы меня надуваете; это уж ни в какие ворота не лезет!
— Коли ты мне докажешь, каким образом ты эту медь заполучил, я уплачу тебе по пятнадцать су за фунт.
— Всегда одна и та же песня... Все вы друг друга стоите, да, вы все просто шайка грабителей! Разве можно так бессовестно друзей обирать?! Но это еще не все: если я у вас кое-что оптом закуплю, вы мне, по крайней мере, скидку сделаете?
— Это уж как положено. А что тебе нужно? Цепи или крюки для твоих яликов?
— Нет, мне нужны четыре или пять листов очень прочного железа, таких, чтоб можно было сделать двойные ставни.
— У меня есть как раз то, что тебе нужно... Такой крепкий лист, что и пулей из пистолета не пробьешь.
— Да, именно такое железо мне и надобно!..
— А размер какой?
— Размер?.. Семь или восемь квадратных футов.
— Ладно! А еще что тебе понадобится?
— Три железных бруса длиной в три или четыре фута и двухдюймовой толщины.
— Я на днях тут разломал оконную решетку, прутья от нее подойдут тебе, как перчатка нужного размера... Ну, говори дальше.
— Два прочных шарнира и крепкую задвижку, чтоб можно было при необходимости быстро открыть или закрыть люк размером в два квадратных фута.
— Ты хочешь сказать: опускную дверцу?
— Нет, крышку люка...
— Не понимаю, для чего тебе может понадобиться такая крышка?
— Вполне возможно... зато я понимаю.
— В добрый час: тебе остается только выбрать — у меня тут куча шарниров. Ну, а чего ты еще хочешь?
— Больше ничего.
— Ну, для меня это плевое дело.
— Приготовьте для меня товар немедля, папаша Мику, я все заберу на обратном пути; тут мне надо еще кое-что успеть.
— Опять поедешь с тележкой? Скажи-ка, балагур, что это за тюк в ней лежит? Должно быть, еще какая-нибудь вкусная снедь, которую ты где-то ловко прихватил? Ты ведь у нас известный лакомка!
— Золотые слова, папаша Мику; но только вы этого не едите. Не заставьте меня дожидаться моих скобяных товаров, я должен вернуться на остров не позже полудня.
— Не беспокойся, сейчас только восемь утра; коли ты недалеко собрался, можешь через час приехать, все будет готово — и деньги и товар... Выпьешь стопочку?
— Не откажусь... тем более что с вас причитается!.. Папаша Мику достал из старого шкафа бутылку водки,
треснутый стакан, чашку без ручки и налил себе и Николя.
— За ваше здоровье, папаша Мику!
— За твое, малый, и за живущих с тобою дам!
— Благодарствую!.. Ну, а как идут дела в вашем меблированном заведении? Как всегда, хорошо?
— Дела идут ни шатко ни валко... Как обычно, есть несколько постояльцев, к которым вот-вот может нагрянуть полиция... но они платят щедро, как и положено.
— Это почему же?
— Ты что, дурачок?! Иногда я пускаю постояльцев так же, как беру товар... у этих-то паспортов не спрашиваю, как не спрашиваю накладных у тебя.
— Понятно!.. Но если вы у меня берете товар по дешевке, то с этих берете за постой хорошую цену.
— Приходится выкручиваться, ведь многим рискуешь... Есть у меня кузен, знаешь, он владелец прекрасной гостиницы на улице Сент-Оноре, а жена его – знатная портниха, на нее работают два десятка швей – кто в мастерской, а кто – на дому.
— Скажите-ка, старый волокита, там, должно быть, есть такие крали...[107]
— Еще бы! Я встречал там двух или трех, когда они приносили готовые заказы... Ну знаешь, они до того хороши! Особенно одна, молоденькая, она на дому шьет, она вечно смеется, ее даже прозвали Хохотушкой... Клянусь господом богом, сынок, просто досада берет, что мне не двадцать лет!
— Остыньте малость, папаша, а то я закричу: «Пожар!»
— Но она девушка честная, мой мальчик... уж такая честная...
— Вот дура-то! Ну да ладно... так вы сказали, что ваш кузен...
— Да, он знает толк в своем деле; а так как он того же пошиба, что и эта молоденькая Хохотушка...
— Тоже честный?
— Вот именно!
— Ну и дурень!
— Он принимает на постой только таких людей, у кого паспорта и все бумаги в порядке. Ну, а коли является к нему такой, у которого не все ладно, он посылает этих субъектов ко мне, зная, что я не так придирчив и на многое смотрю сквозь пальцы.
— И эти-то платят, как положено в их положении?
— А как же иначе!
— Но ведь те, у кого бумаги не в порядке, должно быть, скокари?[108]
— Необязательно. Да вот, кстати, кузен прислал ко мне несколько дней назад двух постояльцев... Черт меня побери, только я никак не пойму, в чем тут дело... Еще по одной?!
— Идет... питье что надо!.. Ваше здоровье, папаша Мику!
— И твое, мой мальчик! Так вот, как я тебе уже сказал, на днях кузен прислал ко мне постояльцев, в которых я никак не разберусь. Представь себе мать и дочь, пришли они в поношенной одежке, все свои пожитки несли в старой шали, сразу понятно было, что с деньгами у них не густо. Так вот, хоть они, судя по всему, люди совсем никудышные, у них даже бумаг никаких нет и сняли они комнату на две недели... так вот, с тех пор как они тут живут, они с места не трогаются, будто сурки какие; и у них никто не бывает, ни одного мужчины не было, сынок... и все-таки, доложу тебе, не будь они такие худые да бледные, я бы сказал, что обе женщины что надо, особливо дочка! Ей лет пятнадцать или шестнадцать от силы... она такая беленькая, как... кролик, а глазищи — вот такие!.. Черт побери, до того хороши у нее глаза, до того хороши!
— Ну, я вижу, вы опять загорелись!.. А чем они занимаются, две эти женщины?
— Говорю тебе, что я сам ничего не понимаю... По виду они обе — женщины порядочные, а вот бумаг-то у них почему-то нет... Да, вот еще что: они получают откуда-то письма без адреса... Их фамилий на конверте нет.
— Как это?
— А вот так! Нынче утром они послали моего племянника Андре на главный почтамт, куда приходят письма до востребования, и велели ему спросить, нет ли письма, адресованного госпоже «Икс Зет». Письмо должно прибыть из Нормандии, из городка по названию Обье. Они все это на листке написали, чтоб Андре мог получить письмо, дав все эти разъяснения. Сам видишь, это птицы невысокого полета, раз уж они вместо имени пишут «Икс» или «Зет». И все-таки ни разу к ним мужчины не приходили.
— Смотрите, они вам за комнату не заплатят.
— Ну, такого старого воробья, как я, на мякине не проведешь! Я пустил их в комнату без камина и положил плату в двадцать франков за две недели, причем денежки потребовал вперед. Может, они чем больны, потому как вот уже два дня из комнаты не выходят. Но только несварением желудка они не страдают, потому как еще ни разу плиту не разжигали, не понимаю даже, что они едят, с тех пор как въехали. Но я опять тебе повторяю: бумаг-то никаких нет, а мужчин к себе не водят...
— Ну, коли у вас все постояльцы такие, папаша Мику...
— Знаешь, одни уезжают, другие приезжают; и ежели я пускаю на постой тех, у кого паспорта нет, то живут у меня я люди солидные. Вот, к примеру, среди моих постояльцев сегодня два коммивояжера, один почтальон, дирижер оркестра из кафе для слепых да еще одна дама, что ренту получает, все они люди порядочные; они-то и поддержат репутацию моих меблированных комнат, ежели комиссар полиции вздумает поближе к моему заведению присмотреться... Это, так сказать, не ночные постояльцы, а постояльцы, живущие при свете солнца.