Яростно негодуя на адское презрение, которое выказывала по отношению к нему герцогиня, полагая, что юный герцог де Монбризон станет его преемником, виконт де Сен-Реми решил потягаться дерзостью с г-жой де Люсене, а если потребуется, то и затеять ссору с Конрадом.
Герцогиня, возмущенная наглостью Флорестана, даже не смотрела в его сторону; а юный герцог де Монбризон, с обожанием глядевший на кузину, невольно позабыл о правилах приличия: он даже не поздоровался и не сказал ни слова виконту, с которым был знаком.
Господин де Сен-Реми направился к Конраду, стоявшему к нему спиной, слегка притронулся к его руке и промолвил сухим, полным иронии тоном:
— Добрый вечер, милостивый государь... приношу тысячу извинений, что до сих пор не заметил вашего прихода.
Герцог де Монбризон, понимая, что он и в самом деле поступил неучтиво, стремительно обернулся и сердечно сказал виконту:
— Сударь, я и вправду смущен... Но я позволю себе надеяться, что моя кузина, послужившая невольной причиной моей рассеянности, соблаговолит простить мне невнимательность, проявленную к вам... и...
— Конрад, — проговорила герцогиня, выведенная из себя наглостью Флорестана, который не только не уходил, но еще и вел себя вызывающе, — Конрад, полноте; не нужно никаких извинений... в них нет необходимости.
Господин де Монбризон, полагая, что герцогиня в шутливой форме упрекает его за слишком формальное извинение, весело сказал, обращаясь к виконту:
— Я не стану настаивать на дальнейших объяснениях, сударь, раз уж моя кузина мне это запрещает... Как видите, ее опека надо мной уже началась.
— И опека эта такой малостью не ограничится, дорогой герцог, уж будьте уверены. И вот в предвидении этого — я уверен, что герцогиня поспешит облечь свое покровительство в нечто более осязаемое, — повторяю, в предвидении этого мне пришло в голову сделать вам одно предложение...
|
|
— Вы хотите сделать мне какое-то предложение, сударь? — спросил Конрад, уже несколько задетый сардоническим тоном Флорестана.
— Именно вам... дело в том, что я через несколько дней уезжаю в княжество Герольштейн с дипломатической миссией, в состав которой я включен... И хотел бы отделаться от своего особняка со всей его обстановкой и с конюшней, которая в полном порядке. Вы же, со своей стороны, должны достойным образом обустроиться... — При этих словах виконт нагло посмотрел на герцогиню де Люсене. — Ведь это было бы весьма пикантно... не правда ли, высокочтимая госпожа герцогиня?
— Я вас что-то плохо понимаю, сударь, — проговорил г-н де Монбризон, удивляясь все больше и больше.
— Я вам скажу, Конрад, почему вы не можете принять предложение, которое вам только что сделали, — сказала Клотильда.
— А почему герцог не может принять мое предложение, высокочтимая госпожа герцогиня?
— Милый мой Конрад, то, что вам предлагают купить, уже продано другим людям... понимаете... так что вас ждут большие неприятности: вас ограбят, как в темном лесу.
Флорестан в ярости кусал губы.
— Берегитесь, сударыня! — воскликнул он.
— Как? Угрозы... здесь... Вы забываетесь, сударь! — крикнул юный герцог.
— Полноте, Конрад, не обращайте внимания, — сказала г-жа де Люсене с невозмутимым спокойствием, беря конфету из бонбоньерки. — Человек чести не должен и не может компрометировать себя, имея дело с этим господином. Если он настаивает, я вам сейчас объясню почему.
|
|
Готов был разразиться ужасный скандал, но в это время обе створки двери распахнулись, и в гостиную вошел герцог де Люсене, вошел, по своему обыкновению, шумно, стремительно и бурно.
— Как, моя дорогая, вы уже готовы? — спросил он, обращаясь к жене. — Да это чудо какое-то... просто поразительно!.. Добрый вечер, Сен-Реми, добрый вечер, Конрад... Ах, перед вами несчастнейший человек... другими словами, я не сплю, я не ем, я до такой степени отупел, что и передать не могу... Бедняга д'Арвиль, какой ужасный случай!
И герцог де Люсене плюхнулся на кушетку с подлокотниками и далеко отшвырнул свою шляпу с жестом отчаяния; затем, положив левую ногу на колено правой, он, по своему обыкновению, ухватился правой рукой за носок левого башмака, продолжая издавать горестные возгласы.
Волнение Конрада и Флорестана понемногу улеглось, так что г-н де Люсене, кстати сказать, человек на редкость рассеянный и ненаблюдательный, ничего не заметил.
Герцогиня де Люсене, отнюдь не от замешательства — она была из тех женщин, которых, как известно читателю, нельзя никогда и ничем смутить, — но потому, что присутствие Флорестана становилось для нее все более неприятным и нестерпимым, обратилась к мужу:
— Мы можем ехать, когда вам будет угодно, я хочу представить Конрада госпоже де Сенваль.
— Нет, нет, нет! — завопил герцог, выпуская свою ногу из руки и хватая одну из подушек, лежавших на кушетке.
Он из всех сил ударил по злосчастной подушке кулаками, к великому изумлению Клотильды, которая от неожиданного вопля мужа даже немного подскочила в кресле.
|
|
— Господи, милостивый государь, что с вами? — спросила она. — Вы меня смертельно напугали.
— Нет! – повторил герцог, отпихивая подушку; затем он резко вскочил с места и заходил по гостиной, размахивая руками. — Я не могу, никак не могу смириться с мыслью, что этот бедный д'Арвиль умер. А вы, Сен-Реми?
— Случай и в самом деле ужасный! — согласился виконт, который, внутренне горя ненавистью и гневом, тщетно пытался поймать взгляд юного герцога де Монбризона.
Однако Конрад после последних слов своей кузины, не из недостатка мужества, но из гордости, упорно не хотел встречаться глазами с человеком, столь страшно опозоренным.
— Помилосердствуйте, милостивый государь, — сказала герцогиня, обращаясь к мужу и вставая с кресла, — не стоит сожалеть о господине д'Арвиле столь шумно, а главное., столь причудливо... Прошу вас, позвоните и вызовите сюда моих слуг.
— Нет, вы только подумайте, — проговорил г-н де Люсене, ухватившись за шнурок сонетки, — ведь еще три дня тому назад он был совершенно здоров и полон жизни... а сегодня, что осталось от него сегодня?! Ничего... ничего!!! ничего!!!
Произнеся три последних слова, герцог с такой силой дергал за шнурок сонетки, продолжая жестикулировать рукой, что тот оторвался от пружины, упал на канделябр, где горели свечи, и опрокинул две из них; при этом одна из свечей упала на камин, разбив прелестную небольшую чашку из старинного севрского фарфора, а другая покатилась по лежавшему перед камином ковру из горностая: вспыхнувшее пламя поспешно затоптал ногою Конрад.
В ту же минуту два камердинера, встревоженные неистовым звоном, торопливо вбежали в гостиную и увидели, что герцог де Люсене так и сидит, держа в руке шнурок от сонетки, а герцогиня звонко хохочет, глядя на стремительный полет свечей, а герцог де Монбризон вторит ее веселому смеху.
Один только виконт де Сен-Реми не смеялся.
Герцог де Люсене, привыкший к такого рода происшествиям, причиной коих бывал он сам, сохранял полную невозмутимость; он швырнул шнурок от сонетки одному их слуг и сказал:
— Заложить карету герцогини.
Перестав смеяться, Клотильда заметила:
— Право же, сударь, только вы одни способны вызвать смех по столь прискорбному поводу.
— Прискорбному!.. — воскликнул герцог. — Скажите лучше, ужасному... скажите лучше, устрашающему! Знаете, со вчерашнего дня я только и думаю, сколько есть людей, даже из числа моих родственников, которые, по моему мнению, могли бы с большим основанием умереть вместо этого бедняги д'Арвиля. Например, мой племянник д'Анберваль, которого трудно вынести из-за его ужасного заикания; или же, того лучше, ваша тетушка Меренвилль, которая нам все уши прожужжала жалобами на свои нервы, на свою мигрень, которая при этом каждодневно, не в силах дождаться обеда, пожирает целый котелок паштета, как какая-нибудь привратница! Вы разве так уж сильно привязаны к вашей тетушке Меренвилль?
— Послушайте, милостивый государь, да вы просто с ума сходите! — воскликнула герцогиня, пожимая плечами.
— Но ведь это же сущая правда, — настаивал герцог, — пусть уж лучше умрут два десятка безразличных вам людей вместо одного вашего друга... Вы согласны со мной, Сен-Реми?
— Безусловно.
— Помните ту старинную историю о портном? Ты знаешь эту историю о портном, Конрад?
— Нет, не знаю, кузен.
— Ты тотчас же поймешь, почему я о ней вспомнил. Некоего портного осудили на казнь через повешение; во всем городке больше портных не было. Как поступают горожане? Они пришли к судье и сказали ему: «Господин судья, у нас в городе только один портной, а башмачников трое; если вам все равно, повесьте лучше одного их них вместо портного, нам хватит и двух башмачников». Ты понимаешь смысл этой истории, Конрад?
— Понимаю, кузен.
— А вы, Сен-Реми?
— Я тоже.
— Карета госпожи герцогини! — возгласил один из слуг.
— Ах, так! Но почему вы не надели ваши бриллианты? — неожиданно спросил у жены герцог де Люсене. — К этому платью они бы очень подошли!
Виконт де Сен-Реми вздрогнул.
— Ведь мы так редко выезжаем в свет вместе, — продолжал герцог де Люсене, — и вы могли бы доставить мне удовольствие, надев их. До чего они прекрасны, эти бриллианты... Вы видели бриллианты герцогини, Сен-Реми?
— Да... господин виконт хорошо знаком с моими бриллиантами, — ответила Клотильда. Потом она прибавила: — Подайте мне руку, Конрад...
Господин де Люсене последовал за герцогиней вместе с виконтом де Сен-Реми, который едва сдерживал гнев.
— А разве вы не поедете с нами к Сенвалям, виконт? — спросил герцог.
— Нет... это невозможно, — поспешно ответил тот.
— Послушайте, Сен-Реми, госпожа де Сенваль — еще одна особа... да что я говорю, одна... их там двое... и я охотно бы пожертвовал обоими, ибо ее муж тоже внесен в мой список.
— Какой список?
— Список людей, чья смерь была бы для меня совершенно безразлична, если 'бы д'Арвиль остался с нами.
В первой гостиной герцог де Монбризон помогал герцогине надеть ее длинную накидку; обратившись к нему, г-н де Люсене сказал:
— Раз уж ты едешь с нами, Конрад... пусть твой экипаж следует за нашим... Разве только вы все же поедете к Сенвалям, Сен-Реми, тогда я сяду вместе с вами... и расскажу вам еще одну славную историю, она ничуть не хуже истории о портном.
— Благодарю вас, герцог, — сухо сказал виконт де Сен-Реми, — но сопровождать вас на прием я не могу.
— В таком случае, до свидания, мой милый... А вы что, поссорились с моей женой? Смотрите-ка, она садится в экипаж, даже не простившись с вами.
И в самом деле, карета герцогини подкатила к крыльцу, и молодая женщина с легкостью поднялась в нее.
— А вы, кузен? — спросил Конрад, ожидавший из учтивости, пока герцог сядет в карету.
— Садитесь же! Садитесь! — сказал герцог де Люсене, задержавшись на крыльце, — он любовался красивыми лошадьми, запряженными в экипаж виконта.
— Это и есть ваши гнедые, Сен-Реми?
— Да.
— А до чего живописен ваш толстый Эдвардс... Какой у него осанистый вид!.. Поистине настоящий кучер из благородного дома!.. Вы только поглядите, как ловко он держит вожжи в руке!.. Надо отдать вам должное, виконт, я бы сказал: «Один только этот чертов Сен-Реми умудряется обладать всем самым лучшим».
— Госпожа де Люсене и ее кузен ждут вас, дорогой герцог, — с горечью сказал виконт де Сен-Реми.
— Вероятно, черт побери... я веду себя как грубиян!.. До свидания, Сен-Реми... Ах, совсем забыл, — проговорил герцог де Люсене, останавливаясь посреди крыльца, — если у вас не будет более интересного занятия, приезжайте к нам завтра обедать: лорд Дадли прислал мне из Шотландии куропаток, вернее, тетеревов. Представляете, это такие громадины... Условились, не правда ли?
И герцог присоединился наконец к своей жене и Конраду.
Виконт де Сен-Реми остался на крыльце один, провожая взглядом отъехавший экипаж.
Тем временем подъехал его собственный кабриолет.
Он поднялся в экипаж, бросил взгляд, полный гнева, ненависти и отчаяния, на этот особняк, куда он так часто входил, точно хозяин, и откуда его с позором изгнали.
— Домой! — резко бросил он.
— В особняк! — крикнул выездной лакей Эдвардсу, захлопывая дверцу кабриолета...
Читатель понимает, какие горестные и унылые мысли одолевали виконта де Сен-Реми по дороге домой.
Когда экипаж подъехал к дому, Буайе, поджидавший хозяина в крытой галерее, сказал:
— Господин граф уже наверху, он ожидает там господина виконта.
— Превосходно...
— Там также находится тот человек, которому господин виконт велел прийти к десяти часам вечера; это господин Пти-Жан...
— Хорошо, хорошо.
«Господи, ну и вечерок выдался!» — подумал Флорестан, поднимаясь на второй этаж, где его ожидал отец; он застал графа в гостиной, где происходила их утренняя беседа.
— Тысяча извинений, отец! Простите, что я не попал домой до вашего прихода... но я...
— Человек, в чьих руках находится подложный вексель, здесь? — спросил старик, обрывая сына.
— Да, отец, он ждет внизу.
— Пусть поднимется сюда...
Флорестан позвонил в колокольчик; на пороге показался Вуайе.
— Попросите господина Пти-Жана подняться сюда.
— Слушаюсь, господин виконт, — сказал Буайе и вышел из кабинета.
— Как вы добры, отец, что не забыли о своем обещании.
— Я всегда помню о том, что обещал...
— Как несказанно я вам благодарен!.. Не знаю, как я смогу выказать эту...
— Я не хотел, чтобы мое имя было обесчещено, — прервал его граф. — И оно не будет обесчещено...
— Да, не будет!.. Да, оно не будет обесчещено, я клянусь вам, отец...
Граф посмотрел на сына со странным выражением лица и повторил:
— Да, мое имя не будет обесчещено!
Потом он прибавил с сардонической усмешкой:
— А вы почему в этом так уверены? Разве вы прорицатель?
— Нет, но в своей душе я читаю твердую решимость в этом.
Отец Флорестана ничего не ответил.
Он ходил из угла в угол гостиной, сунув обе руки в карманы своего длинного редингота. Ой был очень бледен.
— Господин Пти-Жан, — доложил Буайе, вводя в комнату человека с хитрым, гнусным и корыстным лицом.
— Где этот вексель? — спросил граф.
— Вот он, сударь, — ответил Пти-Жан (подставное лицо нотариуса Жака Феррана), протягивая вексель графу.
— Тот ли это вексель? — спросил старик у своего сына, показывая ему документ.
Кинув взгляд на вексель, Флорестан сказал:
— Да, тот самый, отец.
Граф вытащил из кармана своего камзола двадцать пять тысяч франков казначейскими билетами, протянул их сыну и приказал:
— Уплатите!
Флорестан вручил деньги Пти-Жану и взял у него из рук вексель со вздохом облегчения.
Пти-Жан тщательно вложил банковые билеты в потрепанный бумажник и откланялся.
Граф де Сен-Реми вышел вместе с ним из гостиной, а Флорестан тем временем старательно разрывал вексель на клочки.
— По крайней мере, у меня остались еще двадцать пять тысяч франков от Клотильды, — проговорил он. — Если ничто не откроется... эти деньги — пусть слабое, но все-таки утешение. Но, подумать только, как она обращалась со мной!.. Да, кстати, что такого мог сказать мой отец Пти-Жану?
Скрип ключа в двери заставил виконта вздрогнуть.
Его отец возвратился в гостиную.
Теперь он был еще бледнее, чем прежде.
— Мне показалось, отец, что кто-то запер на ключ дверь в мой кабинет?
— Да, это я запер ее.
— Вы, отец? А зачем? — с изумлением спросил Флорестан.
— Я вам сейчас скажу.
Граф уселся в кресло, передвинув его так, чтобы сын не мог уйти по потайной лестнице, что вела на первый этаж.
Не на шутку встревоженный, Флорестан обратил вдруг внимание на зловещее выражение лица графа де Сен-Реми и теперь с опаской следил за каждым его движением и жестом.
Он не мог объяснить, в чем дело, но испытывал смутный страх.
— Нынешним утром, когда вы меня увидели, у вас мелькнула одна-единственная мыслв: «Отец ни за что не позволит опозорить свое имя, он заплатит... если мне удастся ловко притвориться и убедить его в моем раскаянии».
— Ах, неужели вы можете подумать...
— Не прерывайте меня... Но я не попался на удочку; в вас нет ни стыда, ни сожаления, ни угрызений совести, вы порочны до глубины души, у вас в жизни не было ни проблеска порядочности; вы не начали воровать, пока вы обладали средствами для удовлетворения ваших потребностей, это именуют честностью богачей вашего пошиба; потом на свет явились бестактные поступки, вслед за ними — поступки низкие и, наконец, пришел черед преступлению: вы совершили подлог. Но это только начальная пора вашей жизни... и она может показаться прекрасной и чистой по сравнению с тем образом жизни, какой вас ожидает впереди...
— Да, так случится, если я не изменю своего поведения, согласен; но я изменю его, клянусь вам в этом, отец.
— Вы ни в чем не изменитесь...
— Однако...
— Повторяю: вы ни в чем не изменитесь... Изгнанный из того круга, где вы до сих пор вращались, вы очень скоро станете преступником, подобно тем мерзавцам, среди которых вы непременно окажетесь: так что вы непременно станете вором... а если вам это понадобится, то и убийцей. Вот что вас ждет впереди.
— Я стану убийцей?! Я?!
— Да, вы, ибо вы подлец и трус!
— Я дрался на нескольких поединках и при этом доказал...
— А я говорю вам, что вы трус! Вы предпочли бесчестие смерти! И наступит такой день, когда вы для того, чтобы ваши новые преступления не выплыли на свет, пойдете на то, чтобы отнять жизнь у другого человека. Но это не должно произойти, я не желаю, чтоб это могло произойти. Я появился в самое время, чтобы спасти, по крайней мере, свое имя от публичного позора. С этим пора покончить.
— Что это значит, отец... покончить? Что вы этим хотите сказать?! — воскликнул Флорестан, которого все больше и больше пугало грозное выражение лица графа и его все возраставшая бледность.
Внезапно в дверь кабинета громко постучали; Флорестан направился было в кабинет, чтобы отпереть дверь и тем самым положить конец разговору с отцом, который приводил его в ужас, но граф железной рукой схватил его за плечо и удержал на месте.
— Кто там стучит? — спросил граф.
— Именем закона, отворите!.. Отворите!.. — раздался в ответ чей-то голос.
— Стало быть, это был еще не последний подложный вексель? — негромко спросил г-н де Сен-Реми, грозно взглянув на сына.
— Это был последний... клянусь вам, отец, — ответил Флорестан, тщетно стараясь освободиться от мощной руки графа.
— Именем закона... Отворите!.. — снова послышался голос.
— Что вам угодно? — спросил граф.
— Я комиссар полиции; я пришел произвести обыск в доме виконта де Сен-Реми, которого обвиняют в краже бриллиантов... У господина Бодуэна, ювелира, есть веские доказательства. Если вы не отопрете добром, сударь... я вынужден буду распорядиться взломать дверь.
— Уже вор! Значит, я не ошибся, — едва слышно проговорил граф. — Я пришел, чтобы убить вас... но слишком поздно.
— Убить меня?! — вскричал виконт.
— Вы достаточно позорили мое имя; пора с этим покончить; у меня с собой два пистолета... либо вы сами пустите себе пулю в лоб... либо я сам вас застрелю и скажу, что вы покончили с собой в отчаянии, дабы спастись от позора.
И граф с пугающим хладнокровием достал свободной рукою пистолет из своего кармана и протянул сыну, сказав:
— Довольно! Если вы не трус, пора покончить счеты с жизнью!
После новых и столь же тщетных попыток вырваться из рук графа, его сын в ужасе отпрянул и смертельно побледнел.
По ужасному и неумолимому взгляду отца он понял, что рассчитывать на его жалость не приходится.
— Отец! — в отчаянии воскликнул он.
— Вам надо умереть!
— Я глубоко раскаиваюсь в содеянном!
— Слишком поздно!.. Вы слышите?! Они уже ломятся в дверь!
— Я искуплю все свои поступки!
— Они сейчас войдут! Стало быть, мне придется самому вас убить?
— Пощадите меня!
— Дверь уже поддается!.. Ты сам этого хотел!..
И граф приставил дуло своего пистолета к груди Флорестана.
Шум, доносившийся в гостиную, и в самом деле говорил о том, что дверь в кабинет продержится недолго.
Виконт понял, что погиб.
Но внезапно отчаянное решение промелькнуло у него в голове; он больше не вырывался из рук отца и сказал ему с показной твердостью и решимостью:
— Вы правы, отец... дайте мне ваш пистолет. Я достаточно обесчестил свое имя, жизнь, которая ждет меня впереди, действительно ужасна, нет смысла бороться за нее. Давайте пистолет. И вы увидите, трус ли я или нет. — Он протянул руку за пистолетом. — Но скажите, по крайней мере, хоть одно слово, одно слово утешения, жалости, скажите мне его на прощанье, — прибавил Флорестан.
Дрожащие губы, бледность, искаженное отчаянием лицо — все выдавало ужасное волнение, владевшее в эту минуту виконтом.
«А что, если он все-таки мой сын?! — со страхом подумал граф, не решаясь передать пистолет Флорестану. — Но, если это мой сын, я тем меньше должен колебаться перед тем, как принести его в жертву».
Дверь в кабинет теперь непрерывно трещала, не оставалось сомнений, что она вот-вот будет взломана.
— Отец... они сейчас войдут... О, теперь я наконец понимаю, что смерть для меня — благодеяние... Спасибо... спасибо... но протяните мне хотя бы руку и простите меня.
Несмотря на всю свою твердость, граф невольно содрогнулся и сказал взволнованным голосом:
— Я вас прощаю.
— Отец... дверь сейчас распахнется... ступайте к ним навстречу... пусть, по крайней мере, на вас не падет подозрение... А потом если они войдут сюда, то помешают мне покончить с собой... Прощайте...
В соседней комнате послышались шаги нескольких человек.
Флорестан приставил к груди дуло пистолета.
Выстрел раздался в то самое мгновение, когда граф, стремясь избежать ужасного зрелища, отвернулся и бросился вон из гостиной; обе половины портьеры сошлись за ним.
При звуке выстрела, при виде смертельно бледного и совершенно потерянного графа, полицейский комиссар замер на месте и жестом запретил своим помощникам переступать порог гостиной.
Предупрежденный Буайе о том, что виконт заперся в кабинете с отцом, полицейский чиновник все понял и с уважение отнесся к огромному горю старика.
— Умер!!! — с болью воскликнул граф, закрывая лицо руками — Умер!!! — повторил он в изнеможении. — Но это было необходимо, лучше смерть чем позор... И все-таки это ужасно!
— Милостивый государь, — печально произнес полицейский комиссар после короткого молчания, — избавьте самого себя от горестного зрелища, покиньте этот злополучный дом... Сейчас мне предстоит выполнить уже иной долг, еще более тягостный, чем тот, что привел меня сюда.
— Вы правы, сударь, — ответил граф де Сен-Реми. — Что касается человека, ставшего жертвой этого мошенничества, передайте ему, пожалуйста, чтобы он обратился к господину Дюпону, банкиру.
— Его контора на улице Ришелье?.. Он всем хорошо известен, — ответил полицейский комиссар.
— В какую сумму оцениваются похищенные бриллианты?
— Они стоили около тридцати тысяч франков, милостивый государь; человек, их купивший и обнаруживший, что они украдены, заплатил эту сумму... вашему сыну.
— Столько я могу еще заплатить. Пусть ювелир придет послезавтра к моему банкиру, и я с ним все улажу.
Полицейский комиссар поклонился.
Граф вышел из кабинета.
После его ухода полицейский чиновник, глубоко потрясенный этим неожиданным происшествием, медленно направился к гостиную, вход в которую был закрыт портьерой.
С волнением он приподнял ее.
— Никого!.. — воскликнул он, опешив; внимательно оглядев гостиную, он не нашел в ней ни малейших следов трагического происшествия, которое вроде бы только что случилось.
Затем, обнаружив небольшую дверь, искусно скрытую обоями, он кинулся к ней.
Дверь была заперта снаружи — со стороны потайной лестницы.
— Ну и хитрец!.. Именно через эту дверь он сбежал! — с досадой воскликнул полицейский.
Виконт в присутствии отца приставил пистолет прямо к сердцу, но затем весьма ловко чуть-чуть сдвинул его, и пуля пролетела под мышкой; после чего он, не теряя времени, исчез.
Полицейские старательно, самым тщательным образом обыскали весь дом, но Флорестана нигде не обнаружили.
Пока его отец и полицейский комиссар разговаривали друг с другом, виконт быстро сбежал по лестнице, прошел через будуар и теплицу, а затем по пустынной улице добежал до Елисейских полей.
Зрелище столь низкой развращенности человека, живущего среди роскоши, — зрелище весьма прискорбное.
Мы это знаем.
Однако из-за отсутствия разумных и прочных устоев богатым классам также роковым образом присущи свои беды, свои пороки и свои преступления.
На каждом шагу мы встречаемся с таким удручающим явлением, как безрассудная и бесплодная расточительность, какую мы только что описали, и она непременно ведет в конечном счете к разорению, утрате уважения окружающих, к низости и позору.
Да, повторяем, это жалкое и вместе с тем зловещее зрелище... его можно сравнить разве что со зрелищем цветущей нивы, которую бессмысленно опустошила стая хищных зверей...
Спору нет, наследство, частная собственность священны и неприкосновенны, и такими они должны оставаться.
Богатство, накопленное человеком или полученное им в наследство, должно невозбранно принадлежать ему, даже если оно своим блеском ослепляет глаза людей бедных и страждущих.
Еще долго будет существовать страшное несоответствие, которое существует ныне между положением миллионера Сен-Реми и ремесленника Мореля.
Но именно потому, что такое неизбежное несоответствие освящено и охраняется законом, те, кто обладает огромным богатством, обязаны пользоваться им, следуя правилам нравственности, как и те, кто обладает только честностью, смирением, мужеством, как и те, кто ревностно трудится.
С точки зрения здравого смысла, прав человека и, разумеется, в интересах всего общества крупное состояние должно стать неким полученным в наследство денежным вкладом, который доверен разумным, умелым, сильным и великодушным людям, и они должны одновременно приумножать и расходовать свое состояние таким образом, чтобы все то, что, по счастью окажется согрето его яркими и благотворными лучами, оживало, становилось лучше и плодоносило.
Порою так и бывает, но лишь в редких случаях.
Сколько молодых людей, подобно виконту де Сен-Реми, становятся в двадцать лет обладателями весьма внушительного состояния либо поместья, и они безрассудно растрачивают свое состояние, предаваясь безделью, становясь рабами скуки или порока (а порой и низости), только потому, что не знают, как лучше употребить свое богатство с пользой и для самих себя и для окружающих!
Другие богачи, напуганные непрочностью благ земных, самым отвратительным образом копят деньги.
Наконец, иные, зная, что деньги, не пущенные в оборот, постепенно тают, предаются безнравственным и азартным биржевым спекуляциям, которым власти споспешествуют и покровительствуют; при этом спекуляторы неизбежно становятся либо плутами, либо жертвами обмана.
А разве может быть иначе?
Кто наставляет неопытную молодежь? Кто учит ее хотя бы начаткам бережливости индивидуальной, которая в конечном счете оборачивается бережливостью всего общества?
Никто не учит.
Богач со своим богатством, как и бедняк со своей бедностью, живет в нашем обществе, он предоставлен самому себе.
Общество не заботит ни избыток средств у одного, ни нужда другого.
Никто не думает о том, что нравственность необходима богачу ничуть не меньше, чем бедняку.
Но разве не власть имущие должны выполнять великую и благородную задачу?
Проникшись, наконец, искренним сочувствием и жалостью к неимущим, ко все возрастающей нужде тружеников, которые пока еще сохраняют покорность, уничтожив гибельную конкуренцию между всеми и каждым, приступив, наконец, к решению неотложной проблемы упорядочения условий труда, власть имущие подадут тем самым благодетельный пример сочетания интересов труда и капитала.
Но этот союз труда и капитала должен быть честным, разумным и справедливым, он должен обеспечить благосостояние ремесленника, не нанося при этом ущерба имуществу богача... и тогда вновь созданные узы доброжелательства и благодарности скрепят этот союз и навсегда сохранят мир и спокойствие в государстве...
Какие грандиозные последствия ожидают нас, если все это воплотить в жизнь!
Кто же из богачей станет тогда колебаться в выборе между бесчестными и губительными возможностями биржевой спекуляции, мрачными утехами скопидомства, безрассудным тщеславием разорительного мотовства — и разумным использованием своего богатства, одновременно плодотворным и благодетельным, в результате чего распространится благосостояние, укрепится нравственность, воцарится счастье и радость во многих семьях.
Глава X.
ПРОЩАНИЕ
... Поверил — увидал — и плачу...
Вордсворт
На следующий день после описанного нами вечера, когда граф де Сен-Реми был так низко обманут своим сыном, в тюрьме Сен-Лазар, в час отдыха заключенных, происходила трогательная сцена.
В тот день, когда узниц вывели на прогулку, Лилия-Мария сидела на скамейке возле водоема во внутреннем дворе тюрьмы: скамейка эта уже получила название Скамьи Певуньи, и по молчаливому уговору другие заключенные не занимали это место, где Певунья любила сидеть, ибо благотворное влияние молодой девушки за последние дни еще больше возросло.