Александр Киселёв
Подходит читателям 10-12 лет.
Валины часы
До школы, если бежать дворами, семь минут. Минуты Валя по часам засекал. Мы несколько раз вместе опаздывали, и он все время на часы смотрел. Ремешок кожаный, коричневый, и вкусно пахнет. Как новые ботинки. А сами часы круглые, серебряные, с колесиком-заводом и черными цифрами под стеклом. У меня обязательно будут такие часы! Это моя главная мечта. После велосипеда. Я про Валины часы маме все уши прожужжал – так она говорит. Вырастешь, будешь работать, купишь себе такие же, сказала мама. Тоже мне, успокоила. Когда вырасту, старость наступит. А зачем в старости часы? В старости уже неинтересно.
Во всей школе только у Вали часы есть. Директор и учителя не в счет. У учителей даже не у всех. А Валя совсем недавно стал с часами ходить.
Я у него спросил:
— Валь, а откуда у тебя часы?
— Отец отдал, когда на войну уходил.
— А зачем?
— Что зачем? Зачем отдал или зачем на войну?
Мне Валя очень нравится. Только не нравится, когда он со мной как с маленьким разговаривает, этими шуточками. Как будто я не знаю, зачем на войну идут. Фашистов бить, зачем еще. А я бы часы на войну взял. Они там нужнее. Здесь без часов можно обойтись. Во-первых, машиностроительный завод гудит два раза утром, в 6 и в 7. Во-вторых, по радио говорят. В школе тоже все по звонкам. И на улице часы висят. А на войне часы обязательно нужны, чтобы вся армия пошла в наступление и никто не опоздал. В кино командиры всегда говорят перед наступлением: «Сверим часы!» А гудки включать на фронте нельзя, а то фашисты узнают, что наступление началось.
Валя увидел, что я обиделся, и ответил серьезно:
— Война все-таки. Вдруг потеряются. Поэтому мне оставил. На хранение. Его этими часами на заводе наградили. Он же ударник, знаешь?
Знаю, конечно. Про ударников нам в школе рассказывали, их портреты в газетах печатают. Они герои труда. Ольга Яковлевна, наша учительница, сказала, что ребят, которые учатся на хорошо и отлично, тоже можно называть ударниками. И у нас в классе теперь есть такая доска – «Наши ударники». Конечно, ударником быть хорошо, только это все равно не по-настоящему.
— Он сам на фронт попросился, добровольцем, — сказал Валя. – Его не отпускали, потому что такие специалисты в тылу нужны. А он все равно пошел.
Он так сказал, а мне стало завидно и обидно. Повезло Вальке, что у него такой отец и он может им гордиться. А мне гордиться некем. Я даже не знаю, где мой отец. Лучше бы он был летчиком и разбился. Тогда я бы тоже им гордился. Я его в последний раз видел, когда в первый класс пошел. Как раз это первое сентября было. Мы пришли из школы и стали ждать папу, чтобы отметить это событие. Я во дворе был, когда он пришел. Веселый, с арбузом. Было тепло, и он на нем была белая рубашка с закатанными рукавами. Он положил арбуз и поднял меня высоко-высоко. У него рубашка под мышками треснула.
Он засмеялся:
— Ничего, брат, зашьем!
От него пахло заводом: горячим железом, машинным маслом и почему-то огурцами.
И мы отмечали мой первый день в школе, ели арбуз, смеялись, а потом пошли в парк есть мороженое.
А ночью я проснулся от света и шагов и позвал маму. Она пришла и сказала: «Ничего-ничего, спи, это к папе… По работе». Руки у нее были холодные, будто чужие. Мне стало страшно, и я не мог заснуть. Я встал и на цыпочках вышел в коридор. Дверь в мамину с папой комнату была приоткрыта. Мне показалось, что она полна людей. На самом деле, их было мало. Четверо военных и папа. Военные разбирали вещи и книги, будто мы собирались переезжать. Пол был завален вещами, папиными чертежами и раскрытыми книгами. Они говорили вполголоса, но все вместе. Посреди комнаты на табурете сидел папа. Он увидел меня, кивнул головой и улыбнулся: все, мол, в порядке. Тут меня за плечо ухватила бабушка, что-то прошипела и оттащила обратно в постель.
Когда все уходили, я услышал папин голос: «Проститься можно?» Дверь приоткрылась, и в мою комнату заглянул чужой. «Спит», — сказал он. Я хотел крикнуть, что не сплю, но почему-то испугался. И больше я папу не видел.
Сначала мне говорили, что он уехал далеко, по важному делу, и я верил. Даже гордился, что он с военными уехал. Значит, это очень важные дела. Я придумал себе, что он стал полярным летчиком, и сам в это поверил.
А потом на уроке Ольга Яковлевна попросила ребят рассказать о своих отцах. Она всех по журналу спрашивала, а мою фамилию пропустила. И тогда я встал и стал рассказывать, что мой папа далеко на севере летает на самолете и спасает корабли, застрявшие во льдах. Ольгя Яковлевна, когда я рассказывал, почему-то не на меня смотрела, а в окно. И вдруг Ванька Зайцев закричал, что я вру, что мой отец никакой не летчик, а враг и в тюрьме сидит. Ему мать так сказала. Я очнулся в кабинете директора. У Ольги Яковлевны были красные пятна на лице и мокрые глаза, а у Ваньки из носа кровь шла. Директор выслушал ее и Ваньку и отпустил. А меня оставил. Долго молчал, а потом положил мне руку на плечо и сказал: «Вот что. Я тебя на один день исключаю из школы. Завтра будешь дома, а послезавтра придешь. Матери сам расскажешь, за что я тебя наказал. И запомни, Коля: никогда не рассказывай об отце. Будут спрашивать, отвечай, что не знаешь. Понял?»
Тогда только мне мама рассказала про папу. Только никакой он не враг, сказала она. Это ошибка. Я и сам знаю, что папа не может быть врагом. Только почему ошибка такая длинная? Три года уже…
Валя уже в школе, наверно. У него всегда дела, и он раньше уходит. И сейчас я один иду. Вернее, бегу. Опаздываю. Гудка теперь нет, завод не работает. А радио уже давно молчит. Ничего, я успею. Я же не по улицам, а дворами. У меня все дырки в заборах знакомые. Поэтому семь минут получается.
Что-то сегодня не так. Вчера на улицах были люди, а сегодня почти никого. И тихо. Говорили: немцы, немцы. Что-то грохотало, только далеко, за городом. И несколько самолетов пролетело. Жаль, если немцев прогнали. То есть что прогнали, это хорошо. А жаль, что так и не посмотрю войну. Как наши побеждают.
Через двор сельхозтехникума я выбежал к длинному зданию складов. Здесь наконец-то я увидел людей. Большие ворота были открыты, в глубине стояла грузовая машина.
Сторож с ружьем ругался с человеком в черном пальто и шляпе.
— Бумагу давай! – повторял сторож.
— Какую тебе бумагу! Глаза разуй! Я вместо бумаги! Я приказ выполняю, ценности вывожу! Я сам себе приказ! Петрович, кончай волынку! Через час здесь знаешь что будет? Бросай свою берданку и топай домой, пока… Давай! – и человек в пальто махнул рукой шоферу.
— Стрелять буду, обязан!
— Кончай волынку! – поморщившись, повторил человек в пальто.
Нагруженная какими-то ящиками машина выехала из ворот, и этот в черном пальто вскочил на подножку.
Сторож выстрелил вверх, и во всех дворах залаяли собаки. Человек в пальто нырнул в кабину, машина взревела, выпустив облако сизого с черным дыма, и рванулась. Сторож выстрелил еще раз. Грузовик вильнул, и несколько ящиков упало на мостовую. Увернувшись от столба, машина помчалась по пустой улице.
Сторож опустил ружье, посмотрел на меня.
— Что делают, а? А еще партийный… — он сплюнул, переломил ружье и выбросил толстые гильзы.
— А вы милицию вызовите, — сказал я. – Она всех бандитов поймает.
— Какую милицию! – злым плачущим голосом закричал дворник. – Какие бандиты! Это хуже бандитов! Заведующий складом это, а не бандиты!
Ничего не понятно. Я поднял теплые гильзы и побежал дальше.
Каникулы
Школьный двор был полон народу. Опять непонятно. Почему в школу не идут?
Наш класс толпился вокруг Ольги Яковлевны.
— Строимся, линейка!
Я встал рядом с Сонькой.
— А почему в школу не пускают?
Она пожала плечами: не знаю. И шмыгнула носом.
— Болеешь?
— Нет. Страшно.
Сонька тоже ударница. То есть отличница. На птицу почему-то похожа. Птица с веснушками.
— Чего страшно-то?
— Не знаю.
— Не знаешь, а боишься. Трусиха.
— Ага, — легко согласилась Сонька, ничуть не обидевшись.
Вышел директор, и голоса будто ветром сдуло.
— Ребята! Сегодня уроков не будет. Занятия в школе прекращаются на… некоторое время. Это внеплановые каникулы. О возобновлении… то есть о начале занятий мы сообщим. А теперь вы все должны как можно скорее вернуться домой. Вы слышали? Домой! И приказываю никому не выходить на улицу! Все должны быть по месту жительства. Дома то есть. Учителя будут ходить и проверять. Вы поняли?
И все радостно закричали:
-Да!
Такого подарка никто не ожидал.
Домой я, конечно, идти не собирался. Раз сказали сидеть дома, значит, будет что-то интересное. А еще я заметил, что Валя тоже остался. И с ним еще несколько больших ребят из его класса. Вид у них был заговорщицкий. Они стояли тесным кружком и не кричали, как обычно все кричат во дворе школы, а шептались.
— Ты почему домой не идешь? – ага, и Сонька здесь.
— А ты?
— Мне страшно.
Вот странная. Она вообще странная. Нет, она хорошая, но странная. А еще мы за одной партой сидим, и она меня это… контролирует. Ольга Яковлевна посадила нас вместе, чтобы Сонька меня контролировала, потому что я отвлекаюсь и мечтаю. Это учительница так сказала. На самом деле Сонька еще хуже мечтает. Однажды Ольга Яковлевна ушла куда-то, а у нас еще один урок оставался. И она задание дала, чтобы мы его делали и тихо сидели. Никто, конечно, тихо не сидел и задание не делал. Все шумели и смеялись. А Сонька сидит и пишет. И у нее слезы текут. Я к ней в тетрадь заглянул, а она не задачу решает, а стихи пишет. «Какой сегодня странный день, И птицы молча пролетают, И снег меня не замечает…» и еще что-то, но я не успел прочитать, она увидела, что я смотрю, и закрыла тетрадь. Плачет, потому что снег ее не замечает. Это нормально? Но я все равно с ней дружу. И мама у нее хорошая – тетя Аня. Она все время мне книжки интересные дает. И она с моей мамой дружит.
— Коль, пойдем вместе, а?
Эх, пропущу все на свете!
— Ладно, пойдем. Только быстро, а то у меня дела.
Хорошо, что она недалеко живет. Там идти-то! И чего она боится? Проводив Соньку, я бегом вернулся к школе. Во дворе уже никого не было.
Только дворник дядя Петя.
— Что забыл, ученик?
— Я Валю ищу.
— Какую Валю? А, Валентина, что ли? Вон туда пошли, — и он махнул метлой в сторону котельной.
Ага, знаем мы это место! Они, из старших, всегда там собираются. За угольной горкой. Прячутся, значит. Тайны у них, значит. Подслушивать нехорошо, я знаю. Но Валентин наш вожатый, и он нам всегда говорит: «Спрашивайте обо всем, у меня секретов от вас нет». А сам…
Из-за угольной кучи доносились их голоса. Конечно, говорил Валя. Он везде главный. И у нас, у младших, и у них.
— …оружия нам никто не даст, это понимать надо. И вообще никто с нами серьезно говорить не будет. Сергей Краснов знает, мы с ним в военкомат ходили.
— Выгнали, — подтвердил Сергей. – Сказали: малы еще. Мы про Гайдара говорили, про «красных дьяволят», а они посмеялись только…
— Оружие придется добывать самим, — продолжал Валя.
— Где его добывать-то? – спросил кто-то.
— Где-где, у врага, — ответил Валя. – Но это дело трудное. А пока оружия нет, мы должны бороться словом.
Послышался голос, который я сразу узнал, — Васьки Соломатина по кличке Шнырь:
— Это что, митинги устраивать? Да нас сразу…
Кто-то засмеялся. Наверно, Васька не стал договаривать, а показал, что «сразу» сделают.
Опять заговорил Валя:
— Никакой дурак митинги устраивать не будет. А вот листовки – другое дело. Пока нет оружия, стыдно сидеть сложа руки…
Какие листовки? Что это такое? Враги – это фашисты, понятное дело. Как их бить листовками – непонятное дело. Конечно, если бы был танк, или пушка, или ружье, например…
И тут я вспомнил! Я вспомнил! Я перелез через уголь и закричал:
— У меня есть оружие! Фашистов бить!
Валя замер с открытым ртом. И тут же я почувствовал страшную боль. Даже видеть перестал. Васька Шнырь одной рукой держал меня за шиворот, а другой выкручивал ухо.
— Ах ты, гаденыш! Подслушивал? Подслушивал? Кто тебя послал? Колись, сопливый!
Вмешался Валя:
— Стой, хватит! Отпусти его. Николай, ты зачем за нами шпионил?
От обиды и боли у меня потекли слезы.
— Я не шпионил. Я тоже хочу фашистов бить. Я оружие вам принес, а вы…
— Какое оружие?
— Вот, — и я достал обе гильзы.
Ну… В общем, они засмеялись. Нет, если честно, они заржали. Как лошади. А я не знал: мне снова плакать или смеяться вместе с ними? А Васька надел мои гильзы на пальцы и стал стрелять, будто из пистолета:
— Пу! Пу!
Серега хватался за грудь и падал на землю. При этом он кричал:
— Я навылет ранен в грудь! Доннерветтер, мне капут!
Ну, и я тоже засмеялся.
Потом Валя мне объяснил, что гильзы стреляные, в них пуль нет, и они не оружие, а игрушки. Правда, глупо вышло. Как я сам не сообразил?
— Ладно, — сказал он. – Сейчас расходимся. Встречаемся завтра в это же время.
— А с этим шкетом что делать? – кивнул на меня Васька. – Он нас всех заложит, зуб даю.
— Не заложит, — сказал Валя. – Я его знаю. Я отвечаю.
Я не знал, что такое «заложить», но это было плохое слово, я понял.
— Не заложу!
— Поклянись, — прищурился Васька.
— Хватит! – оборвал его Валя.
— Ну-ну, — сказал Васька и цыкнул длинной слюной.
С Валей мы дошли до дома. Я сказал, что Васька злой. И зачем Валя с ним дружит? Он не злой, сказал Валя, просто несчастный. И он, Валя то есть, будет его перевоспитывать. А я обо всем, что слышал, должен молчать. Потому что это военная тайна. Ну, я и сам это понял, не маленький. А еще я спрашивал, где оружие достать. Вот Валя говорил, что у врагов, а врагов нет. Где они, враги-то?
— А вдруг придут? – сказал Валя. – Ты слышал вчера, как гремело?
Ну, слышал. Но это далеко гремело. Бабушка сказала, что за Беговым кругом. Наши победили, конечно. Если бы фашисты, то они уже давно бы пришли.
Мы шли мимо складов. Ворота по-прежнему были открыты, и из них время от времени торопливо выходили люди. Все они несли какие-то мешки и коробки, и все смотрели в землю, будто стыдились чего-то.
— Сволочи, — сказал Валька. – А где охрана?
Сторож был тут же. Он пригорюнившись сидел на скамеечке, положив ружье на колени.
— Что же вы, товарищ? – сказал ему Валя. – Почему милицию не вызвали? Почему не стреляете?
Сторож посмотрел на меня, на Валю и отвернулся.
— Я же вам говорю! – возмутился Валя.
— Говори, — спокойно ответил сторож. – Ты ее найди, эту милицию. Нет ее. Испарилась. А мне еще жизнь дорога.
До дома мы дошли молча. Валя был расстроенный, и ему говорить не хотелось.
— Ладно, — сказал он. – Иди. Сиди дома и не высовывайся.
А я самого главного так и не сказал. Эх!
— Валя…
— Что?
— Я тоже хочу с вами фашистов бить!
— Ты мал еще.
— А вас тоже на войну не взяли! Тоже сказали: малы еще! Вам приятно было, да?
Валька засмеялся и почесал затылок:
— Логично. Уел ты меня, Николай. Ладно. Будет подходящее дело – возьму тебя с собой.
У меня рот сам полез к ушам.
— Когда?
— Еще не знаю. Но обещаю. Для тебя тоже работа найдется.
— Обещаешь? Честное слово?
— Честное слово.
— Честное-честное?
— Ты же меня знаешь. Разве я когда-нибудь обманывал?
— Нет.
— Ну и все. Ладно, пока. И будь дома, понял? Это не шутки.
И Валя пошел дальше, к своему дому.
Оружие
А я остался у своего. Домой идти совсем не хотелось. Ведь никто же не знает, что нас отпустили. Лучше я пойду оружие искать. Туда, где бой был и гремело. До Бегового круга недалеко. Если бежать. А мне легче бежать, чем идти. Я вообще не знаю, почему взрослые пешком ходят. Бежать-то лучше! Быстро и не мерзнешь. Я побегу, найду места боев и возьму себе оружие. Теперь-то я знаю, что пустые гильзы брать не надо. Я сразу возьму пистолет и карабин какой-нибудь. Нет, карабин нельзя, его видно. Значит, пистолет. И патроны. Вот тогда Васька будет знать, как надо мной смеяться. Пусть сам сначала оружие достанет, а потом выделывается. Я потер ухо и побежал. За Беговым никаких следов боя не было.
Не спрашивать же первого встречного, где тут у вас пистолеты валяются. Скажут они, как же.
Хорошо, что попался мальчишка чуть помладше меня.
— Ага, — сказал он. – Знаешь, как вчера стреляли? Чуть окна не повылетали.
Кажется, ему было обидно, что окна остались целыми.
— А где стреляли?
— И стреляли, и бомбили! Там, у Лаврентьевского.
Я не знал, что это за Лаврентьевский такой.
— Покажешь? Побежали!
Мальчишка расстроился:
— Не-ет… Я вчера сам хотел туда сбежать. И на мамку нарвался. Знаешь, как влетело? Я наказанный. Да это недалеко!
Оказалось, что Лаврентьевский – это монастырь. То есть сейчас, конечно, никакого монастыря нет, но все говорят: Лаврентьевский, у Лаврентьевского. И не так уж до него близко оказалось.
Когда я увидел первые сгоревшие дома и разрушенный монастырь, я понял, что бои были здесь. Но никаких следов войны больше не было: ни убитых, ни подбитых танков. Только ямы в земле, куски железа и обломки кирпича. Честно говоря, я даже обрадовался. Потому что пока бежал, все думал, что пистолет надо будет у мертвеца брать. А я не люблю мертвецов. А если мертвецы меня тоже не любят?
Зато оружия никакого тоже не было. Ага, я один такой умный. За ночь, наверно, все собрали и спрятали. Монастырь стоит в конце города, на горе, под ним – луга, а между ними вьется речушка. Летом ее можно перейти, зато весной она заливает все эти луга, и получается настоящее море. А на той стороне бор. Мы с бабушкой ходили туда летом за малиной. Малину она варит с сахаром и сушит. И хранит ее на черный день. Черный день – это когда кто-нибудь заболеет. Я не понимаю, почему его черным называют. В школу не ходишь, лежишь себе с горлом, книжку читаешь, дома тепло и чай с малиной. Ничего он не черный.
Через пролом в стене я зашел в монастырь. От монастыря вообще-то ничего почти не осталось. Только куски стен и один дом с пустыми окнами. Я вошел в него, запахло цементом и старостью. Под ногами были осколки стекла, куски войлока и штукатурки. Темно и неприятно. В выбитые окна светило солнце. И один луч падал на колесо от детской коляски. Нет, это не коляска.
Я подошел ближе. Вверх колесами лежал пулемет. Я обрадовался, но зря. Я, конечно, его не дотащу. Рядом лежали железные ленты, разбросаны куски ваты. И еще зеленая сумка с ремнем. Я потянул ремень. Внутри что-то брякнуло. Небольшое и тяжелое. Мне даже дышать стало трудно. А вдруг пистолет?
Я сунул руку и нащупал железное и круглое. Это была граната! Я сразу понял! И еще я понял, как мне повезло. Подумаешь, пистолет! Пистолет ерунда! А гранатой можно сразу сто фашистов убить! Только их собрать вместе надо. Глупо гранату в одного кидать. Это было то, что нужно! Валя меня сразу в отряд возьмет. А Васька Шнырь пусть обзавидуется. Я сунул гранату в карман пальто и еле-еле оттащил пулемет в темный угол. Там я забросал его кусками войлока.
Бежать с гранатой в кармане было не очень удобно. Граната билась в самую косточку, и карман надо было прижимать рукой. Но это ничего, это пройдет, а оружие – вот оно!
Вот и мой дом. То есть наш. То есть был наш. Сейчас мы живем на втором этаже. Под нами есть еще один, он в землю уходит, как подвал. И окошки низко-низко, у самой земли. Там Иван Ильич живет. Его с дочерью переселили в наш дом четыре года назад, когда папу забрали. А когда война началась, дочь уехала на войну, раненых лечить. И Иван Ильич один остался.
А я живу с мамой и бабушкой. Моя бабушка – папина мама. Она строгая.
— Ты где шляешься? – это бабушка. Она стоит у калитки.
— Я не шляюсь, я в школе был.
Я и правда в школе был, я же не обманываю. Ну почти.
— И что ты там делал? – спрашивает бабушка железным голосом.
— Линейка была…
— А потом?
Я молчу. Значит, она знает, что нас отпустили. Она всегда все откуда-то узнает. А если не знает, то по глазам угадает. Она сама так говорит.
— Не ребенок, а наказание сплошное, — говорит бабушка, и я облегченно вздыхаю. Когда она так говорит, она не по-настоящему сердится.
— Марш домой! – командует бабушка.
Я иду, придерживая карман, бабушка за мной. Вот не повезло! Я хотел во дворе гранату спрятать, а теперь домой тащить приходится. Нет, это нельзя! Я останавливаюсь на пятой ступеньке лестницы, где доска чуть шатается.
— Ты что? – спрашивает бабушка.
— Забыл… я в уборную.
— Ну давай, только мигом, — ворчит бабушка.
Я хочу проскочить побыстрее… и задеваю ее правым карманом пальто.
— Стоять! Покажи, что у тебя там!
Я открываю рот, чтобы сказать, что ничего там у меня нет, просто… Но уже поздно. Бабушка лезет в карман и вытаскивает гранату…
— Это что такое? – голос у бабушки опять железный, как граната. Ее она держит в правой руке, а левую прижимает к груди.
Эх…
— Что это такое? – опять спрашивает она, но по-другому, не железным голосом, а шипящим. И садится на ступеньку.
— Граната. Я случайно нашел… Я не хотел.
И тут бабушка начинает кричать непонятные слова. Я разбираю только «паразит», «в гроб вгонит», «ты знаешь, что с нами за это будет, если» и все такое. На шум выходит Иван Ильич, он поглаживает бородку и смотрит то на меня, то на бабушку.
— Петровна… — говорит он, но бабушка его не слышит.
Она сурово молчит.
Она сурово встает.
Она сурово идет к уборной.
Я догадываюсь, зачем. Нет, только не это! Но я молчу, только иду за ней и хнычу. Хотя знаю, что не поможет.
Бабушка заходит не в уборную, а за нее. Там выгребная яма. Она откидывает крышку ящика над ямой… Ни за что! Я хочу вырвать у нее гранату, но бабушка держит крепко, и я выдергиваю какое-то кольцо. Я смотрю на это кольцо, а бабушка на зажатую в руке гранату.
И мы слышим:
— Не разжимай руку! Руку не разжимай!
Я никогда не слышал, чтобы Иван Ильич так кричал. Я даже не сразу узнал его голос. Кому это он?
— Чего это?.. – начинает бабушка.
Но Иван Ильич уже здесь.
— Тихо, Петровна, тихо…
Он обхватывает бабушкину руку с гранатой своей ладонью и, не глядя на меня, говорит негромко:
— Коля, уходи. Быстро
Я не хочу уходить и только делаю несколько шагов назад.
— Так, Петровна. Подходим. Руку вытягивай. Сейчас, как только скажу: «Давай!» и уберу руку, бросаешь эту железку вниз и бегом назад. Как крикну: «Ложись!» — падаешь на землю лицом вниз.
Бабушка открывает рот, но сказать ничего от страха не может и только кивает.
— Давай! – граната булькается в выгребную яму. – Раз, два, три… Ложись!
Иван Ильич бросается на меня и валит на землю.
Раздается звук, будто лопается огромный пузырь.
Земля подо мной дрожит.
А потом что-то зашуршало и зашлепало сверху, и пошел такой запах…
Больше всего досталось Ивану Ильичу.
Ну, и нам с бабушкой немножко.
Можно сказать, что мне повезло. Бабушка принялась греть воду, чистить керосином и стирать одежду, заставила нас с Иваном Ильичом вымыться целиком и так захлопоталась, что забыла меня отодрать как сидорову козу. Она давно обещала, но еще ни разу не делала. И на этот раз тоже.
Хорошо, что мамы не было. Только я об этом подумал, как она пришла. Она большими глазами посмотрела на нас с Иваном Ильичом, на бабушку, на гору грязной одежды и села на стул. Она сразу поняла, что что-то случилось. Она так и сказала:
— Мама! Что случилось?
— Ничего не случилось, — ответила бабушка. – Пока у ребенка мать незнамо где пропадает, мы с ним в войну поиграли.
Мама была усталая или расстроенная. Она сказала:
— У меня были дела.
— Ах, дела? Дела у нее! – ехидно сказала бабушка. – А ребенок твой – не дело, что ли? Сидишь? Вот и хорошо, что сидишь. Чем свои дела делать, послушай лучше, что он натворил…
И она все рассказала маме…
— Николай, — мама смотрела на меня грустно-грустно, не кричала, а говорила тихим голосом, — где ты взял эту гадость?
— Нашел. На улице.
— Я тоже шла по улице. На улице гранаты не растут. Еще раз: где ты взял гранату?
Не буду же я ей рассказывать про Валю, про то, как я ходил в Лаврентьевский. Это военная тайна и вообще.
— Я правда нашел! Она в кусты закатилась! Я не знал…
— Что не знал?
— Что это граната…
Мама посмотрела на бабушку. Бабушка поджала губы.
Мама тем же тихим усталым голосом сказала:
— Никогда. Ты слышишь? Ни-ког-да…
Что никогда?
И тут вмешался Иван Ильич. Он кашлянул и сказал:
— Хорошо все то, что хорошо кончается. Главное, чтобы урок усвоил. А вообще… Пацан есть пацан.
— Вот именно! – подхватила бабушка. – А все потому, что мужика в доме нет. А разве без мужика парня воспитаешь?..
Мама поднялась со стула.
— Мама, ну зачем вы? Разве я виновата, что…
И она заплакала. И бабушка тоже. И потом они обнялись и стали плакать вместе. Это не помешало бабушке дать мне затрещину, но не больно, и я не расстроился.
И потом бабушка стала еще раз рассказывать всю историю с гранатой, но уже по-другому, и все смеялись, мама плакала и тоже смеялась, а потом все пили чай с вареньем из бабушкиных запасов. Бабушка показывала кольцо от гранаты и повторяла:
— А все из-за этой фитюльки! У-у, бедоносец! – и грозила мне кулаком, но уже без злости.
Иван Ильич сказал:
— Это не фитюлька, а чека. Если ее выдернуть и бросить гранату, то через четыре секунды граната взорвется. Петровна! Запомни: ходить в уборную с гранатой вредно для здоровья.
— Вот и сходила! – подхватила бабушка. – По-большому! Больше некуда!
Окна давно стали черными. Электричества не было уже три дня, и бабушка зажгла керосиновую лампу. Она чадила, и у меня начала болеть голова. Мне захотелось спать, и я, наверно, чуть-чуть заснул, потому что увидел, что иду по улице, и у меня оттопыривается карман. Все прохожие показывают на меня пальцами и кричат: «Гранату несет! Гранату несет!» А я хочу крикнуть, что у меня там не граната, а яблоко. Я бы им показал яблоко, но у меня карман зашит, это бабушка зашила, чтобы я не носил всякую дрянь. С яблоком зашила. Я хочу спрятаться в тень, но вдруг включается яркий свет, и я уже дома, а свет бегает по потолку и шумит. Нет, свет шуметь не может. Я сижу за столом, а все взрослые стоят у окна. За окном шум моторов, металлическое бряканье и голоса.
— Это что же такое? Наши, что ли? – спрашивает бабушка.
— Не поймешь, — говорит Иван Ильич. – Пойду посмотрю.
Он уходит. Я стою у окна. Кроме света фар и красных огоньков ничего не видно, кажется, что по улице ползет что-то большое и темное. Иван Ильич возвращается и произносит одно слово:
— Немцы.
Немцы
Три дня меня на улицу не выпускали, и они прошли зря. На четвертый я проснулся и сразу подумал, что Валя с ребятами, наверно, уже листовки расклеил. Без меня! Мама возилась у печи, а бабушка, как всегда, стрекотала швейной машинкой и разговаривала то ли с ней, то ли с мамой:
— Теперь на тебя вся надежда. Ты уж не подводи. Двадцать семь, восемь, девять, тридцать. И что теперь? Жить, говорю, как будем? Под царем пожила, под большевиками пожила, ладно, те хоть русские были, худая курица, да с нашей улицы. Мы ж вроде дружили с ними, Маш? С немцами, я говорю, дружили ведь перед войной? Чего опять не поделили? Тридцать один, тридцать два, ну-ну, ты не брыкайся, держи линию… Встал наш-то. Встать-то встал, проснуться забыл. Умывайся и за стол. Что еще за «не хочу»?.. Не солощий какой-то он у тебя, Марья. В чем только душа держится…
В дверь постучали. Стук был громкий и требовательный. Бабушка переглянулась с мамой, перекрестилась и отправила меня открывать дверь. Я откинул крючок.
Они громко топали у меня за спиной, пока я поднимался по ступенькам. Когда они вошли, наша большая комната показалась мне маленькой. Их было четверо. Трое были немцы в шинелях, четвертый, в белом полушубке, русский. Он назвал нашу фамилию, и мама кивнула. Тогда он достал из-за пазухи какую-то бумагу и стал долго читать ее. Мне бы в школе за такое чтение поставили двойку, потому что он читал без выражения и глотал окончания. Я только понял, что у нас будет жить немецкий офицер. Пока этот в белом полушубке читал, один немец зашел на кухню и заглянул в мою комнату. Потом он зачем-то снял с полочки статуэтку – фарфоровую девочку с корзиной, долго рассматривал ее, перевернул и хмыкнул. У него на боку был пистолет. У другого тоже. А у третьего, квадратного и в каске, был карабин.
— Здесь распишитесь, — сказал белый полушубок.
Главный (было видно, что он главный) поставил статуэтку и, глядя на маму, что-то спросил.
Полушубок виновато заулыбался:
— Битте… Я… Еще раз, битте. Нох айнмаль…
— Я сама отвечу, — сказала мама. И что-то проговорила на том же языке, что и главный. Я услышал только одно русское слово – «Владимир». Так звали… зовут моего папу.
— О-о! – удивился он. Потом показал статуэтку и еще что-то спросил.
Мама покачала головой: «Нет» — и снова что-то сказала по-немецки (мне только сейчас пришло в голову, что это немецкий – а какой еще-то?)
Главный достал из кармана блокнот и что-то записал. Потом кивнул полушубку.
— Вот ваш квартирант, — сказал тот. – Жить будет там.
Он показал на мою комнату. Немец, самый высокий и худой, прошел в мою комнату и снял ранец.
Полушубок сказал:
— Он придет вечером. Чтобы к семи все было готово.
Потом посмотрел на главного, на маму и добавил:
— Пожалуйста.
И все вышли, так же топоча тяжелыми сапогами.
— Вот не было печали! – вздохнула бабушка. – Марья, а ты где так по-немецки-то намастачилась?
— Я же в Ленинграде в Петришуле училась, — ответила мама. – Немецкая школа.
Бабушка удивилась:
— А ты никогда не говорила!
— Никто не спрашивал, — пожала плечами мама.
— Могла бы в школу пойти, учительницей, — укоризненно сказала бабушка, — а не сидеть в своей аптеке, микстуры размешивать.
— Я ходила, — ответила мама. – Да никто не взял. Из-за Володи.
Бабушка промолчала.
— Ладно. Мама, нам надо комнату приготовить, а потом еще продукты для квартиранта получить. Коля, а ты под ногами не мешайся, погуляй пока. Только без приключений, ладно?
Вот повезло!
— Я к Вале пойду!
— К Вале можно. Шарф надень!
Валя сидел на крыше и поправлял шифер. У них тут недавно бомба упала, хорошо, что никого не убило. Только стекла выбило и проломило крышу в одном месте.
— Валя!
— Салют, Николай! Лезь ко мне. Гвоздь подержи. Ну, какие новости? Немцев видел?
И тогда я рассказал, что у нас будет жить немец и что у нас есть оружие – целый пулемет, только он в Лаврентьевском спрятан. Про гранату и выгребную яму я промолчал, потому что стыдно. Валя чуть молоток не уронил.
— Ну, ты даешь! Ты, оказывается, боевой парень. Пулемет – это здорово, конечно. Только что с ним делать, если патронов нет?
Эх, бабушка! Если бы не она, я бы сейчас Вале гранату отдал! Да одной гранатой, если ее правильно бросить, как Иван Ильич учил, кучу немцев убить можно.
— Ты не обижайся, Коль. Всему свое время. Пусть твой пулемет пока подождет. А мы сначала другим делом займемся.
— Листовками?
— Да. Нужно, чтобы люди знали, что победа будет за нами, и верили.
— А немцы Москву не возьмут?
И Валя серьезно сказал:
— Никогда не возьмут! Кишка у них тонка. Теперь слушай внимательно. Мы с тобой и другими ребятами будем расклеивать листовки.
— Когда?
— Сейчас я тебе покажу одно место. Тайник. Каждый день ты будешь его проверять. Только чтобы никто не видел! Если он будет пустым, значит, еще не время. А когда будет время, ты найдешь записку. Там будет написано число, время и адрес. То есть когда и где мы встречаемся и идем расклеивать листовки. Сможешь уйти из дома незаметно?
Я кивнул. На самом деле я даже не представлял, как можно уйти из дома ночью, да еще незаметно.
— Хорошо. Пойдем покажу тебе тайник.
Мы слезли с крыши и пошли.
Только мы оказались на улице, как Валя дернул меня за рукав:
— Смотри, немцы!
Два солдата ехали на велосипедах и смеялись. С одним из них на поводке бежала большая овчарка. Я никогда не думал, что солдаты ездят на велосипедах. На мотоциклах там, на машинах и танках – это понятно. А на велосипеде, да еще с собакой…
— Не стой, пошли! Не обращай внимания, — шепнул Валя.
Мы пошли, зато остановились солдаты.
Один из них что-то крикнул нам.
— Что он говорит? – спросил я Валю.
— Какая разница. Иди давай!
Но крик повторился. На этот раз остановился Валя. Один из солдат, улыбаясь, снимал карабин. Другой что-то сказал ему и подозвал собаку. Потом протянул руку и громко произнес короткое слово. Собака молча бросилась к нам.
— Не беги! Стой на месте, руки не поднимай! – быстро крикнул Валя и встал передо мной.
Удар был такой, что Валя упал. Собака уперлась в Валину грудь лапами и дышала ему в лицо горячей пастью с белыми, как сахар, клыками. Она дрожала от нетерпения и роняла слюни. Снова послышалась команда. Собака нехотя убрала лапы, подняла голову и, зло оглядываясь, побежала назад. Солдаты расхохотались, еще что-то крикнули и поехали.
— Гады, — сказал Валя. Он поднялся и вытирал лицо.
— Испугался? – спросил я.
— За тебя, — ответил он. – Фашисты как есть. Ладно, недолго им…
Недалеко от Валиного дома был дом, в который попал снаряд. Он был старый и кирпичный. Одной стены почти не было. Крыши тоже. Но в дом мы не пошли. Мы обошли его кругом.
На нижней части окна была жестяная полоса, загнутая вниз.
— Смотри, — сказал Валя. – Приподнимаешь отлив, суешь в щель руку и проводишь вот так. Если записка есть, ты ее найдешь. Отвернись.
Я отвернулся.
— Теперь попробуй.
Я приподнял эту полосу, то есть отлив, поводил рукой и нащупал свернутую бумагу. Я достал ее.
— Понял?
Я кивнул.
— Ну и… Чтобы никто, усвоил? Тем более там немец у тебя. Ну, все. Расходимся.
Жиды
Когда на улицу не пускают – плохо. Потому что на улице много дел. Когда выгоняют – тоже плохо. Потому что одному делать на улице нечего. Я заходил к ребятам из класса, но родители их не отпускали. Еще и удивлялись: «А ты не боишься?» Жалко, что самые-самые мои друзья давно уехали с родителями в какую-то Эвакуацию.
В общем, я «шлялся», как говорит бабушка. Город был не таким, как перед приходом немцев. Тогда казалось, будто он совсем пустой. А сейчас на улицах были люди. И даже рынок работал. У некоторых домов стояли немецкие машины, и мотоциклы, и даже танкетки. Немцы были везде. Некоторые просто так, а некоторые с оружием. Одни были в серой форме. А еще были другие, одетые в короткие пальто с белыми повязками на рукавах. Их было трое. Они шли втроем и с оружием. И я услышал, что они говорят по-русски.
Ничего себе! На наших солдат они не были похожи. Да если бы они были нашими, они бы сразу стали в немцев стрелять! А немцы в них тоже не стреляли, будто так и надо. Я смотрел на них и не мог понять, кто же они такие.
— Что рот разинул? – спросил один из них
— Просто так, — ответил я. – А вы за кого?
Он остановился.
— Что значит за кого?
И тогда я задал вопрос, который крутился у меня на языке:
— А вы за наших или за фашистов?
Мне стало ясно, что я глупость сморозил.
Глаза у него прозрачные, а лицо узкое, уже шеи. А руки оказались очень длинные. Я и не заметил, как он схватил меня за шиворот.
— Вашим капут пришел, понял, недоносок? А ну говори, где твой отец?
Я открыл рот, но вмешался еще один.
— Да отпусти ты этого огрызка. Не наигрался, что ли?
Наверно, он был за старшего, потому что Узкий послушался, но все же больно щелкнул меня по лбу.
Они пошли дальше, я еще услышал, как старший бормотал:
— За наших, за ваших… Я лично за себя.
На здании сельхозтехникума прибивали новые вывески на русском и немецком.
На Театральной люди толпились вокруг тумбы с объявлениями. Они были совсем новыми, и от тумбы еще пахло клейстером. Все читали молча и молча уходили.
Объявлений было много. Я стал читать. Они были неинтересные: про работу по уборке улиц, про комендантский час, про штрафы и наказания… Я уже хотел уйти, но пришел человек и наклеил еще одно. Я прочитал:
«Приказ №8
Об ограничении прав жидов.
А) Отвести в одном из кварталов города дома или один многоквартирный дом, в котором могли бы ра