В доме кроется разбойник

За стеной.

Я дьявола за то люблю, Что вижу в нем — мое страданье. (Зинаида Гиппиус)

Никто не ценит.

До тридцати лет Н., хотя красота ее привлекала многих, так и не вышла замуж; попытка “устроиться” в монастыре превратилась в сплошной кошмар: при любом обращении к ней, самом дружелюбном, она краснела и бледнела, легкое замечание мгновенно вызывало слезы, а чтение за трапезой, когда публично исправили ее ошибку, завершилось бурными рыданиями, до судорог и обморока. Клинический случай, да! Но, наверное, многим из нас знакомо тяжелое состояние загнанности, порождаемое той же самопоглощенностью: устала, никто не ценит, не понимает, не любит; и всем без исключения свойствен мерзейший способ поставить на место любого, кто имел неосторожность ранить или только задеть женское самолюбие: остекленевший взгляд в сторону; на вопрос “что с тобой?” принужденный ответ сквозь зубы “все нормально” — тоном, выражающим холод и презрение — проклятая мелочная бабья мстительность, во мгновение обличающая, какова в действительности цена нашим разглагольствованиям о прощении, кротости, милости и прочих высоких истинах христианства!

Конечно, женская гордость не посягает на крайности: ну там завоевать мир или изменить его посредством единственно верного учения; она, напротив, норовит замкнуться во внутренней тюрьме, оградиться СТЕНОЙ от всего, что может угрожать единственно дорогому — своему “я”; заСТЕНчивость скрывает мертвую пустыню Снежной королевы, свободную от каких бы то ни было обязательств, не возмущаемую чужим страданием, глухую к воплям о помощи; под маской сдержанности, скромности, загадочной молчаливости таится самовлюбленное чудовище, равнодушное ко всему на свете, кроме собственного благополучия. Оно может зайти далеко и стать опасным: именно “застенчивые”, по наблюдениям психологов, тиранят своих близких, третируют беззащитных, становятся “фуриями революции”. Недавний факт: ничем не привлекающая внимания молчаливая старушка, ютившаяся в бедном домике на краю поселка, разоблачается как глава секты сатанистов, совершающих ритуальные убийства. Милостью Божией надо считать, что их, как правило, поражает безумие: человеческие попытки безсильны сокрушить демонскую твердыню.

“Я утешился, увидевши из письма вашего, что вы уже не так умны, как были прежде”, — целительная ирония святителя Игнатия много открывает о той, кому адресована, и не только о ней. Умничанье обыкновенно предполагает, что мы яростно отстаиваем собственные взгляды и привычки (свою гармонию), даже если они вступают в очевидное противоречие с христианством; в наше время, когда для женщин не только светское образование почти обязательно, но открыто и богословское, им очень даже есть что предъявить, если не согласны. Нам, таким ученым, таким оригинальным и ярким, совсем не подходит православная доктрина смирения (которое, при отсутствии опыта, отождествляется с трусливым соглашательством и рабством) и, ополчаясь на нее, мы толкуем о божественной свободе, о непозволительности замораживания живой души уставами и об уникальности собственного пути в подчинении непосредственно Христу.

Орган послушания.

…Монахиня, но пострижена и живет в миру, потому что нынешние монастыри-“колхозы” не отвечают ее возвышенным духовным запросам (монастырские таких за глаза называют “шаталова пустынь”); книжница, всё знает — теоретически; пишет в газеты против архиереев, читает лекции по нравственному богословию, энергична, обаятельна сокрушительной искренностью и горячностью; вызывающе-игривым тоном объявляет:

— У меня совсем нет органа послушания! Другая, тоже мирская монахиня, создает целое учение о “безжизненности” и отсталости “традиционного” монашества, о приспособлении его к нуждам современности, к жертвенному служению в школах, больницах, тюрьмах. Доброе дело, но зачем же постриг принимать? Давать обеты, не содержащие ни словечка о долге перед страждущим человечеством, но, наоборот, обязывающие к отречению от мира, пребыванию в монастыре до последнего издыхания, целомудрию, послушанию даже до смерти и “вольной в общем житии сущей нищете”! Не привлекает ли таковых монашество как видимый знак христианского совершенства: живущие в миру, в отличие от монастырских, апостольник под серый платок не прячут: зачем скрывать свою отстраненность от толпы, принадлежность к ордену избранных? Конечно, в активной благотворительно-миссионерской “борьбе за человека” все добродетели сияют и вознаграждаются: и люди хвалят, и газеты пишут, и автомобили дарят, как превозносимой миром матери Терезе. Какое может быть сравнение с монастырем, где тебя именно за образование пошлют на коровник, а в ответ на стоны и недоумения скажут: “терписмиряйсявсехлюби”; какая же выгода для “гармонии” день за днем и год за годом взращивать “сокровенного сердца человека”, и, хотя он еле жив, заставлять его молиться, то есть, кровь проливать, и никогда, никогда не знать успеха, проваливаться

на каждом экзамене и, малодушничая, отступать, и всё опять начинать сначала!

“Вся беда от слишком широких кругозоров”, — заметил святитель Феофан Затворник.

Что окажется в нас несогласное с заповедями Божии-ми и правилами святоотеческими, в том должно приносить покаяние и смиряться пред Богом и людьми, а не придумывать новые правила в свое оправдание. Так говорил великий старец преп. Амвросий Оптинский

Остерегаться подделок.

Много в жизни я встретила зла, Много чувств я истратила даром, Много жертв невпопад принесла. (Каролина Павлова)

Приложи душу к … салфеточке.

“Женщины с их большим сердцем имеют большую ревность к духовному: они много не раздумывают — верят и идут дальше. Что же делает диавол? В то время как они, имея такое сердце, могли бы много преуспеть, диавол в конце концов похищает его у них”. Горькую для нас правду схимонах Паисий подкрепляет ярким примером: “Как-то одна женщина прислала мне одеяло. Оно было всё изукрашено. Она там сделала вы-шивочку, вышивочку, а потом еще нашила кружева, кружева, кружева. Бедненькая! Сколько радости она испытала, когда делала все эти вышивки и кружева, тогда как я радовался, когда обрезал ножницами все эти украшения и выбросил. Эта женщина не чувствовала радости о Христе, но находила ее в вышивке”? Вот: до Бога, как говорится, далеко, а вышивка — оно и благочестиво (для батюшки же ладила одеяльце!), и приятно, как творчество, а главное, доступно и понятно.

Приезжие дамы прикладываются к чудотворной иконе, привычно, не проявляя никаких эмоций, но услышав, что риза украшена драгоценными камнями, надолго “впиваются” в нее оценивающим взором.

С, художница, придя в храм, переключилась на христианские сюжеты: рисует ангелочков, вербочки, свечечки… досконально разбирается в иконописных школах и направлениях, в комнате все четыре стены увешаны иконами… но сама она практически ничуть не изменилась: тот же апломб, то же самоупоение, тот же богемный “устав”: вдохновение посещает на рассвете, поэтому попасть в храм на литургию нет никакой возможности.

Р., с первых шагов покоренная церковным пением, поставила задачу попасть на клирос и добилась своего. Она круглосуточно занята интригами, воюет то с регентшей из-за низкого тона, то со старостой из-за низкой оплаты; знакомой, предложившей поехать на престольный праздник в новопостроенный храм, надменно отвечает:

— Я каждый день в храме!

Благочестивые мелочи.

Как легко, отвлекаясь на мелочи, мы забываем о цели — и чем “благочестивее” выглядят мелочи, тем обычнее затуманивается, тускнеет цель. Диавол имеет огромный опыт в этой области; начиная от первого грехопадения, он для нашего погубления умело использует наши же достоинства, добрые качества, присущие нам от природы. Бог наделил “мать всех живущих” общительностью, отзывчивостью — а мы отзываемся на зов сатаны. Господь вложил в нас, как средство защиты, потребность послушания — мужу, — а мы слушаемся кого попало, но чаще и охотнее того, кто льстит: становимся рабами лжестарца, лжепророка (которого единственное достоинство длинная борода) — за то, что он выделил нас из толпы, заворожил звучными словами и, взяв за рукав, пообещал спасать. Господь одарил нас высокой способностью понимать и ценить прекрасное — и как же далеко от Него уводит нас пресловутый эстетический вкус! Мы не удовлетворяемся необходимым; обретаясь где угодно — в поезде, в больнице, на необитаемом острове — в кратчайшие сроки обрастаем уймой новых вещей, в которых еще вчера нимало не нуждались; даже нестяжательницам-монашкам трудно сохранить равнодушие к “гуманитарным” цветастым тряпкам, которых им уж точно не надеть никогда; но не имеют сил отказаться, если предлагают пусть и ненужное: платочек, рубашечку, носочки — завтра ведь не предложат! В МШЕЛОИМСТВЕ не каемся, да никто и не знает, что именно так называется неистребимая наша страсть к обилию лишнего, в том числе и вещичек, функция которых радовать глаз, пробуждать воспоминанья или символизировать лирические склонности хозяйки; сувенирчики, вазочки, салфеточки и прочий хлам не служат нам, поскольку без них можно обойтись; это мы служим им, вытирая пыль, переставляя с места на место, проветривая — и прилагая душу:

— Ах, я так люблю эту штучку… настоящий дрезденский фарфор!

Показная “праведность”.

Сколь бездарно проматываем мы деньги и время, гоняясь за “фирменным”, изысканным, дорого стоящим, угождая моде или престижу, то есть своему тщеславию, и незаметно для самих себя становимся послушницами диаво-ла, как говорит уже цитированный нами старец афонский Паисий. Хотим оживить свой дом цветами, идем купить вазу для них — и, когда выберем самую красивую, уже не помним о цветах. Так же, увы, поступаем и в религиозном отношении: придя в Церковь, концентрируем усилия на выполнении отдельных предписаний. С бухгалтерской скрупулезностью ведем учет молитв, поклонов и прочих религиозных деяний, словно ежемесячно подаем отчет в небесную канцелярию о наших достижениях, забывая, что главное в христианстве — не посты, не богослужения, не каноны, а Христос, не сказавший: если хочешь войти в жизнь, соблюди правило, но — соблюди заповеди.

— Она не слушает меня! — рыдает Л. — Год на исповеди не была! Является ночью! Хамит! Пахнет вином и табаком! О! Что мне делать! Я пять акафистов и три кафизмы в день читаю, что же еще?!

Это она о дочери; та, войдя в возраст, живет как хочет и страшно огорчает мать; Л. еженощно встречает ее в дверях площадной бранью и била бы, если б не опасалась получить сдачи. Л. каждую субботу исповедуется; она глубоко страдает и раскаивается — в том что не умеет сдержаться и грешит; она искренне видит беду лишь в дочери и ропщет на Бога, для Которого столько трудится, а Он не слышит и не перевоспитывает ее ребенка!

— Ну нет! — возражает В., когда священник просит ее присмотреть за рабочими, отделывающими приходской дом, — нагрешу с этими лоботрясами!

Батюшка выбрал В., потому что она держит солидное правило, посещает все службы, записывает грехи и читает духовные книги.

Попавшись в сеть искания совершенства (по выражению старца Амвросия), мы усиливаемся беречься от греха, достигать исправности, жаждем любоваться правильностью своей — и ваза наша остается порожней без главного, для чего предназначена. “Установив порядок о пище и сне, вы этим так довольны, так довольны”, — отвечает св. епископ Феофан Затворник одной подвижнице и затем рекомендует “внутренность свою распалять любовью ко Господу, а внешние подвит сами собой устроятся”¹⁰. “Вот основание пути к Богу, — говорит преп. Макарий Египетс кий, — с великим терпением, с упованием, со смиренномудрием, в нищете духовной, с кротостью шествовать путем жизни… заповеди, предписывающие это, суть как бы путемерия и знаки царского пути, который шествующих ведет в Небесный град”¹¹ …Да и все святые отцы в тех или иных выражениях советуют: живи по Евангелию и тем познавай себя; день за днем будет открываться горькая правда, постепенно дойдешь до полного нуля, и тогда проси Бога наполнить эту пустоту Своим содержанием. Кажется, как ясно и как просто!

Но не многие идут этим путем, болезненным для нашей самости и “гармонии”. Как людоедка Эллочка, мы хотим мигом перекрасить облезлого кролика и выдать его за шиншиллу: четки до полу, потупленные глазки — вот и смирение, три канона да еще с акафистом — вот и молитва, лужа слез на исповеди — вот и покаяние. Ищем не чистоты сердца и послушания воле Божией, а доброго имени, показной праведности, почитаемой у людей. Героиню, которая слыла неимоверной святошей и терроризировала всех грозными обличениями с цитатами “от Писания”, автор, не помню, Моруа или Мориак, вынужден ввергнуть в прелюбодеяние: в ужасном падении она только и начинает прозревать как христианка. Ибо “лучше быть грешником и видеть себя таковым, нежели быть по наружности праведником и видеть себя таковым”, — утверждает святитель Игнатий¹².

Вся праведность наша “якоже порт нечистыя” (Ис. 164, 6); не так уж редко истинная вера вступает в противоречие с общепринятой моралью: вспомним Фамарь (Быт. 138), Раав (Нав., 2), Руфь, избранных Промыслом в праматери нашего Спасителя! Не в том воля Бо-жия, чтобы творить добро, а в том добро, чтобы творить волю Божию.

Мой, только мой.

Те духовники похвальны, которые приводят не к себе, а к Богу.

Свт. Филарет (Амфитеатров)

По сорочьей старости.

Я вон к тому пойду исповедоваться!

Ты его знаешь?

Да нет… Красивый какой! Борода, как у Христоса!

Этот случайно подслушанный в Даниловом монастыре диалог иллюстрирует, как мы выбираем духовника: по сорочьей страсти к тому, что сверкает и переливается. Толпы представительниц прекрасного пола собираются вокруг блестящих проповедников, тем более, если их голоса звучат по радио и телевизору; бывает, они годами не имеют общения с “духовным отцом”, т. к. многообразная общественная деятельность не оставляет кумиру времени на исполнение прямых обязанностей. Ученых неофиток привлекают ультрасовременные, так и подмывает выразиться, пресвитеры — которых в православной среде кличут “обновленцами”: там родной окололитературный жаргон, там с амвона цитируют не авву Дорофея, а Цветаеву, там излюбленная интеллигентская ирония, всё подвергающая сомнению, там уютный партийный дух, гарантирующий тесное сближение оппозиционеров любого направления. Лиха беда начало: тех, кто искренне ищет спасения, Господь выведет на верный путь из самых глухих дебрей, конечно если они не отвердеваютв убеждении, будто на Небо можно взойти вместе со всем своим пестрым имением, присобранным на стогнах безбожного града. Однако нередко выбор духовника становится причиной тяжелых недоумений, серьезных душевных травм и даже болезней.

В истории Церкви были великие святые, которые уделяли особое внимание духовному окормлению женщин, лучше сказать, имели к тому призвание; девственники, монахи, подвижники, они, может быть, именно благодаря целомудрию, обладали даром видеть в женщине не исчадие ада, а равноценного перед Богом человека, пусть даже и совсем потерянного под “нарядностью в одежде” и “внешним плетением волос” (1 Пет. 3, 3, 4). Благодать дает, — говорил, кажется, преп. Иосиф Оптинский, — не чувствую разницы, мужчина или женщина. Теперь, конечно, всё упростилось донельзя, число духовников сравнялось с числом священников, но выбор-то всё равно за нами и ответственность, следственно, на нас.

“Он будет господствовать над тобою” (Быт. 3, 16) — это повеление Божие живет в женщине как естественный закон, и потому она, даже вполне “самостоятельная”, даже во всем разочаровавшаяся (исключая совсем уж прожженных, в ком и естественный закон не живет), втайне хранит капельку надежды обрести хозяина, опору и защиту, вождя и кормчего в напастях житейского моря. И как легко принять желаемое за действительное! Как подкупает нас внимание, как наши рыхлые души завораживает слово, сказанное “со властию”, выволочка при исповеди, суровость требований, строгость (“На поклоны поставлю!”) — всё это мобилизует нас, создавая видимость долгожданной определенности; “тыканье” и прочее хамство вовсе не отталкивает, а, наоборот, придает отношениям свойский тон, родственную фамильярность и близость.

А последнее отнюдь не полезно; женская природа остается сама собой; вступает в силу желание опекать батюшку, заботиться о нем, дарить подарки, тем дороже, чем больше соперниц; почему-то часто возникают сложные “духовные” коллизии, требующие его особо пристального внимания и руководства, и, конечно, удачно разрешаются и венчаются восторженным “Ах! Он меня ведет!”.

Авторитет? Идол?

Для подобного идолопоклонства возраст любимого батюшки роли не играет: старец он или не достиг и тридцати — он МОЙ! Он ЕСТЬ у меня, значит, всё в порядке, всё как положено, ведь во всех книгах говорится, что без руководителя не спастись! “Я не присваиваю себе никакой власти над Вами, но, подавая Вам совет, предоставляю Вашей воле, исполнить его или не исполнить”, — это святитель Игнатий (Брянчанинов). В наши же дни приходится слышать о молодых священниках, с первого дня наставляющих своих чад на слепое повиновение и лихо перекраивающих чужую жизнь, втискивая многообразие Божиих созданий в прокрустово ложе интерпретируемых ими на свой лад указаний, вычитанных в книжках. Батюшки, разумеется, желают доброго, и вычитали они всё правильное, и говорят всё верно; они только пока не различают, кому что посильно и полезно — этот дар приходит с опытом, не столько пастырским, сколько молитвенным, если позволительно отделять одно от другого. И, Боже сохрани, не осуждая, всё-таки следует признать, что благодать священства не исключает ошибок, т. к. не страхует от греха, в частности, столь свойственного мужчинам упоения властительством. Тяжелые уроки со временем научают их осторожности… чего, к сожалению, нельзя сказать о нас.

Женская душа, признав авторитет, подчиняется с удовольствием, но уж единственно духовнику; другие авторитеты, если были: мать, отец, муж — меркнут и сходят на нет, и батюшка поневоле становится всем; но тогда, по нашей безотчетной логике, он д о л ж е н заменить собою мужа, мать, отца… мой, только мой. Конечно, это не формулируется, но чем же еще объяснить раскаленную атмосферу вокруг знаменитых духовников: интриги, скандалы, сцены ревности… В конце концов, разве не естественно для нас, еще не доросших до вышеестественного, испытывая любовь и восхищение, добиваться взаимности? Вот одна весьма культурная дама в мемуарах о всемирно известном священнике трогательно повествует, как она им руководила: обличала, советовала и утешала, когда он рыдал на ее плече. Почему бы нет: святитель Игнатий не выдумал же, что “женщина видит совершенство в своем идоле, старается его уверить в том и всегда преуспевает”, а впоследствии “часто сама делается его идолом”¹*. Вопрос только в том, какая польза от подобного “окормле-ния”, кто кого и куда ведет?

Старцы-“ласкатели”.

Распространились “ласкатели”, которых прежние старцы остерегали бояться как огня. Каешься в зависти, а он:

— Нашла чему завидовать, ты ее не знаешь.
Жалуешься на лень.

— Ну, это не страшно, нельзя много требовать от
себя, надорвешься.

Исповедуешься в неприязни и обиде на N, а он хлопочет:

— Я скажу, чтоб она извинилась…

Духовник-друг, стоит рядом и защищает от враждебного мира. “С наслаждением прочел Ваше письмо и (не сердитесь!) давал читать кое-кому в назидание. В его строках вся Ваша пылкая, чистая, прекрасная душа”… и прочее в том же убийственном стиле, словно сам бес писал, ведь только он хвалит в глаза, чем же вернее нас губить!

Между тем автор слывет почти уже старцем и возглавляет женскую общину вроде монастыря, теперь это в большой моде. В России, за всю ее историю, устроились, кажется, всего четыре женские обители, созданные, по особому смотрению Божию, попечением святых мужей: Серафима Саровского, Зосимы Верховского, Амвросия Оп-тинского, Варнавы Гефсиманского… Еще образчик “окормления”.

— Я так о тебе молился… я плакал! Никто тебя не поймет, но мне Господь открыл… давай подумаем вместе, как помочь горю…

Она слушает, не поднимая глаз от ужасной неловкости, так как начисто забыла, чего наговорила, рисуясь, на прошлой исповеди, и недоумевает, что именно исторгло его молитвенные слезы. Несомненно, его слова произвели впечатление, легко догадаться, какое: он — миловидный иеромонах, ему 28, она — миловидная девица, ей 20. Однако расплата постигла, как водится, только девицу: когда ее многозначительные взгляды и вздохи сменились нервными выпадами и грубыми упреками, а затем дошло до публичного скандала, “духовный отец”, пылая праведным гневом, изгнал бедняжку вон.

Кажется, наступает время, когда никого уже не пугает угроза подмены, профанации святого дела духовного наставления. Обожаемый батюшка и в самом деле “обожается”, занимает Божие место:

• Ой, спаси Вас Господи, батюшечка, Вы помолились — и все уладилось!
• Он меня буквально спас, буквально!
• Я только на его службы хожу. Тогда и помолюсь, и поплачу; а если кто другой служит — как бревно стою!
• Богу не угодишь — батюшка отмолит, а батюшке не угодишь — кто тебя отмолит?

Он прозорливый… не веришь? Смотри, как бы с тобой чего не случилось, он всё про всех знает, наш отец!

И так произносят слово “отец”, что невольно всплывает в памяти: “И отцом себе не называйте никого на земле” (Мф. 23, 19).

О современном иночестве обожаемые отцы отзываются с высокомерной категоричностью:

— Какие сейчас монастыри! Старцев нет, стариц и подавно, игуменья — только администратор, одни труды и бабьи свары!

О. Кирилл (Павлов) с тонкой деликатностью высказывается на эту тему: “Не знаю… надо самому лично побывать в женских обителях и посмотреть на их духовную жизнь, чтобы сделать какое-то заключение… Хоть и скудна в духовно-нравственном плане жизнь в возрождающихся обителях, но все-таки там собрана община во имя Христово. И если человек пришел туда с целью спасения своей души, думаю, Господь, имиже веси судьбами, будет подавать ему и утешение, и подкрепление, и совершенствование в духовной жизни”¹⁴. Наверное, надо всю жизнь провести в Лавре, где тоже не всегда тишь да гладь, чтобы приобрести опыт мудрой осторожности. Зато младостарец с пятилетним священническим стажем фактически внушает воспитанницам, что грамотное окормление можно иметь лишь при его ноге и вообще Дух дышит на одном (его!) приходе — где-нибудь в центре столицы.

Если же чада все-таки устремляются в монастырь, подданства, так сказать, они не меняют, и — держись, игуменья!

• Почему ты жуешь все время?
• Нам батюшка благословляет… Чтоб не унывать.
• Отчего же ты непрерывно унываешь?
• Я только батюшке могу это сказать! — и надменный взгляд, и дерг плечиком, и увлажнились глазки.

В наши дни, когда в монастырях трапезуют до четырех раз в день, любвеобильный батюшка подражает преп Серафиму, оделявшему голодных дивеевских сестер знаменитыми ржаными сухариками — погрызть и заморить червячка… Наговаривают сумасшедшие деньги, изливая жалобы и выслушивая наставления батюшки по телефону, воруют из церковных кружек (купить батюшке подарок), инсценируют тяжелый недуг, чтобы попасть в больницу, а оттуда сбежать — конечно, к батюшке, он-то поймет, пожалеет и образ его еще ярче засияет на фоне монастыря- “ Освенцима ”.

“Сохранитесь от пристрастия к наставникам”, — призывает святитель Игнатий. Легко сказать, но как последовать его словам? Может быть, единственное радикальное средство — спастись бегством?

— Ничего не помогает, — грустно усмехается М. Т. — даже когда осознаешь. Меня к нему старец благословил в Лавре, тем и оправдывалась. Ну, стала замечать, что нравится исповедоваться… Что ищу его глазами все время… что интересничаю… Даже стараюсь ничего такого не делать, о чем стыдно ему рассказать. Молилась… ух, молилась! Состояние такое бывало… возвышенное — теперь только, спустя годы, понимаю: ведь и молилась для него… Как чеховская Душечка: жила с лесоторговцем — снились горы досок, вышла за ветеринара — увлеклась ветеринарией… Каялась, ездила в Лавру. Однажды ясно поняла, что он стал стеной между мной и Богом и придется заклать эту привязанность, как Авраам Исаака. Но тянула и тянула, пока Господь Сам всё не устроил — перевели его.

Когда, при большевиках, посадили ее духовника, М. Л. впала в тоску и отчаяние: “Ну, будто карабкалась по лестнице, прислоненной к стене, а стена рухнула”. Но задумалась, почему так попущено, и поняла, и не искала с тех пор земной опоры, и всем советовала выбирать священника попроще, но добросовестного, который примет исповедь и разрешит от грехов, а ожидать большего нечестно пред Богом.

В доме кроется разбойник

Умеют же себя принарядить Тафтицей, бархатцем и дымкой, Словечка в простоте не скажут — Всё с ужимкой.

(Александр Грибоедов)

Неистребимые вирусы.

На заре перестройки в популярном толстом журнале напечатали повесть из церковной жизни: весьма развитая героиня постарше бальзаковского, но еще цветущего возраста, находясь в религиозном поиске, посещает мужской монастырь, где вроде занимается чем в монастыре положено: выстаивает богослужения, читает духовные книги, любуется природой. Но в конце игумен, к которому она часто обращается с богословскими вопросами, сурово просит ее покинуть обитель. Всё на полутонах и намеках, однако ясно, что несчастный монах влюбился в прекрасную во всех отношениях даму, то бишь паломницу, от лица которой ведется рассказ.

В те же годы появилась замечательная книжка Олеси Николаевой, не помню названия: того же возраста дамочка приезжает в мужской монастырь вызволять из пут мракобесов сына-подростка; религиозных запросов у нее пока нет, поэтому в общении неважно с кем она автоматически пускает в ход женские чары — без определенной цели, просто “сводить с ума” ее привычка, ставшая второй натурой. В среде “некультурных” верующих обычная для нее манера поведения выглядит диковато, и она интуитивно сознает, что получается как-то смешно и невпопад… Ну, а придет в Церковь? Не превратится ли в богомолку из первой повести, применяющую те же тривиальные приемы, но более изощренно и тонко?

Для грехов этого ряда мы знаем название “блудная брань”, “блудные помыслы” и, когда они бушуют в нас, то, само собой, исповедуемся, а также применяем молебны мученикам Моисею Угрину и Фомаиде, однако вряд ли хорошо понимаем, сколь неистребимы вирусы этой мерзости, живущие в нас, по удостоверению патериков, до самой смерти. С детства они всеиваются со страниц, сцен и экранов и пышно процветают в душе, обреченной — РАДИ МАТЕРИНСТВА — на “влечение к мужу”. Враг изменяет, говорит авва Исайя, вожделение по естеству, необходимое для супружеской любви, в срамное похотение; погоня за “любовью”, на которую нашему полу свойственно ухлопывать жизнь, есть извращение материнского инстинкта, опошление Божьего дара: соединение с мужчиной вместо средства (к рождению детей) становится самоцелью, и сколько эфирных созданий с репутацией “музы”, “мечты поэта” в старости уподобляются отвратительной старухе Изергиль, хвастающей воспоминаниями о прежних амурных похождениях!

Между тем поэзии свойственно маскировать блеф: Дон Жуан прикидывается одиноким, никем не понятым, гонимым, и она раскрывает — материнские! — объятья, чтобы пожалеть, накормить, утешить, спасти… Всей этой романтике цена такая же, как воплям лягушек в болоте ранним летом, можно лишь удивляться нашему к ней никогда не ослабевающему интересу, который цепко держит нас причастными океану порока, захлестывающему окружающий мир.

Сжимая кулаки, Ю. рассказывала о девочке, в пятнадцать лет изнасилованной и потерявшей из-за этого веру. Ю. мучилась, не находя объяснений, почему Бог допускает такие ужасы. Та девочка возвращалась с дискотеки. В книге Фолкнера, американского Достоевского, описан подобный эпизод. Спустя годы героиня, пересматривая трагедию, совершившуюся в юности, обвиняет себя: имея две руки, две ноги и глаза, она должна была бежать как можно дальше от пропитанного грехом места, где оказалась, впрочем, по своей воле. Да и потом — орать, царапаться, отбиваться — почему-то медлила… из любопытства? Тлетворность, резюмирует она, есть и в случайном взгляде на зло — нужно сказать ему “нет” еще не зная, не исследуя, что оно такое, не приближаясь к нему “только посмотреть”. Даже если мы всё уже поняли и отреклись, даже если церковный брак, или монастырь, или возраст надежно ограждают нас от явного блуда, Евина похоть любопытства держит двери сердца открытыми для ядовитых грез, и хотя бы “тонкая сила тьмы” пряталась за семью печатями внешнего благочестия, “в доме кроется разбойник” (святитель Антоний Великий).