Преодолевая зыбкую пучину естества.

“Настроение” наше, от которого зависит всё, — штучка хлипкая; если живем осмысленно, полезно бывает проследить, раскопать и вытащить на исповедь потайные корешки, причинные связи: от чего же оно вдруг “испортилось”? Кто-то что-то сказал, не так посмотрел; мелькнула тревожная мысль, неприятное воспоминание, внезапное подозрение — и почва уходит из-под ног, душа заволакивается мраком и изливает его на кого попало; по времени следует раскаяние, поиски виноватых и черное отчаяние, ибо случается, что сделанного не воротишь: хлопнула дверью, отлупила ребенка, оскорбила беззащитного, швырнула заявление об уходе или о разводе… Нет, это вранье, что кухарка может управлять государством!

Но бывает… еще как бывает! Царицы наши: Елизавета, две Екатерины, королева Виктория или там Маргарет Тетчер — справлялись! Одолевали природную безответственность, рабство своему темпераменту, своим симпатиям-антипатиям, своему хочу-не хочу — потому что служили высшему; не без воли Вседержителя поставленные наверху, от Него же получали они, вольно или невольно, силы и вразумление. Вот путь и для нас: стоять перед Богом, с Ним преодолевая зыбкую пучину нашего естества. В стихире на память святой равноапостольной княгини Ольги поется: “приидите, разумом богатящиися, разум свой в послушание веры приводити от нея научитеся”¹⁶ …Все мы, как христианки, призваны к высокому, царственному служению. И когда сознание наше надежно укоренится и утвердится в едином Господе Иисусе — тогда страсть уже безсильна нас одурманить.

Автор “Законов Паркинсона” объясняет, почему сложилась традиция спасать и охранять детей и женщин: когда мужчины гибнут на охоте, тонут на рыбалке или, добавим, бомжуют на помойке, оставшихся вполне хватает на племя — прирост населения прямо зависит от численности женщин. Так же прямо будущее “планеты людей” зависит от душевного устроения женщин, от их готовности рожать детей, обихаживать мужей и неусыпно поддерживать огонь домашнего очага. Вот почему диавол так интересуется нами: сталкивая в порок и грязь всего одну из нас, он предвкушает болезнь и смерть целой ветви человеческого рода.

Хоть гырше, да инше.

Пишет мне простая горожанка: я девушка, и девушка хороших правил, только у меня есть один грех: роптаю!

(Из писем старца Авмросия)

Не там живу.

Говорят, что Бог все грехи человеческие терпит, только ропота не оставляет без наказания, которое, в частности, в том состоит, что всё наше доброе: труды, молитвы, покаянные слезки — ропот перечеркивает и обращает в прах, в ничто.

М. С, живя в миру, грезила о высоком, душа ее томилась и жаждала подвига: ну как положено — ночь в молитве, день в посте. Опасаясь, однако, своеволия (грамотные же, книжки читаем), приставала к духовнику, а тот отмалчивался. Долго ли, коротко ли, пришла М. С. в монастырь.

— Как в огне горела: от работы падала — не поднять руки перекреститься! А несправедливости, грубость, обиды — ну сил нет! Выпросилась к батюшке, жалуюсь, всхлипываю, и вдруг замечаю — он смеется! Ты, говорит, вроде подвига просила?

Ропотливость, во-первых, от неразумия; Господь располагает обстоятельства к нашему спасению, желая даровать нам вечное блаженство на Небе, а мы по дурости своей гораздо прилежнее ищем благополучия временного, потому

и кипим, и возмущаемся, и не находим покоя в жалких попытках привести неисповедимые намерения Создателя в соответствие с нашим комариным кругозором — так что, во-вторых, ропотливость от гордости. Ругаем страну, поносим власть, порицаем неудобную эпоху: старцев нет, например.

— Старцев? А что вы хотели спросить? — вежливо интересовался один священник.

Сто лет назад одна благочестивая вдова напечатала записки о том, как ее наставлял на путь истинный о. Иоанн Кронштадтский. Читаешь их — и мороз по коже, потому что за бесхитростным рассказом генеральши проступает страшноватенькое “вечноженственное”, глухое самоупоение, перед которым вынужден отступать и самый гениальный духовник: она просит благословения на монастырь (“у меня нет своей воли, батюшка, как вы прикажете”), но все восемь лет, охваченных дневником, так и мотается с места на место. В Орле хорошая игуменья, но мало духовности, в Леушине кельи нет приличной, на подворье в Петербурге — сыро… И всюду слишком много “отвратительных людей, носящих маску святости”… Она добросовестно, для истории, записывает слова о. Иоанна, отнюдь не принимая их на свой счет, например: “ничего нет тяжелее, как быть духовно слепым”, и заливается слезами, искренне не понимая, почему холоден с ней батюшка, как видно, временами изнемогающий от тщетности своих усилий…

А преп. Авмросий письменно отбивался от благодетельницы, которая, пожертвовав деньги, глаз с них не спускала, все траты критиковала: и дом слишком большой строили, и рабочим слишком много платили, и, опять-таки, духовность хромает… А сколько бумаги, чернил и драгоценного времени извел великий старец, урезонивая монашек, вечно недовольных и пеняющих на внешние обстоятельства: “Чадце мое”, — начинал он и присовокуплял разные эпитеты: “чадце мое двоедушное, мудреное, приснонедоуме-вающее, парящее, мечтающее, увлекающееся, многозаботливое, бедное мужеством, богатое малодушием, храмлющее на обе плесне, планы свои и предположения скоро изменяющее… Дарований духовных ищем, а кровь проливать — жаль себя, хочется чтоб никто не трогал, не безпокоил, чтоб не унижали, не обижали”, а если не так — всё бросить и бежать, “хоть гырше, да инше”^и …Вот вам старец! Что вы хотите спросить? Разве не тем же и сегодня мы объясняем свои “несовершенства” — ох, не там живу, не с теми людьми водворилась, — как мадам Бовари из романа Флобера, которая считала, что где-то на земле есть специальные места, назначенные для произрастания счастья.

В-третьих, ропотливость от зависти. Крошка Доррит, героиня Диккенса, помещена в ужасающие обстоятельства: долговая тюрьма, где она родилась и где проводит день за днем возле старика-отца, капризного и жалкого позера, порочный бездельник брат, вымогающий заработанные ею гроши, легкомысленная сестра, вечный источник тревоги, и нищета, нищета, с неизбежными унижениями, с зависимостью от господ, не всегда честных и благородных. Однако добрая девушка встречает так много людей, нуждающихся в участии, и так радуется, когда удается облегчить чьи-то горести, что не успевает задуматься о несправедливости судьбы к ней самой. В том же романе молодая, красивая, образованная и свободная от попечений мисс Уэйд являет не редкий, особенно у женщин, пример чуть ли не наслаждения самоистязанием: природные преимущества — внешнюю привлекательность, способности, интеллект — она пускает в оборот как личный капитал, а сиротство и бедность служат перманентным поводом к ненависти; щедрые люди, готовые сострадать и помогать, встречают вместо благодарности ожесточенный отпор горделивой души, всюду подозревающей оскорбительную жалость, обидное снисхождение, демонстрацию превосходства — ведь они — не сироты, они — не бедные.

Терпение- не покорность, а победа!

Никогда не сравнивай себя с другими!— учил преп.Макарий Великий. Горбатая Юлия, обойденная замужеством, несчастная и озлобленная, молитвами святого старца и преданной кормилицы приходит от бунта к покаянному плачу, преображается в монахиню Кассиану и после пострига, неописуемо счастливая, произносит: “это для меня более желанно, чем быть повенчанной с царем”. Другой пример. Рыжеволосая и зеленоглазая красавица в начале семнадцатой своей весны однажды легла спать здоровой и веселой, а проснулась безпомощным мешком: внезапно отнялись руки и ноги. Никакое лечение не помогало, она неимоверно страдала от болей и не меньше мучилась душой: вопрос “за что?” день за днем подтачивал ее детскую веру в доброго и справедливого Бога. Годами ждала, что принесут чудодейственное средство, святыню или лекарство — и всё пройдет. Приспособилась передвигаться с костылями, закончила техникум, работала; однажды наступило исцеление — нет, не тела; однажды терзавший ее вопрос прозвучал по-другому: не “за что?”, а “зачем?” — и в сердце воцарилась радость. Теперь она старушка, в постриге, живет после смерти матери в семье сестры, где на нее не надышатся: дорожат успокоительной тишиной ее присутствия и считают ночную молитву матушки надежной гарантией общего благополучия. Покойная схимонахиня Феодосия, которая сорок лет из-за высохших ножек лежала, одного втайне ужаснувшегося посетителя пальчиком приблизила и на ушко ему шепнула: Миленький! Господь так утешает… веришь ли,
никогда я не пожалела о калечестве своем!

Главная же причина ропота, конечно, маловерие, сомнение в благости Божией, в мудрости Его Промысла. Философ и богослов А.Ф. Лосев (в постриге монах Андроник) резко пресекал совопросничество на эту тему: “Кто ты такой, чтоб судить Бога?! Ты дурак!”. Нелепо измерять счастье и несчастье, исходя из сиюминутных впечатлений, вкусов и претензий; коль уж называем себя христианами, примем неизбежные скорби как испытание нашей веры и верности, необходимое для приобретения духовного опыта, как проверку перед лицом боли, опасности и, когда-нибудь, смерти. В терпении мы усматриваем не тупую покорность, а, совсем наоборот, великую победу над “тварью дрожащей” в себе, и видим смелое дерзновение в отважном доверии к Божественному Промыслу. Чумазое дитя, как бы ни верещало и ни отбивалось, непременно должно быть и будет вымыто, а, повзрослев, всё поймет и постыдится своего неразумного сопротивления.

В послушницах М. С, как интеллигентка, тяготела к образованной монахине В., ей поверяла жалобы и недоумения насчет своего положения в монастыре и порядков, лишенных здравой логики. В. обычно не комментировала, лишь восклицала иногда:

— Неужели?.. Что ты говоришь?!.

Но однажды, в ответ на просьбу М. С. дать почитать что-нибудь полезное, насмерть ее сразила:

— Хорошо бы “Сказку о рыбаке и рыбке”…

Как часто мы склонны, заводя глаза к небу, жеманно “смиряться” и объяснять все неприятные происшествия, от поломки швейной машины до головной боли, Божи-им наказанием за грехи. Что, разве святые и праведные Его избранники непрерывно благоденствовали? Разве Господь наш обещал ученикам в земной их жизни что-нибудь кроме креста}