Вооруженный этими двумя правилами, твердо обосновавшийся в своей солнечной позиции, в этом безмолвном прояснении, искатель нового мира идет в недра большего я, возможно, бесконечного, которое объемлет эту улицу и эти существа и все маленькие жесты этого часа; он движется спокойно и как бы переносим великим ритмом, который также переносит эти существа и все вещи вокруг него, эти тысячи встреч, возникающих неизвестно откуда и куда–то уходящих; он смотрит на эту идущую маленькую тень, которая, как кажется, идет так давно, возможно, еще с первого зарождения жизни, повторяя все те же маленькие жесты, спотыкаясь здесь или там, обмениваясь все теми же словами по поводу духа времени, и все так подобно, так смешено со сладостью, что эта улица, эти существа и эти проходящие встречи кажутся расплавленными в одну и ту же массу, брызнувшими из глубины ночей, вырвавшимися из все той же схожей истории, под небом Египта или Индии или с Волги, сегодня или вчера, или пять тысяч лет назад — что же действительно изменилось? Есть это маленькое существо, которое идет со своим огнем истины, своим огнем нужды такой интенсивности посреди этой улочки времен — этот огонь, это, возможно, единственная вещь, которая действительно является им, это зов существа из глубины времен, крик всегда одинаковый в этом необъятном течении вещей. И что зовет это существо, о чем оно кричит? Разве оно не в обширном растущем солнечном свете, не в этом ритме, который несет все? Он, искатель, и там, и не там; одной ногой он в этой спокойной вечности, а другой, неуверенной и идущей на ощупь — другой ногой он в этом маленьком я огня, который хотел бы заполнить эту секунду, этот тщетный жест, этот шаг среди тысяч других подобных шагов, заполнить их тотальностью настоящего существования, столь полного, как все тысячелетия, объединенные вместе, наполнить их такой же точностью, как пересечение звезд над головой, и чтобы все было истинным, истинным, полностью истинным и полным смысла в этом громадном вихре суеты; чтобы эта линия, которую он пересекает, эта улица, по которой он проходит, эта рука, которую он протягивает, это слово, которое он роняет — чтобы все это присоединилось к великому течению миров, к ритму звезд, к линиям, к бесчисленным линиям, которые бороздят эту вселенную и составляют всю песню, полную истину всего и каждую частицу всего. Тогда он смотрит на эти маленькие проходящие вещи, он наполняет их своим огнем зова, он смотрит и смотрит на эту маленькую истину, которая есть везде, как если бы она собиралась брызнуть, заполнить бытие своим огнем.
И это верно, что мир начинает меняться под нашими глазами, и что ничто больше не незначительно, ничто больше не отделено от остального. Мы являемся свидетелями великого тотального рождения. Наш простой взгляд имеет странные последствия, наш маленький жест отдается эхом. Но и здесь тоже, это робкое рождение; это маленькие касания разбросанного рождения. Искатель останавливается перед маленькими разбросанными выбросами, перед фактом без всякой видимой связи, несколько уподобляясь древнему гоминиду, который смотрел на эту гибкую ветку и эту лиану и этот кремень, прежде чем смастерить из них лук и поразить на лету свою добычу. Он не знал связей — их почти нужно было изобрести. Но наши изобретения — это только открытие того, что уже есть, как река или лиана в лесу. Новый мир — это открытие новых связей. Теперь мы находимся в веке второго возвращения к себе, и изобретение, настоящее изобретение заключается больше не в том, чтобы соединить два материальных объекта тонким феноменом мысли; это изобретение будет связывать ту же самую материю более тонким феноменом, феноменом второй степени сознания, молчаливого и без мысли. Задача нашего века — больше не совершенствовать материю с помощью материи, больше не расширять материю, добавляя к ней все больше материи — мы уже задыхаемся под этим чудовищным избытком, который поработил нас и который, по сути, является лишь «улучшением» техники обезьяны — а трансформировать материю более тонкой силой или, скорее, возможно, заставить ее раскрыть собственную силу истины, которую она содержит.
*
Трудно выбрать примеры среди тысяч этих микроскопических маленьких переживаний, о которых с трудом можно сказать, являются ли они переживаниями, совпадениями или воображениями. Однако они повторяются, они настаивают, как если бы невидимый перст света направлял наши шаги, контролировал наши жесты и оказывал тонкое давление на ту или иную точку, пока бы мы не поняли — затем давление ослабевает, и мы переходим к другой точке, которая, как кажется, возвращается и возвращается все с той же настойчивостью. Переживание, это тысяча переживаний, не знающих самих себя: нет рецепта, нет инструкции, надо идти, оступаясь, и еще идти, пока, наконец, не вырвется маленькое «ах!», которое заткнет тысячу дыр.
Есть два сорта этих переживаний — позитивные и негативные, и они начинаются с маленькой субъективной единицы, коей мы являемся, чтобы расшириться до великого объективного единства, куда мы движемся. Затем возникает точка, в которой сплавляется эта субъективность и эта объективность, эта маленькая материя и эта великая материя, и все движется в едином направлении. Это и есть стирание границ.
Среди этих бессчетных маленьких начальных прорывов чаще всего бывает взаимопроникновение или слияние внутреннего и внешнего, но в обратном смысле, чем в материалистической механике. Там удар по пальцам вызывает возмущение нашей внутренней субстанции; здесь же возмущение нашей внутренней субстанции вызывает удар по материи. И это переживание повторяется в тысячах примерах и на всех уровнях нашего существа, чтобы мы хорошо поняли этот процесс. Поначалу это переживание негативно, оно ловит нас за дефекты нашего панциря, как если бы ошибка всегда была дверью к большей истине. Так мы выходим из нашего маленького прояснения и снова ловимся механикой (следует сказать, горем, ибо это действительно я горя), и все обстоятельства начинают украдкой меняться, иногда даже оглушительным образом, что может доходить даже до физического происшествия. И все же там не было скверных мыслей, не было старых желаний или недовольного брожения: было только легкое соскальзывание в старую привычку находиться под тяжестью озабоченности, помрачения безо всякой видимой причины, утратив маленький ясный луч. И все начинает скрипеть, ничто не согласуется, ничто не стыкуется, жесты идут мимо, мы подворачиваем ногу на лестнице: мы впадаем в тяжкое усилие, как если бы все время мы упирались в стену. Тогда мы останавливаемся на мгновение, замолкаем, делаем шаг назад, снова разжигаем огонь нужды, который действительно подобен крику задыхающегося, и все внезапно проветривается, облегчается, ослабляется — стена падает. Мы снова входим в великое расширение, мы снова поймали ритм, маленькую музыку в глубине вещей; и все обстоятельства начинают незаметно поворачиваться в другом направлении, неожиданном, легком, непредвиденном, полном рассыпанных маленьких улыбок, которые вспыхивают здесь и там, подавая нам знаки. Иногда это даже как чудесное приведение в порядок; но это крошечные чудеса, которые не хвастают своей силой, которые даже не стремятся к тому, чтобы мы их признали, и которые просто смеются, если мы тыкаем в них пальцем: «Как ты глуп!».
И, действительно, ощущаешь себя совершенно глупым; внезапно выходишь на невероятный простор, как если бы он везде был освещен маленькими живыми огнями, своенравными, легкими, подмигивающими краешком глаза и почти лукавыми, как если бы двери открывались в тысячах уголков, как если бы капельки сокровища проступали повсюду; и внезапно видится, что все подчиняется другому закону, живет по другому ритму, как если бы наши глаза плохо видели в течение веков, а теперь увидели бы правильно, и мир стал истинным, все раскрылось, все есть раскрытие! Почти что достаточно сказать «вот так», и обстоятельство становится в точности таким, как мы видели его в эту секунду, оно подчиняется этому порядку, оно необъяснимо к нему прилипает, как если бы было совершенное, мгновенное совпадение между материей и этим взглядом, который открылся в нас — все возможно, все становится возможным. Это выглядит как чудо, но это не чудо, нет чуда, есть только связи, которых мы не знаем. И этот опыт повторяется, чтобы мы хорошенько его усвоили: он летучий, своенравный, он уклоняется, когда мы хотим его поймать; он зависит от чего–то другого. И мы снова и снова возвращаемся к этой другой вещи, которая кажется ничем, которая проста как улыбка, легка как ветер, согласна как цветок под солнцем — возможно, она и заключается в полном согласии, в каком–то полном прилипании к солнцу, во всем и каждую секунду? Но это всегда как цветение изнутри, нечто, что открывается и мгновенно и напрямую связывается с материей, как если бы точка истины в нас воссоединялась бы с теми же точками истины в материи: это течет без разделения, и то, что «это» хочет здесь, в этой точке «я», желанно также там, в той точке материи, потому что это одна и та же субстанция, одна и та же воля, одно и то же глобальное я, один и тот же ритм. Перед нами на секунду раскрывается сказочный горизонт, а затем он исчезает. Искатель наткнулся на ускользающий секрет, который содержит в зародыше чудо нового мира, как первая мысль обезьяны содержала в зародыше чудеса Эйнштейна — но это своеобразное чудо, полностью демеханизированное, полностью независящее ото всех внешних механизмов, это нечто вроде спонтанного выброса изнутри. Искатель нащупал третье золотое правило перехода: изнутри–наружу. Жизнь — это больше не результат манипуляции внешними явлениями, не добавление и не комбинация материалов силой ментальной механики, а развертывание внутреннего явления, которое управляет истиной материи через внутреннюю истину — это развертывание истины, в истине и через истину.
И еще раз мы поражены все тем же явлением. Эти мимолетные выбросы не имеют ничего общего с «большими вещами» человека и его сногсшибательными и сенсационными делами: это неприметные чудеса, можно даже сказать, мелочные частные чудеса, как если бы ключ был там, в этой совершенно маленькой неровной повседневности, на уровне земли, неожиданно, как если бы, действительно, победа, одержанная в самой малой точке материи, имела бы более грандиозные последствия, чем полеты на луну и великие человеческие революции, которые, в конечном счете, не революционизируют ничего.
И это новое функционирование в самом деле кажется нам совершенно новым; оно не имеет ничего общего с так называемыми духовными или оккультными силами, которые можно обрести, взбираясь по лестнице сознания: это не пророческая сила, не целительская сила, не сила левитации — ни одна из тысячи одной бедных сил, которые никогда не могли излечить нищету мира — это не блестящие огоньки, которые на мгновение приковывают взгляды людей, чтобы оставить их после такими же, как они и были прежде, сонливыми и пораженными раком; это не краткие наложения свыше, которые приходят, чтобы на мгновение встряхнуть законы материи, а затем позволить ей в следующее мгновение снова впасть в ее тупое и строптивое упрямство. Это новое сознание — новое, совершенно новое как молодой побег на дереве мира — непосредственная сила, от материи к материи, без вмешательства свыше, без нисходящего круга, без искажающих посредников, без разжижающего перехода. Истина здесь откликается на истину там, мгновенно и автоматически. Это глобальное сознание, неисчислимо и микроскопически сознающее истину каждой точки, каждой вещи, каждого существа, каждого мгновения. Мы могли бы сказать, что это божественное сознание материи, то самое, которое однажды бросило это семя на нашу благодатную землю, а также миллионы диких семян, и миллионы звезд, в совершенстве и каждое мгновение знающих все ступени своего развития, вплоть до крошечного листочка — все согласуется друг с другом, когда согласуется с Законом. Потому что, поистине, есть только один Закон — Закон Истины.
Истина — это крайняя действенность.
VII. Огонь Нового Мира
Но что же это за новое сознание, внезапно появившееся в год милости 1969 нашей эволюции (остается только гадать, не было ли других годов милости, оставшихся погребенными под мусором земли и руинами других человеческих циклов, достигших той же точки, что и мы сейчас, и исчезнувших, возможно, по той же самой причине, которая угрожает нам сегодня — станем ли мы гребнем великой эволюционной волны или только n –ым повторением одной и той же попытки, которая предпринималась множество раз, здесь или в других вселенных)? Возможно, это новое сознание не такое уж и новое, в конце концов, но оно явилось новым для нас, и оно вошло в поле практических реализаций в тот самый день, когда мы смогли установить с ним контакт — пожалуй, правильнее будет говорить о новой связи с этим сознанием. Поскольку, возможно, извечно, с самого начала времен, здесь или на других землях, это одна и та же вечная Вещь, с которой мы устанавливаем различные связи в соответствии с нашей степенью подготовки. То, что казалось далеким и божественным для орангутанга, уже ближе и менее божественно для нас, но еще следует постичь божества будущего и еще больше — воплотить. Это «еще больше» является самим смыслом нашей эволюции и относится к неверно понятому «Богу», которого мы преследуем в форме орангутанга или в религиозной или научной форме; и если бы мы не крестили Его, так, возможно, было бы лучше и для Него, и для нас самих. Но там одна и та же Вещь, всегда там — только есть точки прорыва внутри видов, есть моменты подъема к другому состоянию или к другой связи. Совершенно очевидно, что хамелеон сам по себе не смог бы вообразить ничего другого (допустим, что он может воображать), кроме супер–хамелеона, способного к лучшей маскировке и наделенного большими хищническими возможностями; точно также, королевский крот захотел бы расширить свои кладовые и свои туннели — что мы и делаем на свой человеческий образ. Что же это за «ускользающая точка», ведущая к нечто иному, что же это за «момент представления», когда мы пробиваемся в другое место, которое всегда было здесь, пробиваемся к другой вещи, которая всегда была одной и той же вещью, только видимой и понимаемой по–разному?
Если верить материалистической механике, ничто не может выйти из системы, кроме того, что в ней уже содержалось; можно лишь совершенствовать то, что уже есть там, в маленьком пузыре. В этом есть свой резон, но, спросим мы себя, можно ли, совершенствуя осла, получить нечто большее, чем осла? Замкнутая материалистическая система обрекла себя на вечную нищету и, сводя все ко степени развития хромосом и совершенствования серой субстанции, материалисты приговорили самих себя к супер–механизации той механики, с которой они стартовали (из механики может выйти только механика); но как раз то же самое делают обезьяна, крот и хамелеон — они складывают и вычитают и, по сути, наша механика не более продвинута, чем их механика, даже если мы запускаем ракеты на луну. Короче говоря, мы — это усовершенствованная протоплазма, с большими поглотительными способностями и с более хитрым тропизмом, и вскоре мы вычислим все, что нужно, чтобы выращивать в пробирке биологических Эйнштейнов и Наполеонов. Но все же наша земля не станет счастливее с легионами классных досок и супер–генералами, которые не будут знать, что им делать — они пойдут колонизировать новые земли… и заполнять их классными досками. Отсюда не выбраться, по определению, потому что система замкнута, замкнута, замкнута.
Мы предполагаем, что есть лучший материализм, менее скудный, и что материя менее тупа, чем обычно считается. Наш материализм — это пережиток века религий, можно даже сказать, его неразлучный компаньон, как добро и зло, белое и черное, и все дуальности, вытекающие из линейного видения мира, когда один пучок травы видится за другим, камешек — за впадиной, а горы противопоставляются равнинам, без понимания того, что все это вместе равным образом и полностью истинно и составляет совершенную географию, в которой невозможно заткнуть ни одной дыры или отбросить хотя бы маленький камешек, чтобы не обеднело все остальное. Нечего вычеркивать, надо увидеть все в глобальной истине; нет противоречий, есть только недалекое видение. Стало быть, мы говорим, что материя — наша материя — способна на гораздо большие чудеса, чем все механические чудеса, которые мы пытаемся вырвать у нее силой. Но материя не позволяет насиловать себя безнаказанно, она более сознательна, чем мы думаем, менее замкнутая, чем наша ментальная крепость — она позволяет так обращаться с собой, потому что она медлительна, а затем она мстит беспощадно. Только надо знать правильный рычаг к материи. Мы пытались найти этот рычаг, скрупулезно исследуя материю научными или религиозными методами; мы изобретали микроскопы и скальпели, и все больше микроскопов, которые смотрели бы глубже, видели бы больше и открывали мельчайшие частицы материи после мельчайших, а затем еще более мелкие частицы, которые всегда казались желанным ключом, а на самом деле только открывали дверь к более мелким частицам, все время отодвигая пределы, заключавшиеся в других пределах, которые тоже заключались в следующих пределах, и ключ всегда ускользал от нас, даже если материя выдавала нам в этом процессе некоторых монстров. Мы видим все более крупного муравья, который по–прежнему имеет шесть ног, несмотря на супер–кислоты и супер–частицы в его брюхе муравья. Возможно, мы сможем произвести другого муравья, даже треногого — и что это даст? Нам не нужен другой муравей, даже улучшенный: нам нужно нечто иное. В религиозном подходе мы тоже хотели «разложить по полочкам» эту материю и свести ее к вымыслу Бога, ко временному месту перехода, к царству дьявола и плоти, и к тысяче и одной частице наших теологических телескопов. Мы видим все выше и выше и все более и более божественно, но муравей по–прежнему имеет шесть ног, либо три, горестно, между одним рождением и другим, всегда одинаковыми. Нам не нужно спасение муравья, нам нужно нечто иное, чем муравей. И, возможно, в конечном счете, нам не надо видеть ни больше, ни выше, ни дальше; нам надо посмотреть просто сюда, под нашими носами, взглянуть в этот маленький живой агломерат, который содержит собственный ключ, как семя лотоса, посаженное в ил, и пойти третьим путем, который не является ни научным, ни религиозным путем и который, возможно, когда–нибудь объединит их в полной истине, объединит также наше белое с нашим черным, наше добро с нашим злом, наши небеса с нашим адом, наши горки с нашими впадинами, в единой человеческой или сверхчеловеческой географии, где все это добро и все это зло, все горки и впадины подготавливались тщательно и точно.
Этот новый материализм имеет самый мощный микроскоп: это луч истины, который не останавливается ни на какой видимости и идет дальше, дальше, распространяется везде, распознавая одну и ту же «частоту» истины во всех вещах, во всех существах, под всеми одеяниями и при любых помехах. Этот телескоп безошибочный — это взгляд истины, которая везде встречает саму себя и знает, поскольку является тем, к чему прикасается. Но эту истину надо сначала раскрыть в нас самих, прежде чем сможем мы раскрыть ее везде: если среда прозрачна, то и все прозрачно. Мы говорили, что у человека есть я огня, в центре его существа, маленькое пламя, чистый крик существа под мусором механики. Именно этот огонь и проясняет. Именно этот огонь видит. Потому что это огонь истины в центре существа, и это один и тот же Огонь везде, во всех существах, во всех вещах, во всех движениях мира или звезд, и в этом камешке на краю дороги, и в этом крылатом семени, занесенном ветром. Еще пять тысяч лет назад Риши Вед распевали это: «О, Огонь, это твое великолепие, которое есть на небесах и в земле, и в деревьях и в водах… это блистающий океан света, в котором есть божественное видение… [12] Он — дитя вод, дитя лесов, дитя вещей устойчивых и вещей движимых. Даже в камне он есть для человека, он посреди его дома… [13] О, Огонь… ты пуп земли и всех ее жителей.» [14]Этот огонь Риши открыли пять тысяч лет тому назад, раньше ученых — они нашли его даже в воде и назвали его «третьим огнем», огнем, не являющимся ни огнем пламени, ни огнем молнии: saura agni, солнечный огонь[15], «солнце во тьме»[16]. И они открыли это единственно силой прямого видения Истины, без инструментов, только через знание своего Огня внутри — от тождественного к тождественному. А с помощью своих микроскопов ученые открыли только материальную, атомную оболочку этого фундаментального Огня, который находится в центре вещей и в начале миров. Они нашли следствие, а не причину. И поскольку ученые нашли только следствие, то у них нет настоящего господства, нет ключа, который мог бы трансформировать материю — нашу материю — и заставить ее выразить настоящее чудо, являющееся целью всех эволюций, «точкой чего–то иного», что откроет дверь нового мира. Этот Огонь является силой миров, изначальным пламенем эволюции, силой камня, силой семени, силой «посреди дома». Это он — рычаг; это он — провидец; это он может разорвать этот круг и все круги наших наследственных цепей — материального, животного, витального и ментального круга. Ни один вид, даже доведенный до своего максимума действенности, разумения и света, не может превзойти собственные пределы — ни хамелеон, ни обезьяна, ни человек — за счет своих улучшенных хромосом. Только этот огонь может. Эта точка нечто иного, момент всевышнего воображения, который доводит огонь до старых пределов, как когда–то этот же момент всевышнего воображения зажег тот же огонь в сердцем миров и заронил это солнечное семя в воды времен, а также установил все волны, все круги вокруг этого семени, чтобы помогать ему расти, чтобы каждый корешок, каждая веточка, каждый росток великого цветения смог бы коснуться своей бесконечности, освобожденной через собственное величие.
И мы снова возвращаемся к нашему вопросу: что же это за новое сознание, откуда оно вышло, раз уж оно не является плодом нашего прециозного мозга?… В сущности, навязчивая идея материалиста состоит в том, чтобы вдруг, без предупреждения, предстать перед Богом, чтобы поклоняться ему; и мы хорошо это понимаем, когда смотрим на столь наивные образа, которые сотворила религия. Обезьяны бы тоже, имей они представление, нарисовали бы, вероятно, совершенно детский образ сверхъестественных и божественных сил человека. Следует поклоняться тому, что делает нас шире, красивее, солнечнее; и, в конечном счете, эта широта, эта красота и эта солнечность доступны нам потому, что они уже в нас, иначе мы бы их не распознали — только подобное узнает подобное. Это растущее подобие является единственной божественностью, которой стоит поклоняться. Но мы хотим верить, что это подобие не остановится на позолоченном убожестве наших научных чудес, как оно не остановилось на выходках питекантропа. Значит, это «новое» сознание не так уж и ново: это наш взгляд нов, это подобие, становящееся более близким (возможно, нам следует говорить о приближающейся точности мира). Этот мир, как мы его сейчас знаем, не такой, как он нам кажется; эта материя, столь твердая под нашими глазами, эта кристальная вода, эта чудесная роза исчезают в нечто ином, и эта роза никогда не была розой, как и эта кристальная вода; эти воды текут и бурлят столь же, как и этот стол и этот камешек; ничто не неподвижно. Мы расширили поле нашего зрения. Но что отрицало розу? Чему верить: микроскопу или собственным глазам? Возможно, и тому и другому, и ни тому, ни другому целиком и полностью. Микроскоп не отрицает и не опровергает наше поверхностное видение; просто он касается другой ступени реальности, второго уровня той же самой вещи. И поскольку микроскоп видит по–другому, он передает нам всю гамму лучей, которые меняют наше поверхностное видение. Но, возможно, существует третий, неизведанный уровень все той же Вещи — другой взгляд, ибо что же нового под этими звездами, кроме нашего взгляда на звезды? И, вероятно, существуют еще и другие уровни, бесконечно много других уровней, ожидающих нашего открытия, ибо что же может поставить точку великому расцвету? Нет конечной точки, нет удаленной Цели; это наш взгляд растет, и Цель — здесь, каждое мгновение. Есть великий расцвет, который постепенно раскрывает свое чудо, лепесток за лепестком. И каждый новый взгляд трансформирует наш мир и все поверхностные законы столь же абсолютно, как законы Эйнштейна трансформировали мир Ньютона. Видеть по–другому — это мочь по–другому. Это третий уровень, это новое сознание. И оно больше не отрицает ни розы, ни микроскопа — ничто не отменяется, по определению, кроме нашей глупости; это сознание только снова привязывает эту розу к великому общему цветению, и эти легкие воды, этот случайный камешек, это маленькое существо, совершенно одинокое в своем углу — к великому потоку одной и той же единственной Силы, которая постепенно лепит нас по золотому подобию внутреннего Взгляда. И, возможно, оно откроет нам дверь к менее чудовищным чудесам: ко всем маленьким естественным чудесам, которые наполняют каждое мгновение великой Целью и раскрывают тотальное чудо в каждой точке.
Но где он, мистический ключ к третьему уровню? На самом деле он вовсе не мистический, хотя он полон мистерий; он не зависит от сложных инструментов, он не кроется в каком–то тайном знании и не падает с небес для избранных — он здесь, почти видимый для обнаженного взгляда, совершенно простой и естественный. Этот ключ был с начала времен, в этом семени, которое вынашивало огонь: это нужда охватывать и брать; он был там, в этой великой туманности, которая собирала свои крупицы атомов: это нужда расти и быть; он был и под этими спящими водами, которые уже кишели огнем неспокойной жизни: это нужда воздуха и пространства. И все начинает двигаться, побуждаться одним и тем же огнем: гелиотроп — к солнцу, голубь — к своей стае, а человек — не известно к чему. Безмерная Нужда в сердце миров и там дальше, в галактиках, на границах Андромеды, которая охватила все в объятии смертного тяготения. Эту нужду мы видим на собственном уровне, она мала или менее мала, она требует воздуха и солнца, она требует спутников и детей, она требует книг, искусства или музыки, миллионов разных вещей — но есть только одна настоящая вещь, она требует только одной музыки, единственного солнца и единственного воздуха. Это нужда бесконечности. Потому что она рождена из бесконечности. И покуда она не прикоснулась к своей единственной вещи, она не исчезнет, и галактики не перестанут поглощать друг друга, и люди не прекратят биться и трудиться, чтобы обрести единственную вещь, которую, как они думают, они не имеют, но которая побуждает, толкает изнутри, которая разжигает свой неудовлетворенный огонь, пока мы не достигнем окончательного удовлетворения — и одновременно полноты этих тщетных объектов, и этой эфемерной розы и этого маленького никчемного жеста. Именно этот Огонь является ключом, потому что он рожден всевышним Видением, которое посеяло это семя; именно этот Огонь знает, потому что он узнает себя везде, в вещах и в существах, в этом камешке и в звездах. Именно этот Огонь нового мира жжет в сердце человека «это он пробужден в тех, кто спит», — говорят Упанишады.[17]И он не остановится, пока все не вернется к своей полной истине, и мир — к своей радости, потому что он рожден из Радости и для Радости.
Но поначалу это я огня смешено со своими темными трудами; оно захвачено желанием, борется и напрягается; оно ползет вместе с червем, вынюхивает на ветру свою добычу. Оно должно беречься и выживать. Оно ощупывает мир своими маленькими усиками, оно видит фрагменты, оно видит только свою нужду. И в человеке — думающем животном — оно расширяет свой круг, оно щупает еще, оно добавляет свои идеи, систематизирует данные: оно творит законы, ученые труды, евангелии. Но, позади всего этого, есть я огня, которое побуждает, это нечто, что не останавливается, что не терпит законов, систем, евангелий, что чувствует стену за каждой узнанной истиной, за каждым установленным законом, что чувствует ловушку за каждым схваченным открытием, как если бы схватить что–либо означает поймать себя в ловушку; есть нечто, что направляет этот усик, но что не терпит даже этот усик, не терпит рычаги и всю эту механику для изучения мира, как если бы эта механика и этот усик и этот взгляд набрасывали бы последнюю вуаль на мир и мешали бы прикоснуться к обнаженной реальности. Есть этот крик существа в глубинах, который хочет видеть, который действительно так нуждается в том, чтобы видеть и наконец–то выскочить в свободный воздух: это хозяин усика, а не раб усика. Как если бы, действительно, хозяин был извечно заключен там, с трудом выпуская свои ложноножки, щупальца и все свои разноцветные сети, чтобы попытаться воссоединиться снаружи. Затем, однажды, под давлением этого огня нужды, механика начинает трещать по швам. Все трещит: законы, евангелии, знания и все правосудия мира. С нас достаточно! Мы не хотим даже самого лучшего из всего этого, это все еще тюрьма, все еще ловушка — мысли, книги, искусства и бог–отец — нечто иного, нечто иного! О! нечто, в чем мы так нуждаемся и что не имеет названия, кроме своей слепой нужды… И мы демеханизируем с той же скоростью, с которой механизировали. Все сожжено, не осталось ничего, кроме этого чистого огня. Этого огня, который не знает, который не видит ничего, больше совсем ничего, даже маленьких обрывков частей, которые он так старательно собирал. Этот огонь почти болезненный: он стремится и трудится и ищет и ударяется; он хочет истины, он хочет нечто иного, как когда–то он хотел предметов, миллионов предметов мира, и стремился ими обладать. И постепенно все поглощается. Растворяется даже желание нечто иного, даже надежда когда–либо объять эту невозможно чистую истину, даже усилие — все проскальзывает меж нашим пальцев.
Остается маленькое чистое пламя.
Пламя, которое не знает, которое не видит, но которое есть; это как сладость быть просто этим пламенем, этим совсем маленьким беспредметным пламенем — оно есть, просто есть, чисто. Даже кажется, что больше ничего и не нужно. Погружаешься в него, живешь в нем; это как любовь просто так, ко всему. И иногда погружаешься в него очень глубоко; тогда, там, на краю этого спокойного огня — такого спокойного — есть как бы улыбка ребенка, нечто, что смотрит на мир в прозрачности; и если не прилагать внимания, то этот взгляд распыляется, он течет вместе с вещами, дышит вместе с растением, уходит повсюду в бесконечность, улыбается в этом, улыбается в том, и все непосредственно. Нечего больше брать, нечем больше овладевать, нечего больше хотеть: это там, все там! Это везде там. Это взгляд без стен, видение, которое не связывает, знание, которое не берет ничего — все известно, сразу же известно, и это проходит через вещи, скользит как угорь, это легко, как пыльца, свободно, как ветер, это улыбается повсюду, как если бы мы улыбались самим себе за всем. И где «другие», где «не–я», снаружи, внутри, возле, вдали: это сливается со всем, это мгновенно соединяется, как если бы это была одна и та же вещь везде. И вот это маленькое пламя начинает узнавать свой мир: эта новая география начинает обретать рельеф, окраску, вариации. Это одна и та же вещь, и все же каждая вещь как бы уникальна; это один и то же огонь, но каждый огонь имеет свою особую интенсивность, свою специальную частоту, свою доминирующую вибрацию и как бы совершенно другую музыку. Каждое существо имеет свою музыку, каждая вещь имеет свой ритм, в каждый момент свой цвет, у каждого события свой такт, и все начинает связываться. Все обретает иной смысл, и это как полный смысл, где каждый самый незначительный исполнитель занимает свое незаменимое место, играет свою уникальную роль, имеет свой уникальный тон, свой необходимый жест. Тогда необъятное чудесное действие разворачивается перед нашими глазами. Мир есть чудо — это открытие на каждом шагу, микроскопическое раскрытие, бесконечное путешествие в конечном. Мы находимся в новом сознании, мы ухватили огонь нового мира: «О, Огонь… ты — это всевышний рост и расширение нашего существа; все великолепие и вся красота — в твоем желанном цвете и в твоем совершенном видении. О, Необъятность, ты — полнота, которая несет нас к концу нашего пути; ты — множество богатств, развертывающихся со всех сторон.» [18]