7 апреля 1945.
1. Десять апостолов – во дворе дома Тайной Вечери. Они разговаривают между собой, а затем молятся. И потом снова принимаются за разговор.
Симон Зелот говорит: «Я по-настоящему обеспокоен исчезновением Фомы. Уж не знаю, где его искать».
«И я тоже», – говорит Иоанн.
«У родственников его нет. И никто его не видел. Лишь бы его не схватили!»
«Если бы это было так, Учитель не сказал бы: „Остальное договорю, когда отсутствующий будет здесь“».
«Верно. И все же мне хочется еще раз пойти в Вифанию. Возможно, он там кружит по холмам и не решается показаться».
«Сходи, сходи, Симон. Ты всех нас собрал и… этим спас, поскольку отвел нас к Лазарю. Слышали, какие слова нашел для него Учитель? Сказал: „первый, кто во Имя Мое прощал и наставлял“. Почему Он не поставит его вместо Искариота?» – спрашивает Матфей.
«Потому что не захочет давать безупречному другу место Предателя», – отвечает Филипп.
2. «Я слышал недавно, когда обходил рынки и разговаривал с торговцами рыбой, о том, что… – да, я могу им доверять, – что эти из Храма не знают, как поступить с телом Иуды. Не знаю, как это произошло… но этим утром на рассвете храмовые сторожа обнаружили внутри священной ограды его разложившееся тело, все еще с веревкой на шее. Думаю, это кто-то из язычников мог снять его и, неизвестно как, подбросить внутрь», – говорит Петр.
«А мне, напротив, рассказывали вчера вечером у источника, то есть, я слышал, как говорили, что вчера вечером кто-то зашвырнул внутренности Предателя прямо к дому Анны[1]. Язычники, конечно. Потому что ни один еврей не прикоснулся бы к этому, более чем пятидневному, телу. Как оно должно было разложиться!» – говорит Иаков Алфеев.
«О! Оно было отвратительно с самой субботы!» – Иоанн бледнеет при этом воспоминании.
«Но как он очутился на том месте? Оно ему принадлежало?»
«А кто вообще мог знать что-нибудь достоверно об Иуде из Кериота[2]? Помните, какой он был замкнутый, непонятный…»
«Можешь сказать: лживый, Варфоломей. Он никогда не был искренним. Три года он провел с нами, и мы, у которых все было сообща, были перед ним как перед высокой стеной крепости».
«Крепости? О! Симон! Скажи лучше: лабиринта!» – восклицает Иуда Алфеев.
«О! Послушайте! Не будем говорить о нем! Мне кажется, что мы призываем его, и что он обязательно придет, чтобы нас побеспокоить. Я бы вычеркнул память о нем из себя и из каждого сердца. Чье бы оно ни было: еврея или язычника. Еврея – чтобы не стыдиться, что из нашего рода вышел этот изверг. Язычника – чтобы среди них не нашелся тот, кто смог бы в один прекрасный день заявить нам: „Его Предателем оказался один из Израиля“. 3. Я всего лишь юноша. И мне не следовало бы первым выступать перед вами. Я последний, а первый – ты, Петр. Здесь также Зелот и Варфоломей, люди сведущие, а также братья Господа. Однако я бы, вот, поскорее назначил кого-нибудь на двенадцатое место, кого-нибудь святого, потому что до тех пор, пока я буду видеть в нашей общине это место пустым, я буду видеть среди нас жерло преисподней с его зловонием. И боюсь, это может сбить нас с пути…»
«Да нет же, Иоанн! Ты все еще под впечатлением от его безобразного злодеяния и от его повешенного тела…»
«Нет, нет. И Мать тоже говорила: „Видя Иуду Искариота, Я видела Сатану“. О! Давайте поскорее подыщем кого-нибудь святого на это место!»
«Слушай, я никого не выбираю. Если Он, который был Богом, выбрал Искариота, то кого тогда выберет убогий Петр?»
«И все-таки тебе придется…»
«Нет, дорогой. Я не собираюсь никого выбирать. Я спрошу у Господа. Петр уже достаточно нагрешил!»
4. «Нам еще столько нужно спросить. В тот вечер мы пребывали как слабоумные. А нам надо понудить себя учиться. Потому что… Как мы будем разбираться, действительно ли греховен тот или иной поступок, или нет? Видишь, как не похоже на нас рассуждает Господь о язычниках. Видишь ли, как Он скорее извиняет трусость и отречение, нежели сомнение в возможности прощения… О! Я боюсь поступить скверно», – печально отзывается Иаков Алфеев.
«В самом деле, Он столько говорил с нами. И однако, мне кажется, я ничего не знаю. Я уже с неделю как слабоумный», – горько признается другой Иаков.
«И я».
«И я».
«И я тоже».
Все в схожем положении и недоуменно глядят друг на друга. И прибегают к уже привычному решению. «Отправимся к Лазарю», – говорят они, – «Может быть, там мы найдем Господа и… Лазарь поможет нам».
5. В дверь стучат. Все умолкают, прислушиваясь. И издают удивленное «о!», увидев, как в прихожей появляется Илия вместе с Фомой. Фома настолько растерян, что сам на себя не похож.
Столпившись вокруг него, товарищи объявляют ему о своей радости: «Ты знаешь, что Он воскрес и пришел? И ждет, когда ты вернешься!»
«Да. Илия говорил мне то же. Но я этому не верю. Я верю тому, что вижу. А вижу я, что для нас все кончено. Вижу, что все мы рассеяны. Вижу, что даже знакомой гробницы, где оплакать Его, и той больше нет. Вижу, что Синедрион хочет разделаться как с сообщником, которого решено захоронить, словно нечистое животное, у подножия той оливы, где он повесился, так и с последователями Назарянина. Меня остановили в пятницу у ворот и сказали мне: „Ты тоже был одним из Его близких? Отныне Он мертв. Возвращайся к своей чеканке[3]“. И я убежал…»
«Но куда? Мы искали тебя повсюду!»
«Куда? Направился к дому своей сестры, в Раму. Но войти в него не посмел, потому что… чтобы не слушать женских укоров. Так что я стал бродить по Иудейским горам, а вчера вечером попал в Вифлеем, в Его пещеру[4]. Как я плакал… Среди развалин я уснул, и там меня обнаружил Илия, который пришел туда… не знаю, зачем».
«Зачем? Да затем, что в часы великой радости или скорби идешь туда, где сильнее чувствуешь Бога. Много раз за эти годы я приходил туда ночами, словно вор, чтобы почувствовать, как мою душу ласкает воспоминание о Его первых младенческих криках. А потом, на восходе солнца, я исчезал, чтобы меня не побили камнями. Но уходил уже утешенным. Теперь я пошел туда – сказать тому месту: „Я счастлив“ и взять оттуда, что смогу. Мы решили так. Мы хотим проповедовать Его Веру. И нам в этом придаст силы кусочек той стены, горсть той земли, щепка от тех столбов. Мы не такие святые, чтобы посметь брать землю Голгофы…»
«Ты прав, Илия. Нам нужно сделать так же. И мы это сделаем. Но что Фома?..»
«Фома спал и плакал. Я сказал ему: „Проснись и не плачь больше. Он воскрес“. Он не хотел мне верить. Но я так сильно настаивал, что уговорил его. Вот он. Теперь он с вами, и я удаляюсь. Присоединюсь к товарищам, что направляются в Галилею. Мир вам». Илия уходит.
6. «Фома, Он воскрес. Я тебе говорю. Он был с нами. Ел. Разговаривал. Благословил нас. Простил нас. Дал нам власть прощать. О! Почему ты не пришел раньше?»
Фома никак не стряхнет с себя подавленное состояние. Он упрямо качает головой. «Я не верю. Вы видели призрак. Вы все потеряли рассудок. Женщины – в первую очередь. Умерший человек сам собою не воскресает».
«Человек – нет. Но Он Бог. Ты не веришь в это?»
«Верю. Что Он Бог – верю. Но именно потому, что я в это верю, я думаю и утверждаю, что сколь бы Он ни был благ, но все же не до такой степени, чтобы прийти к тем, кто так мало любил Его. И утверждаю, что каким бы Он ни был смиренным, Ему уже, наверно, хватит унижаться в нашем земном теле. Нет. Он будет, это наверное, ликующим на Небесах и, может быть, явится в виде духа. Говорю: может быть. Мы даже этого не заслуживаем! Но воскресшим с плотью и костями, нет. В это я не верю».
«Но мы же целовали Его, видели, как Он ел, слышали Его голос, чувствовали Его ладонь, видели раны!»
«Что с того. Я не верю. Не могу поверить. Я должен увидеть, чтобы поверить. Если не увижу в Его ладонях отверстия от гвоздей и не вложу в него палец, если не дотронусь до ран на ступнях, и не положу руку туда, где копье вскрыло грудь, – не поверю. Я не какой-нибудь ребенок или женщина. Мне нужна ясность. Что мой разум не в состоянии принять, то я отвергаю. А эти ваши слова я принять не в состоянии».
«Но Фома! Ты считаешь, что мы тебя обманываем?»
«Нет. Бедняги. Напротив! Блаженны вы, что так добры ко мне, что хотите привести меня в состояние покоя, которого вы достигли, предавшись этой вашей иллюзии. Но… я не верю в Его Воскресение».
«А ты не боишься, что Он накажет тебя? Он все слышит и видит, понимаешь?»
«Я прошу, чтобы Он убедил меня. У меня есть разум, и я пользуюсь им. Пусть Он, Владыка человеческого разума, и выправит мой, если тот уклонился».
«Но разум, Он говорил, свободен».
«Тем более, разум не для того, чтобы делать его зависимым от коллективных внушений. Я люблю вас и люблю Господа. Я буду служить Ему, чем смогу, и останусь с вами, чтобы помогать вам в служении Ему. Буду проповедовать Его учение. Но не смогу поверить иначе, как только увидев».
И Фома, упрямый, не слышит никого, кроме самого себя. Ему рассказывают обо всех тех, кто видел Его, и как они Его видели. Советуют ему поговорить с Матерью. Однако, сидя на каменной скамье, он качает головой, сам более каменный, нежели эта скамья. С упрямством ребенка он повторяет: «Поверю, если увижу».
Знаменитые слова несчастных, отрицающих то, что так легко и свято признать, допустив, что Бог может все.
[1] Первосвященника Анны (Ханана)
[2] Прозвище Искариот означает «человек (по-еврейски: иш) из Кериота». Кериот (или Кариот) – город на самом юге Иудеи.
[3] Дословно: чеканить по золоту. Фома был золотых дел мастер.
[4] Это так называемая пещера Рождества, где родился Иисус.