3 сентября 1944.
1. К акая адская ночь! Казалось, будто, в самом деле, бесы резвились на земле. Орудийные залпы[1], громы и молнии, опасность, страх, мучение оттого, что я не на своей постели, и посреди всего этого – словно белый и нежный цветок среди пламени и напастей – присутствие Марии. Она немного старше, чем во вчерашнем видении, но все еще очень юная, со своими светлыми косами на плечах, в своей белой одежде и со своей скромной, сдержанной улыбкой, улыбкой внутренней, обращенной к блаженной тайне, которую Она бережет в сердце. Я провожу ночь, сравнивая Ее кроткую внешность с жестокостью, царящей в мире, и воскрешая в памяти Ее вчерашние слова, песнь, наполненную милосердием, на фоне разыгравшейся ненависти…
И вот сегодня утром, вернувшись в тишину своей комнаты, я присутствую при следующей сцене.
2. Мария все еще в Храме. Сейчас Она вместе с остальными девами выходит из собственно храмового здания.
Должно быть, совершается какая-то церемония, поскольку в красивое и красное закатное небо поднимаются запахи благовоний. Я сказала бы, что это поздняя осень – по тому, как небо в приятной усталости, как это бывает в тихом октябре, прогибается над садами Иерусалима, в которых золотистая охра готовой упасть листвы добавляет светло-рыжих пятен в серебристую зелень олив.
Группа, а точнее, белоснежная стайка девушек пересекает задний двор, поднимается по лестнице, переходит в галерею, входит в еще один двор, квадратный и не такой роскошный, в который можно попасть только этим единственным путем. Этот двор, похоже, отведен под маленькие жилища девственниц, посвященных Храму, поскольку каждая девушка направляется в свою келью, словно голубка – в свое гнездо, и они прямо как настоящая стая голубок, которые разлетаются после того, как собрались вместе. Многие – можно сказать, все – перед расставанием разговаривают между собой тихими, но веселыми голосами. Мария молчит. Лишь перед тем, как отделиться от остальных, Она с чувством кланяется им, а затем направляется к своей комнатке в правом углу.
3. К Ней подходит какая-то из наставниц, не такая старая, как Анна Фануилова, но уже пожилая. «Мария, Первосвященник ждет Тебя».
Мария глядит на нее несколько изумленно, но ни о чем не расспрашивает. Только отвечает: «Я иду к нему немедленно».
Она входит в просторный зал: не знаю, находится ли он в доме Первосвященника, или же входит в состав жилищ тех женщин, что служат при Храме. Знаю, что он обширный, хорошо освещенный и хорошо обставленный, и что помимо Первосвященника, величественного в своих белых облачениях, в нем присутствуют еще Захария и Анна Фануилова.
Мария делает у порога глубокий поклон и не двигается дальше до тех пор, пока Первосвященник не говорит Ей: «Заходи, Мария. Не бойся». Мария выпрямляется, поднимает лицо и медленно ступает вперед – не из-за отсутствия желания, но инстинктивно ощущая торжественность момента, и это делает Ее внешность более женственной.
Анна улыбается Ей, чтобы подбодрить, а Захария приветствует Ее: «Мир Тебе, Племянница».
Понтифик внимательно глядит на Нее, а затем обращается к Захарии: «В Ней явно видны черты племени Давида и Аарона».
«Дочь, мне известны Твои достоинства и доброта. Известно, что Ты ежедневно возрастала в познании и благодати перед лицом Божиим и перед людьми. Известно, что голос Божий вещает в Твоем сердце Свои сладчайшие глаголы. Я знаю, что Ты – Цветок Храма Божьего и что с тех пор, как Ты в нем, перед Скрижалями Завета появился третий Херувим. И мне бы хотелось, чтобы Твой аромат продолжал возноситься вместе с ладаном снова и снова. Однако Закон повелевает иначе. Отныне Ты уже не девочка, а женщина. А каждая женщина в Израиле должна быть женой, чтобы принести Господу сына. Ты последуешь предписанию Закона. Не бойся и не стыдись. Я помню о Твоем царском происхождении. Теперь Ты уже под опекой Закона, который повелевает, чтобы за каждого мужчину была выдана женщина его же рода. Но если бы этого и не было, я все равно поступил бы так, чтобы не нарушить чистоту Твоей славной крови. Ты знаешь кого-нибудь из своего рода, о Мария, кто мог бы стать Тебе мужем?»
Мария поднимает свое лицо, покрытое стыдливым румянцем, с ресницами, на которых уже заблестели первые слезы, и трепетным голосом отвечает: «Никого».
«Она не может знать никого, так как пришла сюда во младенчестве, а род Давидов слишком потрепан и рассеян, чтобы это позволило его различным ветвям собраться воедино, подобно кроне царского древа», – поясняет Захария.
«Тогда предоставим выбор Богу».
4. Слезы больше не могут сдерживаться и падают на дрожащие губы. Мария бросает умоляющий взгляд на Свою наставницу.
«Мария посвятила Себя Господу ради Его славы и ради спасения Израиля. Она была девочкой, которая едва читает по слогам, но уже была связана обетом…», – приходит Ей на помощь Анна.
«Так Ты поэтому плачешь? Не потому, что не хочешь подчиниться Закону?»
«Поэтому… только поэтому. Я повинуюсь тебе, Священник Божий».
«Это подтверждает то, что мне всегда о Тебе говорили. С каких лет Ты стала посвященной Девой?»
«Я думаю, изначально. Я еще не была в этом Храме, и уже посвятила Себя Господу».
«Но разве не Ты та маленькая девочка, что двенадцать лет назад пришла просить у меня разрешения вступить сюда?»
«Я».
«И как же тогда Ты утверждаешь, что уже в то время была посвященной Богу?»
«Когда Я смотрю в прошлое, Я вижу Себя посвященной… Я не вспоминаю ни момента своего рождения, ни когда начала любить свою маму или говорить отцу: „Папа, Я – твоя дочь“… Но вспоминаю – хоть и не знаю, когда это началось, – что отдала свое сердце Богу. Может быть, это произошло с первым Моим поцелуем, с первым словом, которое Я научилась произносить, с первым шагом, который Мне удалось сделать… Да, наверное. Думаю, что первое воспоминание о любви Я могу связать с Моими первыми уверенными шагами… Мой дом… возле него был сад, полный цветов… были фруктовые деревья и поля… и там был родник, поодаль, у пригорка, и он бил из расселины в скале, где образовалась пещера… там было полно длинных и тонких растений, которые отовсюду свисали каскадами зеленых пучков и казались плачущими, поскольку на каждом из легких листочков, похожих на вышивку, было по капельке воды, которые, падая, звенели, будто крошечные колокольчики. И родник тоже пел. И там были птицы на оливах и яблонях, что росли на склоне над источником, и белые голубки прилетали окунуться в прозрачную гладь родника… Мне больше никогда не вспоминалось об этом, потому что все свое сердце Я доверила Богу и, за исключением отца и матери, любимых Мною и в жизни, и по смерти, все земное исчезло из Моего сердца… Но ты напоминаешь Мне об этом, Священник… Мне надо отыскать, когда Я посвятила себя Богу… и на ум приходят события ранних лет… Я любила ту пещеру, потому что там Я слышала Голос, который был слаще журчания воды и пения птиц и говорил Мне: „Приди, Моя Любимая“. Я любила те травы в алмазных россыпях звучной капели, потому что видела в них знак присутствия Моего Господа, и забывала о себе, говоря: „Видишь, как велик твой Бог, душа Моя? Тот, кто создал кедры Ливана для северного ветра, создал и эти листочки, что гнутся под тяжестью мошки, для отрады Твоих глаз и для защиты Твоих маленьких ножек“. Я любила это молчание чистоты: слабого ветра, серебряной воды, опрятность голубок… любила тот покой, царивший над пещеркой, стекавший с яблонь и олив: и когда они в цвету, и когда они усыпаны плодами… И не знаю… Мне казалось, что Голос говорил, обращаясь именно ко Мне: „Приди, о прекрасная олива; приди, о милая яблоня; приди, о запечатанный источник; приди, о Моя голубка“… Сладостна любовь отца и матери… сладостны их голоса, звавшие Меня… но этот! этот! О! Думаю, таким его слышала в земном Раю та, которая согрешила, и не понимаю, как могла она предпочесть шипение этому Голосу любви, как могла вожделеть знания чего-то иного, нежели Бог[2]… И губами, еще помнившими вкус материнского молока, но с сердцем, упоенным небесной сладостью, Я сказала тогда: „Вот Я, Я иду. Я – Твоя. И Мое тело не будет принадлежать никому, кроме Тебя, Господи, как и Моя душа – ничьей любви, кроме Твоей“… И когда Я сказала это, Мне показалось, что Я лишь повторила то, что уже было сказано, и совершила обряд, который уже был совершен. Избранный Мною Супруг не был для Меня чужим, потому что Мне уже было знакомо горение Его любви, и Мое зрение было приучено к Его свету, а Моя способность любить была обретена в Его объятиях. Когда?.. Не знаю. Но Я сказала бы: за пределами этой жизни, поскольку ощущаю то, что Он всегда был у Меня, а Я всегда была у Него, и что Я существую потому, что Он захотел этого, на радость Своему Духу и Мне… 5. Теперь Я послушаюсь тебя, Священник. Скажи же Мне, как Я должна поступить… У Меня нет ни отца, ни матери. Будь ты Моим руководителем».
«Бог даст Тебе мужа, и он будет святым, раз Ты доверилась Богу. Ты расскажешь ему о Своем обете».
«А он согласится?»
«Надеюсь на это. Молись, о Дочь, чтобы он сумел понять Твое сердце. А теперь ступай. Бог да сопутствует Тебе во всем».
Мария вместе с Анной удаляются. Захария же остается с Понтификом.
Так заканчивается это видение.
[1] В это время на территории Италии шла уже сухопутная война с участием союзников.
[2] Уже в этом возрасте Мария преодолевает искушение Евы, послушавшейся вкрадчивой речи – шипения – Змея.