22 августа 1944.
1. Я вижу внутренность дома. Там, у ткацкого станка, сидит женщина в летах. Судя по ее волосам, некогда, несомненно, черным, а сейчас – с проседью, по ее лицу, хоть и без морщин, но наполненному той серьезностью, что приходит с годами, я сказала бы, что ей может быть от пятидесяти до пятидесяти пяти лет. Не больше. В определении возраста этой женщины я беру за основу лицо моей матери, чей облик как никогда стоит передо мной в эти дни, которые напоминают мне о ее последних появлениях у моей постели… Послезавтра – год, как ее больше нет… У моей мамы было очень моложавое лицо, но преждевременно поседевшие волосы. К пятидесяти годам она была такая же седая, как и в конце жизни. Однако, за исключением зрелости взгляда, ничто не выдавало ее лет. Поэтому я могу ошибаться в определении точного возраста пожилых женщин[1].
Та, кого я вижу за станком в залитой светом комнате, светом, проникающим через дверь, распахнутую в широкий сад – я сказала бы, именьице, потому что оно простирается вверх и вниз по отлогим перепадам зеленого склона, – красива особой еврейской красотой. Ее черные и глубокие глаза, не знаю почему, напоминают мне глаза Крестителя[2]. Но, хотя они и гордые, как у царицы, в них есть также и мягкость. Как если бы на орлиный взор была наброшена голубая пелена. Мягкие и еле заметно грустные, как у того, кто вспоминает и сожалеет об утраченном. Оттенок лица – смуглый, но не слишком. Рот, несколько большой, хорошо очерченный, остается неподвижным во время усердных, однако, не резких движений. Нос длинный и тонкий, слегка свисающий вниз. Орлиный нос, подходящий глазам. Она крепкая, но не полная. Хорошо сложенная и, видимо, высокая, насколько можно судить по ней, пока она сидит.
Мне кажется, сейчас она ткет занавеску или коврик. Разноцветные челноки резво снуют по темно-каштановой основе, и то, что уже сделано, оказывается искусным переплетением греческих и цветочных орнаментов, в которых смешиваются зеленый, желтый, красный и темно-голубой оттенки, образуя нечто вроде мозаики. Женщина одета в очень простое и темное платье. Красно-фиолетовое, напоминающее цвет анютиных глазок.
2. Она встает, услышав стук у дверей. Действительно, высокая. Выходит. Какая-то женщина просит ее: «Анна, дашь мне свою амфору? Я тебе ее наполню».
Вместе с этой женщиной – мальчуган лет пяти, который тут же повисает на одежде той, кого назвали Анной, и она ласкает его, пока заходит в другое помещение и возвращается оттуда с красивой медной амфорой, протягивая ее вошедшей со словами: «Ты всегда добра к старой Анне. Да воздаст тебе за это Бог через твоего сына и через будущих детей, счастливая!». Анна вздыхает.
Женщина смотрит на нее, не зная, чем ответить на этот вздох, и чтобы как-то сойти с болезненной темы, на которую тот намекал, предлагает: «Я оставлю Алфея, если это тебя не побеспокоит: так я обернусь скорее и наполню для тебя больше кувшинов».
Алфей вполне рад остаться, и становится ясно почему. Проводив его мать, Анна берет его на руки, несет в сад, поднимает к беседке из винограда, золотистого как топаз, и говорит: «Кушай, кушай, он вкусный», целуя личико, вымазанное соком винограда, который ребенок жадно уплетает. Потом она с удовольствием смеется, и на вид сразу молодеет, оттого что становятся видны ее безукоризненные зубы и радость озаряет лицо, уничтожая годы, когда дитя спрашивает: «А теперь ты мне что дашь?» и глядит на нее, вытаращив свои серо-синие глазки. Она смеется и заигрывает, опускаясь на колени, и произносит: «Что ты дашь мне, если я дам тебе… если я дам тебе… отгадай!». И ребенок, хлопая ладошками и весь сияя, отвечает: «Поцелую, я тебя поцелую, хорошая Анна, добрая Анна, мама Анна!..»
Анна, услышав слова: «мама Анна», просто кричит от радости и любви, прижимая к себе малыша и восклицая: «О, радость! Любимый! Любимый! Любимый!». Каждый возглас сопровождается поцелуем в розовые щечки. И затем она направляется к полкам и снимает с блюда несколько медовых лепешек. «Я сделала их для тебя, утешение бедной Анны, для тебя, потому что ты любишь меня. Скажи же мне: как ты меня любишь?». И малыш, вспоминая о том, что его больше всего поразило, отвечает: «Как Храм Господень». Анна еще раз целует его в живые глазки, в красный ротик, и ребенок трется об нее, словно котенок.
Приходит мать с наполненным кувшином и беззвучно улыбается, не препятствуя этому излиянию чувств.
3. В сад входит пожилой мужчина, немного пониже Анны, с густыми и совершенно белыми волосами. У него светлое лицо, подстриженная прямоугольником борода, бирюзовые глаза и светло-каштановые брови. Одет он в темно-коричневое.
Анна не видит его, поскольку находится спиной к выходу, и он, подойдя к ней сзади, спрашивает: «А мне ничего?». Анна оборачивается и говорит: «О, Иоаким! Ты закончил свою работу?». Одновременно маленький Алфей бросается к его коленям, крича: «И тебе тоже, и тебе тоже», и когда старик наклоняется и целует его, мальчик обвивается вокруг его шеи, взлохмачивая ему бороду своими ручонками и поцелуями. У Иоакима тоже есть подарок: он заводит за спину левую руку и вытаскивает оттуда яблоко, такое красивое, что кажется – оно из фарфора, и с улыбкой говорит ребенку, который нетерпеливо тянет ручки: «Подожди, я его тебе нарежу на куски. Так ты не сумеешь. Оно больше тебя». И небольшим ножом, висевшим у него на поясе, ножом для подрезки деревьев, разрезает его на кусочки и ломтики, и похоже, что он кормит птенца в гнезде: с такой заботливостью он кладет эти кусочки в открытый ротик, который все жует и жует.
«Посмотри, какие глаза, Иоаким! Не напоминают ли они две капли Галилейского моря, когда вечерний ветер наводит на небо покрывало облаков?» – Анна говорит, положив руку на плечо мужа и слегка наклонившись к нему, и этот жест выдает глубокую любовь супруги, любовь, сохранившуюся после долгих лет брака.
А Иоаким смотрит на нее восхищенно и согласно кивает: «Прекрасные! А эти кудряшки? Разве они не цвета колосьев, высушенных солнцем? Взгляни: в них смешаны золото и медь».
4. «Ах! Если бы у нас был ребенок, я бы хотела, чтобы он был таким, с этими глазами и волосами…», – Анна наклоняется, более того, встает на колени и с глубоким вздохом целует серо-голубые глазки. Иоаким также вздыхает. Но он пытается ее утешить, кладет ладонь на ее вьющиеся седые волосы и говорит: «Нужно надеяться. Бог может все. Пока мы живы, чудо может произойти, особенно если любить Его, и любить друг друга ». Иоаким с ударением произносит последние слова.
Но Анна молчит, подавленная, и не поднимает головы, чтобы не видно было, как катятся две ее слезинки, которые замечает один только маленький Алфей. И он, озадаченный и расстроенный тем, что его старшая подруга плачет так же, как порой это делает он сам, поднимает ладошки и вытирает ее слезы.
«Не плачь, Анна! Мы все равно счастливы. Я, по крайней мере, счастлив, потому что у меня есть ты».
«А у меня ты. Но я не принесла тебе ребенка… Думаю, я не угодила Богу, ведь Он заключил мое чрево…»
«О, жена моя! Чем ты могла не угодить Ему, ты, святая?! Слушай. Пойдем еще раз в Храм. Ради этого. Не только потому, что праздник Кущей. Как следует помолимся… Может быть, с тобой произойдет то же, что с Сарой… или что с Анной, женой Элканы. Они долго ждали и думали, что отвергнуты, потому что бесплодны[3]. На самом же деле, на Небесах Божьих им уготовлялось святое чадо. Улыбнись, жена моя. В твоих слезах для меня больше скорби, чем в том, чтобы быть бездетным… Возьмем с собой Алфея. Он помолится, он же безгрешный… и Бог примет его молитву вместе с нашей, и услышит нас».
«Да. Дадим Богу обет. Рожденное будет принадлежать Ему. Только бы Он даровал его нам… О! слышать, как тебя называют мамой!»
И Алфей, удивленный и невинный свидетель, заверяет: «Я буду называть тебя так!»
«Да, моя радость… но у тебя есть твоя мама, а у меня… у меня детей нет».
Здесь кончается видение.
5. Я понимаю, что начинается цикл о рождестве Марии. И я очень рада, поскольку так этого желала. Думаю, Вы тоже будете рады[4].
Прежде, чем я приступила к записи, я услышала, как Мать сказала мне: «Дочь, напиши обо Мне. И все твои мучения утихнут». И когда Она это говорила, Она положила мне на голову ладонь и нежно погладила меня. Затем началось видение. Но сначала, то есть, до тех пор, пока я не услышала, как ту пятидесятилетнюю женщину назвали по имени, я не понимала, что присутствую возле матери Богородицы, а значит, перед благодатью Ее рождества.
[1] Это разъяснение М. Валторта приписала позже на полях своих записей. Ее мать умерла 4 октября 1943 г.
[2] Анна приходилась тетей Елизавете, матери Иоанна Крестителя.
[3] Сара, жена Авраама, родила Исаака в старости (Быт. 17:15-17). Анна, считавшаяся неплодной, принеся Богу обет, родила Самуила, ставшего великим пророком Израиля (1 Цар. 1:8-20)
[4] Фраза адресована духовнику Марии Валторты, отцу Ромуальдо Мильорини, члену монашеского Ордена служителей Девы Марии.