28 марта 1944.
1. Мы в Иерусалиме. Теперь я уже хорошо знакома с ним, с его улицами и воротами. Первым делом двое супругов направляются к Храму. Я узнаю то стойло, где Иосиф оставлял ослика в день Посвящения[1] Иисуса Храму. Сейчас он также, после выпаса, оставляет обоих ослов, и вместе с Марией идет поклониться Господу.
Затем, выйдя наружу, Мария с Иосифом направляются в дом, принадлежащий, по-видимому, каким-то знакомым[2]. Они перекусывают, и Мария там остается до тех пор, пока Иосиф не возвращается вместе с неким старичком. «Этот человек направляется той же самой дорогой, что и Ты. Одной Тебе придется идти совсем немного, и Ты прибудешь к Своей родственнице. Можешь на него положиться, я его знаю».
2. Они снова взбираются на осликов, Иосиф провожает Марию до Ворот (не тех, в которые они въезжали, а других), и там они прощаются, и Мария едет одна со старичком, который разговорчив настолько же, насколько был молчалив Иосиф, и интересуется тысячей вещей. Мария терпеливо отвечает.
Теперь небольшой сундук, который прежде все время вез осел Иосифа, находится перед Ней на седле, и на Ней уже нет большого плаща. Нет на Ней также и шали, что убрана в сундук, и Она прекрасна в Своем темно-синем платье и белом покрывале, защищающем Ее от солнца. Как Она красива!
Старичок, видимо, немного глуховат, потому что Мария, всегда говорившая тихо, вынуждена отвечать довольно громко, чтобы быть услышанной. Но теперь и он утомился. Полностью исчерпав список своих вопросов и новостей, он дремлет в седле, позволяя везти себя ослу, хорошо знакомому с дорогой.
Мария пользуется этой передышкой, чтобы собраться с мыслями и помолиться. Она что-то тихо напевает, глядя в синее небо и прижав руки к груди – должно быть, это какая-то молитва, – и Ее лицо от внутреннего переживания делается сияющим и блаженным.
Больше я ничего не вижу.
3. Даже сейчас, когда это видение прервалось, я – как и вчера – продолжаю оставаться рядом с Мамой, видимой моему внутреннему зрению так отчетливо, что я могу описать розоватый оттенок Ее щек, едва припухлых, но миловидно нежных, Ее ярко красный маленький рот и нежное сияние голубоватых глаз из-под темно-русых ресниц.
Могу рассказать, как волосы, расчесанные надвое, нежно, тремя волнами спадают по сторонам, наполовину закрывая маленькие розовые уши, а затем их светлый золотой блеск исчезает под головным покрывалом (так как я вижу Ее с покровом на голове, в платье из райского шелка и в мантии, тонкой, как покрывало, и все же непрозрачной, из той же материи, что и платье).
Могу сказать, что платье как бы стянуто на шее при помощи манжеты и вдетой в нее тесьмы, концы которой завязаны спереди, у основания шеи; что платье собрано на талии при помощи более толстой тесьмы, также из белого шелка, двумя кистями свисающей сбоку.
Могу даже сказать, что это платье, стянутое таким образом на шее и на талии, образует на груди семь округлых и мягких складок, единственное украшение этого в высшей степени целомудренного одеяния.
Могу сказать о чистоте, что исходит от всего облика Марии, от Ее фигуры, столь изящной и гармоничной, что это делает Ее поистине ангелоподобной Женщиной.
4. И чем дольше я смотрю на Нее, тем больше мучаюсь, думая о том, сколько всего Ее заставили выстрадать, и спрашиваю себя, как могли они не сжалиться над Ней, такой смиренной и благородной, такой изящной даже внешне.
Смотрю на Нее и снова слышу все эти выкрики на Голгофе, направленные, в том числе, и против Нее, все эти издевательства и грубые шутки. Все эти проклятия, адресованные Ей как Матери Осужденного. Я вижу, как Она красива и безмятежна, сейчас. Но Ее нынешний вид не перечеркивает в моей памяти ни Ее трагического лица в те часы агонии, ни его безутешного выражения в Иерусалимском доме, после смерти Иисуса. И мне бы хотелось гладить и целовать эти нежно-розовые щеки, чтобы своими поцелуями устранить то мучительное воспоминание, которое, конечно, осталось в Ней, как и во мне.
5. Вы не поверите, какой покой дает мне Ее присутствие рядом со мной. Думаю, что умереть, глядя на Нее, было бы так же сладко и даже слаще, чем прожить сладчайший час жизни. Все то время, пока я не могла видеть Ее такой, обращенной ко мне, я переживала Ее отсутствие, как переживают отсутствие матери. Теперь я снова ощущаю ту непередаваемую радость, что сопутствовала мне в декабре и в первые дни января. И я счастлива. Счастлива, несмотря на то что увиденная мною Страстная мука отбрасывает тень скорби на все мое счастье.
Трудно рассказать и объяснить то, что я испытываю, и что началось с 11 февраля, с того вечера, когда я увидела, как Иисус претерпевает Свои Страсти. Это было зрелище, которое коренным образом изменило меня. Умри я сейчас или через сотню лет, это видение все равно останется таким же по своей силе и воздействию. Раньше я размышляла о скорбях Христовых. Теперь я проживаю их, поскольку мне достаточно одного слова, одного взгляда на какой-нибудь образ, чтобы снова начать переживать то, что я пережила в тот вечер, и ужасаться тем пыткам, и мучиться от Его одинокого исхода. И даже если бы ничто не напоминало о том, само это воспоминание терзает меня.
Мария начинает говорить, и я умолкаю.
6. Мария говорит:
«Я скажу немного, потому что ты очень устала, дочь Моя. Лишь привлеку твое внимание и внимание тех, кто читает, к неизменной привычке – Иосифа и Моей – всегда на первое место ставить молитву. Усталость, спешка, заботы, дела – не были вещами, препятствующими молитве, наоборот: они ей содействовали. Она всегда была царицей среди наших занятий. Нашим утешением, нашим светом, нашей надеждой. Если в минуты печали она была поддержкой, то в счастливые минуты – песней. Но все время она была постоянной спутницей нашей души. Тем, что отрывало нас от земли, от этого изгнания, и возносило ввысь, к Небу, нашей Отчизне.
Не только Я, уже имевшая в Себе Бога, так что Мне достаточно было лишь взглянуть на Свое чрево, чтобы начать славить Пресвятого, но также и Иосиф, молясь, чувствовал единение с Богом, поскольку молитва наша была настоящим благоговейным поклонением от всего существа, которое сливалось с Богом, поклоняясь Ему и будучи Им объято. И, заметьте, даже Я, при том, что уже несла в Себе Предвечного, не считала Себя избавленной от трепетного почтения к Храму. Самая великая святость не избавляет от осознания себя ничтожным в сравнении с Богом и от смирения этого ничтожества в беспрерывной осанне во славу Божию, раз Он позволяет нам это.
7. Вы бессильны, несчастны, полны недостатков? Взывайте к святости Господа: „Свят, Свят, Свят!“. Призовите Его, этого Святого и Благословенного, на помощь в вашей нужде. Он придет и передаст вам Свою святость. Вы святы и исполнены перед Ним заслуг? Все равно взывайте к святости Господа. Она, поскольку беспредельна, еще более увеличит вашу святость. Ангелы, существа, превосходящие слабость человеческой природы, ни на миг не перестают воспевать свое славословие, и их сверхъестественная красота возрастает при каждом призывании святости нашего Бога. Подражайте ангелам.
Никогда не лишайте себя молитвенной защиты, на которой претыкаются орудия Сатаны, козни мира сего, похоти плоти и гордыня ума. Никогда не откладывайте это оружие, которым открываются Небеса, откуда изливается благодать и благословение.
Земле нужно окунуться в молитву, чтобы очиститься от грехов, навлекающих наказание Божие. И, учитывая, что молящихся немного, эти немногие должны молиться так, как будто их множество. Должны приумножать свои горячие [3] молитвы, дабы те набрали необходимый вес для достижения благодати. Молитва горячая – когда она приправлена истинной любовью и жертвенностью.
8. А то, что ты, дочь, переживаешь помимо своих собственных еще и Мои страдания, и страдания Моего Иисуса, это хорошо. Это богоугодно и достойно похвалы.
Мне очень дорого твое сострадательное участие. Хочешь Меня поцеловать? Поцелуй раны Моего Сына. Пролей на них бальзам своей любви. Духовно Я ощущала боль от бичей и от шипов, муку от гвоздей и от креста. Но равным образом Я чувствую всякую ласку, подаренную Моему Иисусу, и это для Меня как множество поцелуев. Вот ты и попробуй. Я Царица Небесная. Но всегда остаюсь Матерью…»
А я пребываю в блаженстве.
[1] Praesentatio Domini или Сретение Господне, более раннее видение.
[2] Речь идет о родственниках Зеведея, отца будущих апостолов Иакова и Иоанна.
[3] В оригинале: живые.