Несколько упоминаемых в "Войне и мире" храмов посвящено святому Николаю (Николе) Мирликийскому. Пьер по пути к Бородинскому полю спускается по дороге, ведущей "мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили" (т. 3, ч. 2, гл. ХХ [VI; 197]). Это новый Никольский собор на городище Можайска, у кромки вала (святой Николай Мирликийский — небесный покровитель Можайска). Собор был построен в 1685 г. как надвратный храм; Пьер должен был видеть его в перестроенном виде, но без построенной в 1814 г. колокольни: в 1802—1812 г. старый обветшавший храм был перестроен в неоготическом стиле архитектором А. Н. Бакаревым. (См. об этом храме: Мокеев Г. Я. Можайск — священный город русских. М., 1992. С. 78—80. Храм сохранился.)
Упоминание Толстого о можайском Никольском соборе не случайно: Можайск и его надвратный храм воспринимались как символические ворота Москвы, Московской земли, а святой Николай — как покровитель не только Можайска, но и всей Русской земли. По замечанию участника похода на Россию Стендаля, "[н]е воззвания и не награды воодушевляют русских солдат на бой, а приказания святого угодника Николая" (Стендаль. Жизнь Наполеона // Стендаль. Итальянские хроники. Жизнь Наполеона. М., 1988. С. 444, пер. с франц. А. Кулишер). Символично и имя святого, производное от греческого слова — "победа"; имя "Николай" означает "победитель народов", наполеоновская армия же состояла из солдат разных народов — "двунадесяти язык" (двадцати народов). В 12 верстах не доходя до Можайска, на Бородинском поле, у ворот Москвы русские одерживают духовную победу над армией Наполеона. Николай (Никола) Мирликийский особенно почитался на Руси; в простом народе его даже могли считать четвертым Богом кроме Троицы, "русским Богом" [см. об этом: Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). М., 1982]. По замечанию С.В. Максимова, "вообще, св. Никола пользуется в народе огромным уважением за его любовь к крестьянам и почитается самым старшим и самым близким к Богу святым угодником" (Максимов С. В. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 608). Платон Каратаев, олицетворяющий в "Войне и мире" народную душу, молится кроме Флора и Лавра (Фролы и Лавры) именно Николе-угоднику (т. 4, ч. 1, гл. XII).
Когда французский авангард вступил в Москву, "oколо середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость "le Kremlin"" (т. 3, ч. 3, гл. XXVI [VI; 365]). Храм Николы Явленного выступает здесь в роли своеобразного символического замещения святого Кремля, вехи на подступах к нему.
Знаменательно, что и Пьер Безухов для исполнения покушения на Наполеона (а он полагает, что избран свыше для этой роли) направился "к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело" (т. 3, ч. 3, гл. XXXIII [VI; 402]). Выбор места, естественно, неслучаен. Пьер как бы ищет небесного покровительства, помощи святого Николая (Николы).
Покидающие Москву наполеоновские войска и русские пленные проходят "мимо церкви", оскверненной французами: у ограды был поставлен стоймя "труп человека <…> вымазанный в лице сажей" (т. 4, ч. 1, гл. XIII [VII; 111]). Не названная церковь — это сохранившийся храм Николы Чудотворца (Николая Мирликийского) в Хамовниках. Основное здание церкви было построено в 1679—1682 гг., один из приделов, трапезная и колокольня — в 1692 г., второй придел — в 1757 г. Толстой не называет церкви, но это упоминание было понятным для каждого москвича. Ведь "Война и мир" — произведение, адресованное по преимуществу москвичам, а не петербуржцам. В "Войне и мире" противопоставлены не в выгоду новой столице Москва и Петербург. При этом петербургские топографические реалии практически не упоминаются в книге (купание полицейского с медведем в Фонтанке — исключение). Между тем, московские реалии, адреса упоминаются очень часто, причем в расчете на посвященного читателя, их хорошо знающего. Помимо улиц, бульваров и площадей это, например, Гурьев дом (т. 1, ч. 3, гл. XIII), Юсупов дом (дом князя Н.Б. Юсупова в Харитоньевском переулке — т. 3, ч. 3, гл. XVI), дом князя Грузинского на углу Поварской (т. 3, ч. 3, гл. XXXIV), приход Успения на Могильцах (т. 2, ч. 5, гл. XII), домовая церковь Разумовских (церковь Вознесения на Гороховом поле — т. 3, ч. 1, гл. XVIII). В случае с "Гурьевым домом", о котором вспоминает Николай Ростов в полудреме, находясь во фланкерской цепи, Толстой, ориентирующийся на собственное восприятие Москвы, очевидно, допускает исторический анахронизм: Гурьевым домом ("Гурьевкой") назывался роскошный дом, построенный по проекту М.Ф. Казакова на углу Тверской и Малого Гнездниковского переулка для московского главнокомандующего А.А. Прозоровского после 1778 г. (вероятно, в 1790—1795 гг.). Он принадлежал позднее княгине Голицыной, затем Куракиной; в руках "богатого помещика Гурьева, который его окончательно забросил", дом оказался только в 1840-х гг. и только с этого времени приобрел обиходное название "Гурьев дом". (См.: Гиляровский В.А. Москва и москвичи. М., 2002. С. 227.)
Изображение храма Николы в Хамовниках — это еще один пример указания на символическое значение святого Николы (Николая) и имени "Николай" в "Войне и мире": Никола Угодник словно бы выпроваживает из Москвы французов, которые осквернили его храм.
Действие Эпилога приходится на "канун зимнего Николина дня, 5 декабря 1820 года" (VII; 272). Престольный праздник в Лысых Горах, где собираются любимые толстовские герои, — праздник святого Николая. По мнению Б. И. Бермана, приуроченность событий Эпилога к этой дате связана с воспоминанием о старшем брате Толстого рано умершем Николае: "Миросозерцание <…> и, главное, жизнечувствование тридцатилетнего Толстого, несомненно, складывалось под влиянием его любимого старшего брата Николая Николаевича, бюст которого Толстой всегда держал перед собой в яснополянском кабинете. Не думаю, чтобы действие Эпилога "Войны и мира" случайно совпало с Николиным днем 6 декабря 1820 года" (Берман Б.И. Сокровенный Толстой. М., 1992. С. 165). Однако психологическая трактовка, даваемая Б. И. Берманом, еще не объясняет функции этой приуроченности в контексте самого Эпилога. Вероятно, для Толстого существенно то, что вслед за зимним Николиным днем следует Никольщина: в народном быту "[э]то празднество всегда справляют в складчину <…>. В отличие от прочих, — это праздник стариковский, большаков семей и представителей деревенских и сельских родов" (Максимов С.В. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 669). К зимнему Николину дню собираются вместе все оставшиеся в живых представители родов Ростовых и Болконских и Пьер Безухов — единственный признанный законным сын графа Безухова; вместе оказываются главы, отцы семейств Ростовых — Болконских (Николай) и Безуховых — Ростовых (Пьер). Из старшего поколения — графиня Ростова.
Имя "Николай", очевидно, для Толстого не только "отцовское" имя (его отец Николай Ильич) и имя любимого рано умершего брата Николеньки, но и "победоносное" — Николаем звали Болконского-старшего, генерал-аншефа, которого ценили еще екатерининские полководцы и сама императрица; Николенькой зовут младшего из Болконских, в Эпилоге мечтающего о подвиге, о подражании героям Плутарха. Честным и храбрым военным стал Николай Ростов. Имя "Николай" — как бы "самое русское имя": не случайно, все оставшиеся в живых из Ростовых и Болконских и Пьер, а также друг Николая Ростова Денисов в Эпилоге собираются в лысогорском доме к празднику Николы зимнего.
Тайны князя Андрея
Раскрыть (точнее, приоткрыть) смысл вне- и сверхсмыслового в предсмертных переживаниях князя Андрея — значит попытаться совершить почти безнадежное, почти глупое и почти кощунственное. И, тем не менее, эти попытки объяснения необъяснимого по-своему естественны: в видениях князя Андрея таится очень глубокий и именно потому плохо передаваемый рациональным словом смысл. Блестящий опыт толкования предсмертных видений и мыслей Болконского уже существует: это глава "Откровения князя Андрея" в книге Б.И. Бермана "Сокровенный Толстой". Принимая истолкования Б.И. Бермана, попробуем дополнить и расширить их. Все примеры — из гл. XXXII ч. 3-й 3-го тома (VI; 398—399).
"И пити-пити-пити" — можно предположить: этот неотмирный, неземной шелест, слышимый умирающим, напоминает повторяющееся слово "пить" (в форме инфинитива "пити", характерной и для высокого слога, для церковнославянского языка, и для слога простого, но для Толстого не менее возвышенного — для простонародной речи). Это напоминание о Боге, об источнике жизни, о "воде живой", это ее жажда. Фонетически этот ряд звуков напоминает абсурдное поддразнивание солдатом денщика в "аустерлицких" главах: "Тит, а Тит, ступай молотить". По смыслу же — это противоположности. Ранее была бессмыслица, теперь сверхсмысл.
"Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое-то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок". — Это и образ восхождения, невесомая лестница, ведущая к Богу, и воздушно-легкая башня духа, противоположная ветхозаветной Вавилонской башне, которая была вызовом людей Творцу, тщетным плодом гордыни (Быт. 11: 1—9). Это и как бы храм души.
"Тянется! Тянется! Растягивается и все тянется". — Эти слова князя Андрея придают "воздушному зданию" сходство с нитями и с паутиной. Прообраз его, — вероятно, "паутина доброты" (web of Kindness) и "нити любви" (threads of love) из книги высоко ценимого Толстым английского писателя XVIII в. Л. Стерна "сентиментальное путешествие по Франции и Италии". Строки, содержащие эти образы, выписаны в дневнике Толстого с восторженной оценкой "восхитительно" (запись под 14 апреля 1852 г.). Толстой в 1852 г. работал над переводом книги Стерна, но не завершил его (см. незавершенный перевод в изд.: Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 100 т. М., 2002. Т. 2. С. 244—274; об интересе Толстого к Стерну см.: Бурнашева Н. И. Комментарии // Там же. С. 565—567). В переводе А. Франковского фрагмент из книги Стерна звучит так: "Если природа так соткала свой покров благости, что местами в нем попадаются нити любви и желания, — следует ли разрывать всю ткань, чтобы их выдернуть" (Стерн Л. Сентиментальное путешествие по Франции и Италии / Пер. с англ. А. Франковского. СПб., 2000. С. 159). Смысловое наполнение образа у Толстого несколько отлично от стерновского, но внешнее сходство очевидно.
У этого образа легкого, полувоздушного покрова есть и еще один вероятный источник — книга немецкого мыслителя И.-Г. Гердера "Идеи к философии истории человечества". Гердер писал о божественной духовной силе, действующей в мире и приуготовляющей человека к его посмертному преображению: "<…> Хотя я глубоко уверен, что все ступени творения точнейшим образом взаимосвязаны и что поэтому органическая сила нашей души, предаваясь самым чистым и духовным своим упражнениям, сама закладывает основу своего будущего облика или, по крайней мере, сама не ведая о том, начинает постепенно ткать ту нить, которая послужит ей облачением, пока лучи высшего солнца не пробудили самых сокровенных, от нее самой утаенных до поры, до времени сил, то все же дерзость — предписывать Творцу законы строения существ в мире, устройство которого нам совершенно неизвестно" (Гердер И.-Г. Идеи к философии истории человечества / Пер. и примеч. А.В. Михайлова. М., 1977. С. 133). Перевод на русский язык первой части сочинения Гердера, содержащей это рассуждение, был издан в 1829 г. Толстого привлекли мысли Гердера, он внимательно читал статью о немецком мыслителе в журнале "Вестник Европы" (1804. Т. 16); в этой статье излагалась и местами цитировалась книга "Идеи к философии истории человечества". Имя Гердера упоминается князем Андреем в беседе с Пьером: Болконский находит сходство мыслей своего друга с гердеровскими (т. 2, ч. 2, гл. XII [V; 123]). Имя немецкого философа также встречается в черновом наброске, описывающем пребывание князя Андрея на батарее Тушина: офицеры обсуждают журнал со статьей Гердера, с философией Гердера хорошо знаком князь Андрей (см. об этом подробнее: Краснов Г.В. Философия Гердера и творчество Толстого // Л.Н. Толстой: Статьи и материалы. Горький, 1961. Вып. 4).
Возможно, что и приближение смерти-преображения открывается князю Андрею посредством символа, восходящего к гердеровскому сочинению.
"Это было белое у двери, это была статуя сфинкса…" — Сфинкс, крылатое животное с туловищем льва и головой женщины, из древнегреческого мифа задавал загадки Эдипу, не разгадавшему грозила смерть. Белая рубашка, которую так видит князь Андрей, есть тайна, и есть для него как бы образ смерти. Образ жизни для него — входящая чуть позже Наташа.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта https://www.portal-slovo.ru/