Протоиерей Валентин Бирюков
На земле мы только учимся жить
Непридуманные рассказы
Данилов мужской монастырь
Москва
Архимандрит Алексий (ПОЛИКАРПОВ),
Наместник Данилова монастыря
Г. Москва
«В скорбях… надо учиться
Любить ближнего»
Испытавши всё плохое, надо людям помогать. Я знаю вкус горя, учился сочувствовать ближним, понимать чужую скорбь. В скорбях – нынешних и грядущих – надо особенно учиться любить ближних», - пишет 90-летний протоиерей Валентин Бирюков из г. Бердска Новосибирской области в своей книге «На земле мы только учимся жить». Он сам перенёс такие скорби, которые не каждому выпадут. И теперь хочет подставить пастырское плечо спотыкающимся, неуверенным, унывающим, немощным в вере, угадать душевную скорбь и облегчить её.
Более сорока лет служил священником протоиерей Валентин Бирюков. Родом из алтайского села Колыванское, он ребёнком пережил раскулачивание, когда сотни семей были брошены на заведомую погибель в глухую тайгу без всяких средств к жизни. Фронтовик, защитник Ленинграда, награжденный боевыми орденами и медалями, он знает цену труда с малых лет. Труда земного и труда духовного. Он взрастил достойный плод – вырастил троих сыновей-священников.
Отец Валентин Бирюков и в преклонных годах сохранил веру, остался, открыт чистым сердцем и Богу, и людям. «Милые детки, милые люди Божии, будьте солдатами, защищайте любовь небесную, правду вечную», - эти слова отца Валентина, обращенные ко всем нам, я бы поставил эпиграфом к его книге.
Простую веру ощущаешь сердцем, читая бесхитростные, на первый взгляд, рассказы протоиерея Валентина – рассказы, как он сам их называет, «для спасения души». Но через эти – иногда обыденные, иногда потрясающие – истории на изливается великая любовь Божия.
Жизнь сводила отца Валентина с удивительными людьми – подвижниками, прозорливцами и исповедниками, мало известными миру, но являющими нерушимую веру в Промысел Божий, веру, творящую чудеса. По милости божией ему были предсказаны многие события нынешней жизни, в том числе и чудесное исцеление Клавдии Устюжаниной – за много лет до событий, происходивших в г. Барнауле и всколыхнувших тогда верующую Россию.
У отца Валентина особый дар – угадывать в других людях простоту веры, свойственную ему самому, самые запутанные вещи объяснять бесхитростным чистым сердцем. Не будучи богословом, он находит нужные слова и для протестанта, и для заплутавшего грешника, и для высокоумного атеиста. И слова эти часто трогают душу, потому что сказаны из глубины удивительно верящего и любящего сердца.
Во всех рассказанных им историях ощущается стремление души к Царствию Небесному, неустанное искание его. Потому в рассказах и о самых тяжких скорбях не угасает надежда и упование на Бога.
Вместо предисловия
Свет сострадания
Все мы живём по различным законам. Душевное, материальное правило – оно простое, очевидное. Букву пропустили – смысл слова меняется, цифру пропустили – расчёты неверные получаются, вот вам и авария.
А если нарушается закон духовный? Тут такая «авария» может произойти – настоящая духовная катастрофа! Хотя последствия попрания духовных законов не для всех так ясны, как следствия нарушения законов земных…
Вся наша настоящая жизнь обличает нас в том, что все мы преступники закона Божиего. Заповеди нарушаем, а исправиться не хотим. Не видим, не ощущаем своей личной вины, как будто творящиеся вокруг беззаконие нас не касается.
В Бердске, где я живу и служу Господу, например, то и дело встречаю девочек, без всякого стеснения курящих прямо на улице. Подхожу к ним:
- Здравствуйте, девочки. Почему вы курите7 Как вам родители разрешают это?
- И папа и мама сами курят…
Вот вам и исток нынешнего разврата – от самих родителей. Если они не запрещают своим чадам смотреть скверные передачи по телевизору, потому что «детям нравится» или потому что «все смотрят», - сколько горя, сколько несчастья бывает посеяно таким равнодушием! И дети нам не скажут доброго слова за эти нарушения нравственного закона. Сами родители не хотят понимать духовного – вот и горе, вот и несчастье, вот и «авария»: детки малые, девочки прямо на уроках скверные слова говорят…
Я помню, когда мы учились, у нас и понятия не было о хульном слове. Мы никогда не думали, чтобы обидеть кого-то или чужое взять. Не потому, что мы какие-то особенные были, - просто понятие о послушании, о правде все-таки ещё не было разрушено, несмотря на господство безбожной власти. А сейчас вместо христианской нравственности – разруха и обман. Вот потому и скорбей так много. Ног и скорби, попущенные Богом, для исцеления души, часто вызывают у нас ожесточение. Появляется озлобление на всех и вся – бывает, готовы всё керосином облить, спичку поднести, пусть всё сгорит. Так действует скорбь в иных людях.
Это потому, что враг, сатана, разжигает в нас зависть, покушаясь на Промысел Божий, на Небеса. Он сам не может терпеть чужой радости и благоденствия, так как в нём нет любви и даже малейшего терпения, он должен только мстить – и нас в такое состояние затягивает.
Но забудем ли, что скорбь Христова каждого христианина касается, забудем ли, как Христос говорил, что скорбями и болезнями будут спасаться души наши?
За всю жизнь я много встречал людей, страдавших ради Христа. И не только мучеников за веру. А и тех, кто принял житейское, земное страдание как дар Божий для спасения души, кто через свою скорбь начал жалеть и понимать всех несчастных, страждущих.
Чтобы понимать горе другого, чтобы любить, чтобы помочь, человек должен сам испытывать искушение – как говорит Христос. Кто знает вкус этого горя, этого страдания, тот сожалеет о боли другого, понимает его скорбь, сочувствует – ведь у него своё воспоминание о такой же боли, он знает, как это тяжело. Когда человек прошёл скорбь, он будет обязательно любить, жалеть, помогать, сострадать, переживать, он ближнему никогда не сделает плохо. Даже врагу, которого он будет понимать и прощать. Ведь даже в тот момент, когда нас обижают, - обидчик тоже расстраивается, и в голове у него стучит, и сердце стучит, и давление поднимается, и плохо спит, и таблетки не помогают.
Сказать-то о многом бы надо. Но не знаю, будет ли кому польза от этого, научат ли кого истории, собранные в этой книге. Я не собирался их публиковать, только рассказывал людям Божиим для спасения души – за мной записали эти рассказы. Не дерзаю оценивать их. Только бы помочь деток спасти от одичания души. И понять всем нам, что среди беззаконий наша задача – защищать правду, любовь, Закон Небесный. Это Евангелие. Это Небесное Письмо, Господом для нас написанное, это источник нашей благодатной жизни. Это путь во Царствие Небесное.
Сила Духа
Господи, прости их!
В Бога я верил с детства и, сколько помню себя, удивлялся всегда людям, смотрел на них с восхищением: какие они красивые, умные, уважительные, добрые. Действительно, в селе Колыванское Павловского района Алтайского края, где я родился в 1922 году, меня окружали замечательные люди. Отец мой, Яков Фёдорович, - учитель начальных классов, на все руки мастер, таких теперь и не сыщешь: и валенки катал, и кожи выделывал, и печки клал без единого кирпича – из глины… любил я родной храм Казанской иконы Божией Матери, где меня крестили на Казанскую. Внимательная детская любовь была у меня ко всем односельчанам.
Но настало время, когда в 1930 году, на первой недели Великого поста, отца посадили в тюрьму. За то, что отказался стать председателем сельсовета, не хотел заниматься организацией коммун, калечить судьбы людей – он-то, как верующий человек, хорошо понимал, что это такое: коллективизация. Власти предупредили его:
- Тогда сошлём.
- Дело ваше, - ответил он.
Так отец оказался в тюрьме, которую устроили в монастыре в городе Барнауле.
Сразу после этого и всех нас в ссылку сослали. Восьмой год мне тогда шёл, и я видел, как отбирали скот, выгоняли из дома, как рыдали женщины и дети. Тогда сразу что-то перевернулось в моей душе, я подумал: какие люди злые, не мог понять – с ума все сошли, что ли?
И нас, всех ссыльных, загнали за ограду сельсовета, своих же сельских поставили часовыми, дали им ружья. Крестная моя, Анна Андреевна, узнала, что нас согнали к сельсовету, принесла нам пирожков. Подбегает к нам, а молодой парень, поставленный караулить ссыльных, ружьём на неё замахнулся:
- Не подходи, стрелять буду!
- Я крестнику пирожков дать хочу!
- Не подходи, это враги советской власти!
- Что ты, какие враги, это же мой крестник!
Тогда парень нацелился на неё ружьём, грубо оттолкнул стволом винтовки. Она заплакала:
- За что ты меня, Иван?!
Свой, деревенский, русский человек, а дали ему ружьё – и он меня, мальчишку, уже считает врагом советской власти. Вот такие мы грешные люди. Я этого ни когда не забуду. Тогда, конечно, я не мог этого понимать, откуда всё взялось, почему советский парнишка – 14-летний Гурька – изо всех сил дал мне подзатыльник, когда я побежал к крестной: и по шее меня бил, и по боку, и пинком, и кулаком, и матерком!.. Я заревел. Подумал: почему люди, которых я хорошо знаю, вдруг зверями сделались?
Потом этого Гурьку на фронте убили. А много лет спустя, в 1976 году, когда я уже стал священником, увидел я его во сне. Будто идёт прямо в землю огромная труба, а он держится за кромки этой трубы – вот-вот сорвётся. Увидел меня – закричал:
- Ты меня знаешь, я Гурька Пукин, спаси меня!
Я взял его за руку, вытащил, поставил на землю. Заплакал он от радости, начал мне кланяться:
- Дай Бог тебе вечного здоровья!
Проснулся я и подумал: «Господи, прости его». Это душа его молитвы просила. Пришёл на службу, помянул, частичку вынул. Господи, прости нас, глупых! Мы же глупые. Это не жизнь, а травля жизни. Издевательство над самим собою и над другими. Господи, прости. Он же пацан был, 14 лет ему. Я помолился о нём, как мог. На следующую ночь снова увидел его во сне. Будто иду я, читаю Евангелие, а сзади идёт он, Гурька. Он кланяется и говорит:
Спасибо тебе, дай Бог тебе вечного здоровья!
«Счастливые вы, что у вас всё отобрали…»
Многое из этого, что случилось при раскулачивании, предсказала односельчанам прозорливая девица – монахиня Надежда.
Удивительна история её жизни. Она с семилетнего возраста не стала вкушать мясное и молочное, питалась только постной пищей, готовя себя к монашеству. Отец её всю жизнь был старостой в нашем Казанском храме, мамочка стряпала, убиралась в церкви. Когда Надежда выросла, за неё сватались два купеческих сына – ни за кого не пошла.
- До свидания! – вот и весь разговор.
Был в её жизни случай, когда она обмирала, - трое суток её душа была на Небе. Рассказывала она потом, как Царица Небесная её трое суток по мытарствам водила. И когда очнулась Надежда, то весь девичий наряд раздала по бедным и стала ходить в льняной одежде. Всё до ниточки было у неё льняное – даже ленточки в Евангелии.
Она каждый вычитывала полную Псалтырь и одного Евангелиста. А потом шла на работу. Дров себе навозит на тележке, сеяла сама. А когда землю отобрали, она колосков наберёт, на мельницу зимой свозит и живёт этим. При этом она никогда ничем не болела.
Эта монахиня Надежда многим предсказала будущее – вплоть до сегодняшнего времени. Я сам свидетель тому, что задолго до «перестройки» она говорила, что у людей будут «большие» деньги, мою жизнь наперёд видела.
Ей и было открыто, кто не пойдёт в коммуну, кто претерпит за это. В 28-м году, незадолго до раскулачивания, подойдёт вечером к двери какого-нибудь дома и тихонько, чтобы не слышали дети, говорит:
- Молодцы, что вы в коммуну не пойдёте. Но вас из дома выгонят, отберут землю, скот, все ценности и сошлют в ссылку.
А что такое коммуна – тогда никто не знал, узнали после. И кого она известила – тех и сослали в ссылку, а к кому не подошла – те пошли в коммуну. Вот какое знание ей было дано от Бога. А когда стали ссылать земляков, она утешала их:
- Вы не плачьте – вы счастливые.
Представляете, какое счастье? Землю отобрали, скот отобрали, из дому выгнали, одежду самую лучшую отобрали. И это называется – счастливые?
- А вот когда Страшный Суд будет – это вам зачтётся. Вы будете оправданы – не за то, что вы богатые, а за то, что вас сослали за Христа, что выв за веру страдали, терпеливо терпели.
Даже адреса назвала, кого куда сошлют, сказала, что всего там много будет – полно дичи, рыбы, ягод, грибов, Лес и поля свободные.
Действительно, монахиня Надежда оказалась права. Так и случилось. В тайге, куда нас сослали, девать некуда было рыбы, ягод, грибов, кедровых орехов.
Сначала, правда, очень тяжко пришлось. Люди в дороге сильно пострадали – больше чем полмесяца добирались до глухих лесов Томской области, куда нас определили жить. Вышли все продукты. Да к тому ж всё у нас отобрали – не было не мыла, ни соли, ни гвоздей, ни топора, ни лопаты, ни пилы. Ничего не было. Даже спичек не было – всё выжгли в дороге.
Привезли нас в глухую тайгу, милиционеры показывают на неё:
- Вот ваша деревня!
Какой тут вой поднялся! Все женщины и дети закричали в голос:
- А-а-а! За что?!
- Замолчать! Враги советской власти!
И всё такое. Страшно говорить. Умирать нас привезли. Одна надежда - на Бога. Да на свои руки. И дал Господь силы…
Спасть легли прямо на земле. Комаров – туча. Костры горят. Утром рано лоси пришли на костры. Стоят, нюхают: что за новосёлы? Кедровые шишки лежат на земле, медведи подходят, выбирают орехи из шишек – но нас, ни один медведь не тронул.
Потом огляделись: леса-то сколько, да бесплатно всё! Вода чистейшая. Приободрились немного.
Ну, а затем пошла работа. Начали строить. Сделали общий барак - на пять семей. Дядя Миша Панин стал нашим опекуном, ведь я ещё мал был – вот он и помогал. Там, в тайге, все работали – от мала до велика. Мужчины лес корчевали, а мы, дети 9даже двухлетние0, палочки бросали в костры и сучки жгли. Спичек не было – так мы днём и ночью держали костры. Зимой и летом. На сотни километров кругом – одна тайга. Среди тайги и появилась наша деревня Макарьевка. С нуля её построили.
Мыслимо ли это, ни копейки у людей не было, никакой пенсии никто не получал, не было ни соли, ни мыла, ни инструментов – ничего. А строили. Продуктов не было – варили травы, все, в том числе и дети, питались травой. И здоровы были, не болели. Все навыки, приобретённые во время тех скорбей, очень мне пригодились позднее, когда я на фронте в блокаду попал. А я уже к тому времени прошёл «курс выживания»…
Это была явная милость Божия, что мы выжили, несмотря ни на что. Хотя должны были погибнуть, если рассчитывать только на человеческие силы. В других местах судьбы раскулаченных складывались намного трагичней.
В 1983 году стала известна судьба поселенцев, вывезенных на безлюдный остров на реке Оби у села Колпашево в Томской области (я жил в этом селе некоторое время после войны). Местные жители называли этот остров Тюремный. В 30-е годы туда привозили баржи со ссыльными – верующими людьми. Сначала собирали священников:
- Выходите, берите лопаты, копайте себе времянку.
Делили всех на две группы и одну заставляли пилить лес, другую копать. Оказывалось, люди не времянки – могилы себе копали! Их надо было расселять, а их расстреливали. Рядком посадят всех – и стреляют в затылок. Потом живым велят закапывать трупы, затем и этих расстреливали и закапывали.
В 1983 году в паводок этот остров сильно размыло, обнажились ямы, в которых закопаны были страдальцы. Трупы их всплывали – чистенькие, беленькие, только одежды истлели – и застревали в брёвнах и прибрежных кустарниках. Люди говорили, что место это благодатное – тела мучеников все целы остались.
«Теперь я дома…»
А тем временем наш отец, сбежавший из тюрьмы, шёл по тайге к месту нашей ссылки. И не знал, увидит свою семью в живых или нет.
Сам он чудом избежал смерти. Его должны были расстрелять – он знал это и готовился. Тогда много составляли ложных протоколов, показывающих, что у человека якобы было много батраков, - чтобы расстрелять его. Двоим его сокамерникам уже руки связали, повели на расстрел. Один из них, Иван Моисеев, успел сказать:
- Передайте нашим – всё кончено!
Пришла очередь и моего папки. Пришёл прораб и говорит:
- Этих четверых сегодня на работу не пускать – их в расход.
Среди них был и отец. А прораб этот оказался его хорошим знакомым. Показ ему знаком – молчи, значит. Потом тайно вызвал к себе отца и помог бежать из тюрмы.
Другой отцовский друг, дядя Макар, бегал в соседнюю деревню, чтобы узнать адрес, где мы находимся. И пошёл отец пешком с Алтайского края в Томскую область. Полтора месяца шёл, пешком одолел 800 километров. Без хлеба шёл – боялся в деревни заходить, людей боялся. Питался сырыми грибами и ягодами. Спал всё время под открытым небом – благо лето было.
Нашёл он нас в августе 1930 года. Сапоги изношенные, худой-прехудой, обросший, горбатый, грязный – совершенно неузнаваемый человек, старик стариком! Мы, дети, в это время в костёр таскали всё, что только могли поднять. Тоже грязные – мыла – то нет. «Старик» этот закричал громко:
- Где тут барнаульские?
Ему показывают:
- Вот эта улица Томская, а вот та – Барнаульская.
Он пошёл по Барнаульской «улице». Видит – мамка моя сидит, вшей на детской одежонке бьёт. Узнал её – перекрестился, заплакал и упал на землю! Затрясся от волнения и закричал:
- Вот теперь я дома! Вот теперь я дома!
Она от него отскочила – не узнала его совершенно. Он поднял голову, а в глазах – слёзы:
- Катя! Ты меня не узнала?! А ведь это я!
Только по голосу она признала мужа, нас зовёт:
- Дети, идите скорей! Отец пришёл!!!
Я быстро подбежал. Папка меня за руку поймал, а я вырываюсь, плачу. Испугался, что за старик оборванный меня сыночком называет. А он держит меня:
- Сынок! Да я же твой папка! – да как заплачет снова – обидно ему, что я не узнал его.
Потом другие детки подошли: 5-летний братишка Василий, 3-летняя сестричка Клавдия. Отец снимает с себя самодельный рюкзачок – холщовый мешок, вытаскивает грязненькое полотенце, в него была завёрнута зимняя шапка, а в ней – заветный мешочек. Развязал его отец и дал нам по сухарику. А сухарики такие круглые, маленькие, как куриный желток, - для нас хранил, хотя сам полтора месяца голодал. Даёт нам по сухарику и плачет:
- Больше нечего дать вам, детки!
А у нас самих только варёная трава – нечего нам больше кушать. А отец так ослаб, что не может на ногах стоять. Мужики, которые барак строили, услыхали, подскочили:
- Яков Фёдорович! Это ты?!
- Я…
Пообнимали его, поплакали. Но покормить нечем – у всех только трава. Красный кипрей. Мамка поставила отцу миску травы и его сухарики ему же отдаёт:
- Ты сам покушай, мы-то привыкли травой питаться…
Отец наелся травы. Дядя Миша Панин дал ему поллитровую кружку киселя. Он пил-пил, потом повалился на землю. Посмотрели – живой. Накрыли каким-то тряпьём. Всю ночь спал отец – не шелохнулся.
На другой день он проснулся – солнце уже высоко стояло. Опять заплакал. Начал молиться:
- Слава Богу! Вот теперь я дома!
Снова накормили его травой – тем, что было.
- Давайте топор! – поплевал на руки и пошёл работать.
Он же мастер. Всё сделать мог – все дома в нашей новой деревне строил, с фундамента до крыши. Быстро построили барак. Только глухой ночью бросали работы – керосину-то не было. А отец и ночами работал – за неделю дом себе срубил, не спал нисколько. Представьте только: за неделю дом срубить! Вот как они работали!..
Я смотрю на тех людей и на нынешних. О-о-ох, какие мы лодыри. Мы страшные лодыри по сравнению с нашими отцами. Как же они работали! Да и мы, мальчики, даже малыши, едва ходить научившиеся, - уже будь здоров как вкалывали! Мне было семь с порловиной лет, а я уж топором работал – папаша в соседних деревнях топор нашёл. А корчевали как? Обрубим корни вокруг дерева, ждём, когда ветер его повалит. Тогда обрубаем сучки – на дрова, в костёр, пеньки – в кучу, а само дерево – на строительство.
«На Божью волю!..»
Стала расти наша Макарьевка. Отец стал прорабом по строительству. Его все уважали, даже комендант – он ведь такой трудяга. Он сам был и архитектором, и плотником. Он здесь, в Макарьевке, всё построил: и дома, и магазин, и школу – десятилетнюю, с жильём для учителей. За одно лето построили эту школу на месте глухой тайги.
У отца ещё в Алтайском крае, перед арестом, отобрали мельницу, которую они со свояком держали на речке Барнаулке. В Макарьевке он тоже построил водяную мельницу – без единого подшипника, сделал деревянный вал, берёзовые шестерёнки. Все удивлялись, такому мастерству, Какая это была подмога для ссыльных! С трёх посёлков приезжали люди на эту мельницу.
А мы уже и хлеб сеяли. Картошки, правда долго не было. Но мы ходили в другие деревни: добудем ведро-два, разрежем картофелину на кусочки, лишь бы глазок был – и сажаем по такому кусочку в лунку. Земля-то была новая, плодородная, да ещё пеплом от костров её посыпали. Картошка выросла чистейшая, крупнейшая – от радости плакали люди!
Мамка моя догадалась, когда нас ссылали, семян захватить в мешок. Эти семена и обеспечили нас. Ну и других мы тоже выручали: каждому по ложечке, по две – морковки, свеклы, огурцов. Мак сеяли – целый куль намолачивали макового зерна. Никто тогда и не слышал о наркомании, никто не воровал.
Потом отец купил лошадку – жеребую кобылицу. Сам сделал телегу – вплоть до колёс, хомута, сбруи. Сани сделал, Коноплю сеяли. Лён мяли. Верёвки сучили – всё делали сами.
Через некоторое время отец устроился в сельпо в соседнем посёлке, стал заготовителем – принимал пушнину, орехи, грибы, рыбу, дичь. И сам добывал пушнину – без ружья, без капкана, без палки, без петли. Как можно так добывать, а? Удивляешься сейчас. А он ямки копал и в них ловил дичь. Попадались и глухари с рябчиками, и зайцы, и белки, и лисицы – всего Господь нам посылал для жизни.
Наготовит пушнины, сдадут – тогда их отоваривали нужным для жизни. В магазин наш, где к тому времени отец работал продавцом, всё привозили, но только под пушнину. Появились у нас спички и мыло, сапоги и брюки, мука и махорка, да и другие товары. Но в магазине нашем… дверей не было. И никто ничего не брал! Отец сначала тревожился – ну как же, без дверей, вдруг что пропадёт? Потом решил:
- А – а – а –а! на Божию волю!
Только перекрестит – и всё… Утром придёт (память у него хорошая была), пересчитает товар – всё цело. Как-то один мужик пришёл:
- Дядь Яш! Я у тебя вчера пачку папирос взял. На двадцать копеек. Пришёл - а тебя не было. Увидел папиросы – взял пачку. Держи деньги!
Вот такой был магазин – всем на удивление. Великий пример порядочности. Какие были люди, а? Действительно, какие-то особенные. Труженики. Честные. И их называли: враги советской власти!
Наказание Божие
В Макарьевке я учился в той школе, которую построил своими руками мой отец. Когда я заканчивал третий класс, мы с ребятами разговорились о Пасхе, о Боге. Учительница услышала - и ну «прорабатывать» нас на следующем уроке:
- Ребята, я слышала, вы разговор вели о Боге. Так вот – никакого Бога нет, никакой Пасхи нет! – и для крепчайшего удостоверения своим слов кулаком по столу стукнула изо всех сил – как могла. Все мы пригнули головы.
Прозвенел звонок на следующий урок – идёт наша учительница. Но от двери до учительского стола она не дошла – её начало сводить судорогой. Я никогда не видел, что бы таким образом могло корежить человека: извивалась так, что суставы трещали, кричала что есть сил. Трое учителей унесли её на руках, чтобы увезти в больницу.
Дома я рассказал мамочке о том, что случилось. Помолчала она, потом сказала тихо:
- Видишь, Господь наказал её на ваших глазах за богохульство.
Снова в колхоз?
Несмотря на всякие искушения, с Божией помощью постепенно налаживалась жизнь в Макарьевке. Свободно себя всем обеспечивали, всё оборудовали для жизни.
На четвёртый год органы начали говорить о колхозе – показалось им, видно, хорошо живём. Стали напирать на жителей: дескать, хватило вам трёх лет на обустройство, вон – у вас уже и дома есть и куры, и поросята, и даже коровки у некоторых.
У нас была одна лошадь с жеребёнком. Как-то, когда отец был на работе, пришли трое мужчин, никого не спросясь, надели на нашу лошадь узду и уже хомут стали налаживать. Мать увидела, ахнула:
- Иван Васильич! Что это значит? Вы куда хотите лошадь увести?
- В колхоз, Романовна, в колхоз.
- Как – в колхоз?
- Да вот решили в колхоз вашу лошадку взять.
Ну, она подумала сначала – временно, поработать. А они забирали её насовсем.
- А вы-то сами в колхоз будете входить? – приступили к матери.
- не знаю, - говорит она, - отец наш уже работает – в сельпо.
- Нет, это не то! – отвечают. – Всё равно вам в колхоз надо!
Как упала мать на кровать – и в рёв! Я из школы пришёл, а она рыдает-заливается:
- Опять отобрали! И здесь всё отобрали! О, Господи Боже мой!
А куда денешься? Отец для нас дом большой построил – восемь на девять метров. Так в нашем доме контору колхозную организовали. И колхоз назвали – словно в насмешку – «за освоение Севера».
«Где ваш отец?!»
Наступил тридцать седьмой год. 3 марта. Три часа ночи. Вдруг в ночи – стук. А папки в это время дома не было – он пошёл в тайгу пушнину добывать вместе с шестью охотниками. Там, в тайге, и ночевал…
Стук всё сильнее. Мать встревожилась:
- Кто там?
- Тёть Кать. Это я, Николай Мазинский. Староста.
Она открывает дверь – а сзади старосты комендант маячит. Кравченко. Высоченного роста, вот такие руки, вот такие плечи! Заходит, молча и всё кругом осматривает. Мы проснулись, а он как рявкнет громким голосом:
- А где хозяин? Где ваш отец?!
- Он в тайге, - говорит мамка.
- Что значит - в тайге? Сбежал, что ли?! – ещё громче крикнул комендант.
- Да нет. Он в тайгу на охоту ходит, а сейчас пошёл за пушниной с охотниками.
А на стенке у нас пушнина висит. Николай Мазинский показывает на неё коменданту:
- Вот посмотрите, пушнины сколько!
- О-о-о, действительно охотник! Молодец! Молодец! Ну ладно, счастливый он, пусть ловит лисиц. Пушнина государству нужна. Счастливый. Закрывайся, хозяйка…
Мы на кровати лежим – ни живы ни мертвы.
- а там кто?
- Там дети.
Подошёл. Поднял одеяло:
- Да, в самом деле – дети.
- Закрывайся, хозяйка! Счастливый твой мужик – скажи ему!
Три раза повторил, что отец у нас счастливый, и ушёл. Мамка только закрыла дверь на крючок, слышит – на улице рёв. Да как много голосов плачут! Дети кричат, женщины голосят. Даже сквозь зимние рамы слышно. Мать шубёнку на голову накинула – на улицу выбежала. Возвращается сама не своя:
- Ох! У нас соседей забрали!
А утром узнали, что на нашей Барнаульской улице одиннадцать мужиков арестовали. Папка двенадцатым должен был быть. Чудом он избежал в ту ночь ареста. Потому что в тайгу ушёл за зверем – план сдачи пушнины выполнять. Потому и повторил трижды комендант: «Счастливый твой хозяин!» Вот такое «счастье» было. Это не опишешь словами. А мужиков соседских сослали – никто и не знает куда… Страшно это – люди работали не покладая рук. У всех, как и у моево отца, руки были огрубевшие от работы – топор, лопату из рук не выпускали. А дали разнарядку на орест – и трудяг-мужиков превратили во «врагов народа». Тем, кто этого не испытал, даже представить трудно, как в нашей России происходило это ужасное.
Забирали в тюрьмы, ссылали и тех, кто только заикнётся о Боге. Врагами советской власти называли всех таких – и маленьких, и больших. Родителей расстреляли, а детей – в детдом в Колывани, устроенный в двухэтажном доме, отобранным у священника. А в классах на досках было написано: «Да здравствует счастливое детство!» Но детдомовские парни уже взрослыми были, не побоялись спросить:
- Какое это – «счастливое детство»? Папочку и мамочку расстреляли, а нам «счастливое детство» написали?
- Замолчать! Ваши родители – враги советской власти. Вы недовольны? Мы вас учим, одеваем, а вы ещё не довольны? Замолчать!
Но всё-таки в этих детях сохранилась вера. Потом, когда они выросли, когда началась война, этих парней, взяли на фронт, так же защищать Родину – как и тех, которые не страдали. Всех послали на передовую. Люди верующие знают, как нужна Родина, нужна, правда, нужна любовь. И они, не щадя не только здоровья, но даже жизни не щадя, защищали Родину.
Травяной хлеб
Меня тоже направили в военную школу в Омск, когда началась Великая Отечественная война. Потом – под Ленинград, определили в артиллерию, сначала наводчиком, затем командиром артиллерийского расчёта.
Условия на фронте, известно, были тяжёлые: ни света, ни воды, ни топлива, ни продуктов питания, ни соли, ни мыла. Правда, много было вшей, и гноя, и грязи, и голода. Зато на войне самая горячая молитва – она прямо к Небу летит: «Господи спаси!»
Слава Богу – жив остался, только три раза ранило тяжело. Когда я лежал на операционном столе в ленинградском госпитале, оборудованном в школе, только на бога надеялся – так худо мне было. Крестцовое стяжение перебито, главная артерия перебита, сухожилие на правой ноге перебито – нога, как тряпка синяя, страшная. Я лежу на столе голый, как цыплёнок, на мне – один крестик, молчу, только крещусь, а хирург – старый профессор Николай Николаевич Борисов, весь седой, наклонился ко мне и шепчет на ухо:
- Сынок, молись, проси Господа о помощи – я сейчас буду осколочек вытаскивать.
Вытащил два осколка, а третий не смог вытащить (так он у меня в позвоночнике до сих пор и сидит – чугунина в сантиметр величиной). Наутро после операции подошёл он ко мне и спрашивает:
- Ну как ты, сынок?
Несколько раз подходил – раны осмотрит, пульс проверит, хотя у него столько забот было, что и представить трудно. Случалось, на восьми операционных столах раненные ждали. Вот так он полюбил меня. Потом солдатики спрашивали:
- Он тебе что – родня?
- А как же, конечно, родня, - отвечаю.
Поразительно – но за месяц с небольшим зажили мои раны, и я снова возвратился в свою батарею. Может, потому, что молодые тогда были…
Опыт терпения скорбей в ссылки, выживания в самых невыносимых условиях пригодился мне в блокадные годы под Ленинградом и в Сестрорецке, на Ладожском побережье. Приходилось траншеи копать – для пушек, для снарядов, блиндажи в пять накатов – из брёвен, камней… Только устроим блиндаж, траншеи приготовим – а уж на новое место бежать надо. А где сил для работы взять? Ведь блокада! Есть нечего.
Нынче и не представляет никто, что такое блокада. Это всё условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет – ни продуктов питания, ни одежды – ничего.
Так мы травой питались – хлеб делали из травы. По ночам косили траву в мешках, мололи – вот и получалась травяная мука. Из этой муки пекли хлеб, Принесут булку – одну на сем восемь солдат.
- Ну, кто будет резать? Иван? Давай, Иван, режь!
Ну и суп нам давали – из сушёной картошки и сушеной свеколки, это первое. А второе – не поймёшь, что там: какая-то заварка на травах. Ну, коровы едят, овечки едят, лошади едят – они же здоровые, сильные. Вот и мы питались травой, даже досыта. Такая у нас была столовая, травяная. Вы представьте: одна травяная булочка на восьмерых – в сутки. Вкусней, чем шоколадка, тот хлебушек для нас был.
Обед друзей
Много страшного пришлось повидать в войну – видел, как во время бомбёжки дома летели по воздуху, как пуховые подушки. А мы молодые – нам всем жить хотелось. И вот мы, шестеро друзей из артиллерийского расчёта (все крещённые, у всех крестики на груди), решили: давайте, ребятки, будем жить с Богом. Все из разных областей: я из Сибири, Михаил Михеев - из Минска, Леонтий Львов – с Украины, из города Львова, Михаил Королёв и Константин Востриков из Петрограда, Кузьма Першин – из Мордовии. Все мы договорились, чтобы во всю войну ни какого хульного слова не произносить, никакой раздражительности не проявлять, никакой обиды друг другу не причинять.
Где бы мы ни были – всегда молились. Бежим к пушке, крестимся:
- Господи, помоги! Господи, помилуй! – кричали, как могли.
А вокруг снаряды летят, и самолёты прямо над нами летят – истребители немецкие. Только слышим: вжжж! – не успели стрельнуть, он и пролетел. Слава Богу – Господь помиловал.
Я не боялся крестик носить, думаю: буду защищать Родину с крестом, и даже если будут меня судить за то, что я богомолец, - пусть кто мне укор сделает, что обидел, кого или кому плохо сделал…
Никто из нас никогда не лукавил. Мы так любили каждого. Заболеет, кто маленько, простынет или ещё что – и друзья отдают ему свою долю спирта, 50 граммов, которую давали на случай, если мороз ниже двадцати восьми градусов. И тем, кто послабее, тоже спирт отдавали – чтобы они пропарились хорошенько. Чаще всего отдавали Лёньке Колоскову (которого позднее в наш расчёт прислали) – он слабенький был.
- Лёнька, пей!
- Ох, спасибо, ребята! – оживает он.
И ведь никто из нас не стал пьяницей после войны…
«Господь подсказал: убери солдат…»
Икон у нас не было, но у каждого, как я уже сказал, под рубашкой крестик. И у каждого горячая молитва и слёзы. И Господь нас спасал в самых страшных ситуациях. Дважды мне было предсказано, как бы прозвучало в груди6 сейчас вот сюда прилетит снаряд, убери солдат, уходи.
Так было, когда в 1943 году нас перевели в Сестрорецк, в аккурат на Светлой седмице. Друг другу шепотом: «Христос воскресе!» сказали – и начали копать окопы. И мне как бы голос слышится: «Убирай солдат, отбегайте в дом, сейчас сюда снаряд прилетит». Я кричу что есть силы, как сумасшедший, дергаю дядю Костю Вострикова (ему лет сорок, а нам по двадцать было).
- Что ты меня дёргаешь? – кричит он.
- Быстро беги отсюда! – говорю. – Сейчас сюда снаряд прилетит…
И мы всем нарядом убежали в дом. Точно, минуты не прошло, как снаряд прилетел, и на том месте, где мы только что были, уже воронка… Потом солдатики приходили ко мне и со слезами благодарили. А благодарить надо не меня – а Господа славить за такие добрые дела. Ведь если бы не эти «подсказки» - и я, и мои друзья давно бы уже были в земле. Мы тогда поняли, что Господь за нас заступается.
Сколько раз так спасал Господь от верной гибели! Мы утопали в воде, Горели от бомбы. Два раза машина нас придавливала. Едешь – зима, тёмная ночь, надо переезжать с выключенными фарами через озеро. А тут снаряд летит! Перевернулись мы. Пушка набок, машина набок, все мы под машиной – не можем вылезти. Но, ни один снаряд не разорвался.
А когда приехали в Восточную Пруссию, какая же тут страшная была бойня! Сплошной огонь. Летело всё – ящики, люди! Вокруг рвутся бомбы. Я упал и вижу: самолёт пикирует и бомба летит – прямо на меня. Я только успел перекреститься:
- Папа, мама! Простите меня! Господи, прости меня!
Знаю, что сейчас буду, как фарш. Не просто труп, а фарш! А бомба разорвалась впереди пушки. Я – живой. Мне только камнем по правой ноге как дало – думал: всё, ноги больше нет. Глянул – нет, нога целая. А рядом лежит огромный камень.
Но все, же среди всех этих бед жив остался. Только осколок до сих пор в позвоночнике.
«Такой радости в моей жизни
Больше не было»
Победу мы встретили в Восточной Пруссии, в городе Гумбиннен невдалеке от Кенигсберга. Как раз ночевали в большом доме – первый раз в доме за всю войну! Печи натопили. Все легли: тепло, уютно. А потом кто-то взял и закрыл трубу. Ладно, я у самой двери лёг – запоздал, так как часовых к пушке ставил. Смотрю: кого-то тащат, дверь открыли. Угорели все, а мне ничего. Но, слава Богу, все живы.
Ну а когда Победу объявили – тут мы от радости поплакали. Вот тут мы радовались! Этой радости не забудешь никогда! Такой радости в моей жизни никогда больше не было.
Мы встали на колени, молил