Различия в коммуникации животных и человека.
1. Языковая коммуникация между людьми биологически нерелевантна, т. е. незначима в биологическом отношении. Эволюция не создала специального органа речи, и в этой функции используются органы, первоначальное назначение которых было иным. Естественно, речевая коммуникация требует определенного физиологического обеспечения, однако эта материальная сторона процесса коммуникации не является физиологически необходимой, в отличие от многих явлений в коммуникативной деятельности животных[14]. Например, в коммуникации пчелиного роя одним из средств связи, регулирующим поведение пчел, служит выделение пчелиной маткой особого маточного вещества и распределение его между отдельными особями. Будучи коммуникативно значимым (т. е. являясь сообщением), факт выделенияматочного вещества и биологически значим – это необходимое звено в биологическом цикле пчелиного роя. Биологической и вместе с тем знаковой релевантностью обладают запахи в коммуникации всех животных и насекомых.
2. Коммуникация между людьми, в отличие от коммуникации животных, тесно связана с познавательными процессами. У животных же познавательные (ориентировочные) процессы отделены от тех механизмов и органов, с помощью которых порождаются сообщения. Ориентирование происходит в результате работы органов чувств, без участия коммуникационных систем. Отдельное сообщение животного возникает как реакция особи на случившееся событие, уже воспринятое («познанное») органами чувств, и одновременно как стимул к аналогичной реакции (или к аналогичному эмоциональному состоянию) у других особей, к которым обращено сообщение. В таком сообщении нет информации о том, что вызвало данный сигнал.
3. Коммуникация между людьми характеризуется исключительным богатством содержания. В человеческой коммуникации принципиально не существует ограничений возможных сообщений. Вечное и сиюминутное, общее и индивидуальное, абстрактное и конкретное, рациональное и эмоциональное, чисто информативное и побуждающее адресата к действию – все мыслимые виды информации доступны человеческой коммуникации.
4. Содержательное богатство человеческого языка, связанное с особенностями в его строении. Человеческий язык предоставляет неисчерпаемые ресурсы для выражения новых смыслов.
5. В коммуникативных актах животных нет «произвольности»: порождение коммуникативных сигналов, и реакция на них животных подчиняются жестким естественным кодам.
6. Свойством человеческой коммуникации является контрсуггестия, способность противостоять прямому «заражению» чужими чувствами и мыслями, критически их оценивать, при понимании мыслей и чувств другого.
.
3. Возникновение языка.
Гипотезы происхождения языка: религиозная (дан богом); язык возник из подражания звукам природы; из потребности взаимопомощи людей; возникает самопроизвольно (биологическая теория); договорная теория; трудовая теория; спонтанного скачка и др. Дискуссионность вопроса
Светлана Бурлак. О неизбежности происхождения человеческого языка
Загадка любой коммуникации – зачем она существует. Так вот коммуникация, оказывается, очень нужна. Без коммуникации жить можно, но плохо и недолго. И это очень хорошо демонстрируют симпатичные зверушки – австралийские сумчатые мыши (этот пример я почерпнула из готовящейся к изданию В.С. Фридмана, посвященной эволюции коммуникации в мире животных). У них коммуникации нет. Поэтому они как видят, скажем, соседа по территории, так, "ничего не говоря", бросаются драться. Как видят полового партнера, так бросаются, опять же, ничего не сообщая о своих намерениях. И от такой "бессловесной" жизни самцы этих самых зверушек не переживают сезона размножения. Все они дохнут – и, судя по анализам, от стресса. Так что коммуникация очень важна. Она, в числе прочего, помогает снимать стресс.
На самом деле, коммуникация нужна не только для "говорящих" и не только для "слушающих", она даже не организует отношения в паре "говорящий" – "слушающий". Коммуникация организует вид в целом или, по крайней мере, популяцию. При помощи коммуникации формируется та самая структура группировок, в которую надо встроиться, чтобы остаться на удобном месте обитания. Именно провалы в коммуникации и невозможность встроиться в нормальную лесную группировку привели к тому, что какие-то обезьяны – наши предки – оказались оттеснены в "лесо-саванны" и неудобные места обитания. В старой системе коммуникации эти "маргиналы" были не сильны – пришлось развивать новую (которая в итоге и стала нашим языком).
Именно коммуникация осуществляет ту самую сортировку особей, которая потом приводит к образованию новых видов.
Эволюцию языка можно начать с тех эволюционных предпосылок, которые имелись у приматов. Приматы – животные групповые и высоко социальные. Их главный козырь – это понимание причинно-следственных связей. Но это наша специализация в природе, это тот тупик эволюции, в который мы зашли – так что деваться некуда.
Итак, понимание причинно-следственных связей – это один из козырей приматов в эволюции, второй козырь – это поведенческое приспособление. Японская макака научилась мыть клубни в ручье. Теперь они все это собезьянничали, и все успешно моют клубни в ручье. И вот уже полвека исследователи подкладывают макакам клубни, а макаки их моют.
В поведенческом приспособлении большую роль играют недавно открытые зеркальные нейроны. Это такие специальные нейроны, которые возбуждаются не только, когда особь делает что-то сама, но и когда она видит, как это что-то делают другие. И это открывает возможность собезьянничать. Потом оказалось, что зеркальные нейроны есть не только у обезьян, но и у человека, и это помогает, в том числе, в передаче языка.
Надо сказать, что поведение, осуществляемое при помощи ума – вещь довольно вредная. Думать вообще вредно. Пока тот, кто думает, будет думать, влекомый инстинктом уже сделает. И тому, кто долго думал, будет уже нечего ловить. Но зато мозг полезен потому, что он позволяет составлять поведенческие программы и доводить их до автоматизма. Выученная поведенческая программа уже не анализируется, выполняется практически так же быстро, четко и бесперебойно, как программа инстинктивная.
Стремление к познанию причинно-следственных связей порождает усиление наблюдательности. Приматам становится интересно все, то есть чем дальше, тем больше. Мы говорим, что наш "умвельт" (термин Юкскюля), то есть та часть окружающей среды, которая нам интересна, которая будет вызывать у нас какую-то реакцию, расширен просто до бесконечности. Собственно, «до бесконечности» мы можем говорить лишь потому, что не нашлось никого такого, кто показал бы нам, где эта "бесконечность" заканчивается. Про животных мы умеем показать, где кончается их умвельт, а про нас – никто не нашелся такой, кто нам бы это показал. Поэтому мы и считаем, что нам интересно все.
Удобный объект для наблюдения – это сородичи. Те особи, которые делают свои действия заметными для других, становятся глазами и ушами всей группы. Понаблюдав за своими сородичами, а не только за тем, что непосредственно в поле зрения, можно узнать об окружающей действительности гораздо больше, чем наблюдая исключительно за собственным полем зрения. Соответственно, эволюционный выигрыш получают те группы, члены которой делают свои действия более заметными. И возникает обратная связь: все более заметные действия и все более тонкое, более точное их распознавание. Так формируется новая коммуникативная система: во-первых, настраиваются детекторы на подробное распознавание этих заметных действий, во-вторых, сами заметные действия, (вернее, заметные компоненты этих действий) становятся все более и более выраженными.
Здесь важно сказать, что обезьяны достаточно умны, чтобы уметь придавать значение неврожденным сигналам. Начиная с павианов, обезьяны способны к так называемым ad-hoc-сигналам. То есть, если возникает некоторая ситуация, когда одна особь понимает, что надо вызвать какую-то реакцию у другой особи, то она при помощи каких-то коммуникативных средств – не врожденных, а изобретенных по ходу дела для данной конкретной ситуации – "уговаривает" другую особь совершить соответствующее действие. Обращаю внимание, что приматы, будучи животными общественными, склонны побуждать своих сородичей к тем или иным действием при помощи коммуникативных средств, а не путем прямого принуждения.
Это порождает связь коммуникативной системы и мышления, потому что теперь при помощи коммуникативной системы наши предки становятся способны делать выводы об окружающей действительности. И тем самым оказывается возможным поделиться со своими сородичами собственным, добытым при жизни, опытом с помощью средств коммуникации.
У детей значительную часть языковой активности занимают комментарии. Ребенок играет и комментирует. Никто его не слышит, он играет один, сам по себе. Родители, может быть, даже говорят, чтобы он вообще молчал, потому что они работают, и им нужна тишина. Но ребенок все равно комментирует. Потом, когда ребенок становится старше, комментарий уходит во внутреннюю речь.
Забавным образом, об этом же невольно говорят лингвистические теории. Если вы посмотрите на знаменитые лингвистические примеры, они все до единого – нарративные тексты: "Фермер убил утенка", "Бесцветные зеленые идеи яростно спят", "Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит (или "кудрячит") бокренка". И никто не начал свою теорию с предложений типа "Дай, пожалуйста!" или, скажем, "Марш отсюда!". Говорится, что такие предложения неполные, что они особые. А "правильные", "настоящие" – это именно нарративные предложения, то есть, по сути, комментарии.
Так что, может быть, именно с комментариев начиналась наша коммуникативная система. И здесь коммуникация в какой-то момент отрывается от эмоций, потому что если заметные действия много раз повторять, то постепенно происходит рутинизация (иногда называемая также ритуализацией или хабитуацией): для того, чтобы произвести ставшее уже привычным действие, начинает требоваться все меньшее возбуждение.
Ну и, разумеется, приматы – животные умные, они вполне способны использовать возможности коммуникативной системы для собственной выгоды: сформировать у собеседника такой образ окружающей действительности, который побудит его сделать определенные действия к выгоде "говорящего". Можно даже обмануть. Это умеют даже ныне живущие обезьяны типа шимпанзе. Например, в книге Дж. Гудолл «Шимпанзе в природе: поведение» описаны такие эпизоды, когда шимпанзе, зная, что не сможет не издать пищевой крик, старательно проходит мимо бананов, не подходя близко, и дожидается, пока все уйдут. И только потом приступает к поеданию бананов. Другой эпизод: доминантный самец шимпанзе очень испуган, но знает, что, будучи доминантом, не должен показывать своего страха, – и он отворачивается и поправляет себе мимику. Губы, раскрывшиеся в оскал (это признак страха у обезьян), он смыкает руками и только потом поворачивается и демонстрирует своим сородичам собственное бесстрашие. Тоже некий сорт обмана.
Далее известно, что быстрее и эффективнее, лучше, надежнее распознаются те объекты, которые уже распознавались ранее. Соответственно, преимущество в борьбе за существование получают те группы, члены которых не изобретают всякий раз для одних и тех же ситуаций новые сигналы, а повторяют старые. Тем самым оказывается выгодно сигналы запоминать и аккумулировать. Дальше получается вот что. Отбор на эффективность коммуникации порождает склонность запоминать сигналы. Их количество увеличивается. Когда сигналы повторяются много раз, они утрачивают иконичность. Когда сигнал появляется в первый раз, он должен быть иконичным, потому что он должен быть распознан особью, которая его ни разу не наблюдала. Когда он подается в десятый и сотый раз, достаточно, чтобы опознали, что это тот же самый сигнал, а не другой. А значит, здесь уже не должна быть полная пантомима – достаточно тех элементов, которые отличают этот сигнал от других. Соответственно, в сигналах выделяются некие опорные компоненты, те самые минимальные и незначимые единицы, совокупность которых формирует знаки. Дальше появляется возможность создавать знаки на основе знаков. Если в репертуаре есть уже много знаков, то, когда надо означить некоторую ситуацию, похожую на ту, которая уже когда-то была, и для которой уже есть знак, можно не изобретать заново какую-то новую пантомиму. Можно сделать тот самый знак для той ситуации, которая была раньше, но с некоторой модификацией. С какой модификацией? Да с любой. Главное, чтобы понятно было. И этот знак тоже запомнится. Когда будет запомнено некоторое количество пар: "знак и его модификация определенного типа", появится возможность обобщить модификацию. Недавно было показано, что обобщить правило могут даже крысы. Приматы, соответственно, тоже справятся. С обобщением модификации язык обретает такое важное свойство, как достраиваемость, потому что теперь, зная небольшое количество знаков и небольшое количество правил модификации, можно модифицировать эти знаки и получать много-много новых знаков. Можно изменять отдельные знаки, тогда получится морфология, можно добавлять знак к знаку, тогда мы получим предложения любой длины (и тем самым, синтаксис). Эта последовательность действий может быть проведена как на жестовом языке, так и на звуковом.
И в этот момент, когда знаков становится достаточно много, когда система приобретает открытость за счет того, что можно взять знак, модифицировать его и получить новый знак, появляется и фонетический анализ – в знаках выделились опорные компоненты, и их надо анализировать. Эти опорные компоненты систематизировались. Нам свойственна тяга к системности (хотя до конца она не доводится никогда). Появляется синтаксис, потому что, когда мы можем произносить много знаков за одну реплику, неизбежно знаки внутри этой реплики будут связаны как-то между собой. И наблюдательные сородичи обязательно найдут, как они связаны, даже если мы не думали их никак связывать. Так же, как находят грамматику в пиджинах дети.
Пиджин – это такая коммуникативная система, такой, как иногда говорят, "вспомогательный язык", который стихийно возникает в ситуации экстремальных языковых контактов, когда коммуникативная ситуация, с одной стороны, очень ограниченная, а с другой стороны, многократно повторяющаяся. Например, при торговле или при плантационном рабстве, когда тем для общения очень мало, но зато они повторяются достаточно регулярно. Пиджин возникает из обрывков плохо познанного чужого языка и максимально упрощенного, максимально примитивизированного родного языка. Грамматики там первоначально нет, потому что надо просто достичь сиюминутного коммуникативного успеха, чтобы поняли – не важно, как. Поэтому текст на пиджине – это такая словесная пантомима: набросали слова кучей, авось, собеседник разберется как-нибудь.
Но когда появляются дети, которые выучивают язык, они приходят в этот мир с идеей, что язык устроен системно, логично и достраиваемо. Поэтому, когда они получают языковые данные, они хотят там найти структуру – и они ее там найдут. Кто ищет, тот всегда найдет. Поэтому поколение детей, для которых этот бывший пиджин является родным языком, достраивает этот пиджин до полноценной языковой системы. В пиджине нет какой-то четкой, обязательной структуры. Там можно так, можно сяк, лишь бы поняли. А в креольском языке (говорят в Гаити) уже имеется вполне нормальная грамматика, не хуже, чем в любом другом языке любой другой природы.
Теперь о переходе к звуку. У обезьян звуковые сигналы являются врожденными, управляются из подкорки. А сигналы, которые управляются корой головного мозга, являются жестовыми. У нас звуковые сигналы управляются корой головного мозга и являются выучиваемыми, то есть в некоторый момент явно происходит переход от одного управления звуком к другому управлению звуком. Но на самом деле, точнее будет говорить скорее не о переходе, а скорее о надстройке нового управления над старым, потому что подкорковое управление звуком никуда не делось. Оно как было, так и осталось. И такие звуки, как смех, плач, стон боли, вопль ужаса, – это вполне настоящие эмоциональные сигналы, они управляются из подкорки. Но они не являются языковыми сигналами: мы не можем их записать буквами, мы не жем встроить их в предложения. Эти два канала управления, вообще говоря, конкурируют. Если человек смеется, ему трудно говорить. И с другой стороны, если человек говорит, то ему трудно, например, плакать. Поэтому если надо перестать плакать, то нужно начать что-нибудь говорить, ну хотя бы стихи читать, сосредоточиться на речи, и тогда плач уйдет.
Мне кажется, что переход к звуку был связан с тем, что заметность для окружающих проще обеспечить звуком. И не только потому, что глаза заняты тем, что в поле зрения, но и потому что руки тоже заняты, потому что чем дальше, тем больше расширяется манипулятивная активность, расширяются манипулятивные возможности. А с производством орудий такие манипулятивные возможности увеличиваются чрезвычайно. Когда орудия изготавливаются или используются, руки заняты. Соответственно коммуникативный сигнал, который шел на руки, доходит по соседству. Потому что на руки он доходить-то доходит, да толку с этого? Руки-то заняты!
На самом деле, до рук он все равно доходит. Если вы на меня посмотрите, то вы увидите, что коммуникативный сигнал доходит и до рук тоже. Если заставить оратора говорить, сложивши руки за спиной и не жестикулируя, то даже у самого хорошего оратора речь собьется. Люди жестикулируют, когда ведут радиопередачи, когда разговаривают по телефону, хотя знают, что их никто не увидит. Слепые жестикулируют. И это не значимая жестикуляция, не то, что описывается в словарях жестов, например, "во!" или какой-нибудь другой значимый жест. В значимых жестах у нас задействованы пальцы. А в этом "махании руками", которое сопровождает речь, пальцы как раз не задействованы. Кисть расслаблена, пальцы слегка согнуты. То есть, управление коммуникацией доходит до рук, но доходит и по соседству тоже. Нейроны не изолированы друг от друга непроницаемыми перегородками, поэтому сигнал может проходить и в соседние области мозга. Соответственно он доходит до органов артикуляции, и таким образом формируется управление звуком.
Язык таким образом предстает как в некотором смысле телепатическая система: с одной стороны, все более вариабельный исходный сигнал, все более тонкие вариации звучания, а с другой – все более четкое угадывание по этому исходному сигналу того, что будет сообщено дальше. Так что дальше можно уже ничего и не сообщать. Мы, в принципе, сохранили эту способность. И вы можете себе представить, как ваше имя, например, называют с разными интонациями – и вы понимаете, что вам скажут дальше: будут ли вас хвалить, ругать, стыдить, спрашивать о чем-то или радостно приветствовать.
Эволюционное преимущество получают те группы, где сигнализирующие оказываются в состоянии обеспечить все большую вариабельность исходного сигнала, а принимающие сигнал оказываются в состоянии обеспечить все более тонкое распознавание этих вариантов. Таким образом, происходит формирование новой системы управления звуком и формируется членораздельная звучащая речь.
Вопрос: Правильно ли я понял основную логическую цепочку. Первое: коммуникация является базовым моментом приспособления. Второе: для максимально эффективной коммуникации нужна коммуникация, обладающая некоторыми системными свойствами, перечисленными в лекции. Третье: эти свойства должны естественным образом наиболее четко реализовываться у тех животных, которые являются наиболее социальными. Такая логика?
Светлана Бурлак: Тут есть некоторые неточности, потому что эффективность коммуникации, как и эффективность любого приспособления, существует не сама по себе – она существует в комплексе со всем остальным, что у данного вида имеется. Это так же как, скажем, уродиться белым и пушистым для белого медведя – теплокровного среди льдов – очень хорошо, а для лягушки, у которой кожное дыхание, будет просто сразу смерть. Так и слишком развитая система коммуникации тоже далеко не всем подходит, потому что коммуникация вообще-то вещь затратная. Действия, которые заметны, они ведь для всех заметны, в том числе и для хищников. Поэтому если, скажем, какой-нибудь суслик начнет развивать систему коммуникации дальше вот этого "щебет-свист" и начнет рассуждать о высоком, то хищник как раз заметит – и возможности суслика порассуждать о высоком на этом быстро закончатся. А вот в сообществе (обращаю внимание: в сообществе!) довольно крупных приматов это уже можно делать без риска, потому что крупные приматы – довольно сильные существа. Уже павианы, если они хорошей компанией соберутся и хорошо организуются, могут дать отпор даже леопарду. Поэтому в сообществе крупных приматов можно реализовывать такую большую, широко развитую, обладающую огромными возможностями коммуникативную систему.
Вопрос: То есть, в общем-то, речь идет о предопределенности того, что коммуникация в некотором своем пределе приводит именно к такой коммуникативной системе. И что эта система возникает у наиболее социальных, при этом обладающих еще рядом указанных свойств, существ.
Светлана Бурлак: Просто разные группы биологических видов приспосабливаются разными способами. Кто-то копыта отращивает и другие приспособления для бега, или, скажем, желудок 4-камерный, чтобы злаки переваривать успешно, или еще что-то. Кто-то отращивает большие клыки, чтобы охотиться на этого переваривателя злаков. А приматы пошли по пути поведенческой специализации. И уж если стали отращивать какую-то часть тела, то это были мозги, а также способность ими пользоваться.
Вопрос: Внутренний голос – это когда проговаривание начинает проходить внутрь человека. И это, по-моему, очень, очень важный и критичный момент, потому что, когда уже появляется мысль, и голос начинает ее прорабатывать. Это, по-моему, отличает всех животных от человека.
Светлана Бурлак: Ну, насчет всех животных – это вопрос сложный. Трудно сказать, насколько существует внутренняя речь у того же, скажем, Канзи. Не думает ли он про себя?
Владимир: Проверить это нельзя.
Светлана Бурлак: Может быть, когда-нибудь можно будет провести такой эксперимент, который позволит это понять. Но пока это установить невозможно. Но то, что внутренняя речь – это проекция, следствие внешней речи, это особенно хорошо видно, когда люди читают либо на не очень хорошо знакомом языке, либо читают люди не очень грамотные. Когда они читают про себя, у них губы шевелятся. И чем грамотнее человек, чем больше у него навыки чтения, тем меньше у него шевелятся губы. Хотя, как показывают исследования, мускулатура артикуляторных органов все равно при этом немножко напрягается. А если ввести какое-то вещество, которое не даст этим мышцам напрягаться, то мысль сбивается. Думать становится невозможно. Вот такие эксперименты проводились.
Вопрос. Мы говорим, что связаны язык и мышление. А вот мышление и говорение?
Светлана Бурлак: Мышление и речь, безусловно, связаны. Я уже упоминала о связи в мозге всего со всем; о том, что наши поведенческие программы запускаются много от чего, и в том числе от слов. Соответственно, мы можем оперировать словами и в отрыве от непосредственных каких-то физических стимулов. И это, кстати, очень помогает. Даже обезьянам это, на самом деле, очень помогает. Был такой эксперимент, когда обезьяну просили выбрать из двух кучек конфет – в одной 2 конфетки, в другой 5, но выбранное потом отдают другому. И такой же эксперимент проводили с людьми. Человек на доречевой стадии развития, как обезьяна, выбирает всякий раз большую кучку. И потом очень огорчается, когда экспериментатор ее другому отдает. Люди, уже овладевшие языком, как и обезьяна, которой можно про это рассказать (при помощи знаков, выученных ею ранее), а не показывать, оказывается, способны с какого-то раза понять, что экспериментатор такую нехорошую вещь устраивает, и схитрить. И сказать: да, я выбираю 2 конфетки.
Вопрос. Нет ли каких-либо обратных явлений, противоположных эволюции, – с потерей языка?
Светлана Бурлак: Нет, шансов потерять никаких нет. Я говорила, как формируется эта коммуникативная система: особи делают свои действия заметными, а их сородичи, наблюдая их заметные действия, догадываются. Так оно происходит и по сей день. Мы ведь не выводим смысл сообщения непосредственно из тех слов, которые были сказаны. Скорее, стремимся угадать, что говорящий имел в виду. И иногда вот, допустим, ребенок говорит: "Мой дедушка – ветеринар войны", – а мы понимаем, что на самом-то деле он имел в виду – ветеран войны. И поправляем: "Ты, наверно, хотел сказать «ветеран»?". В принципе, и во взрослой коммуникации это тоже можно наблюдать, просто у меня примеров под рукой нет. Мы догадываемся о смысле слов. И догадываемся иногда успешно, а иногда неуспешно. Происходит коммуникативная неудача, что называется. Приходится переспрашивать, объяснять, выяснять и пояснять. Теперь эти коммуникативные неудачи просто стали заметнее, потому что происходит не декоммуникация, а, скорее, рост коммуникации. Столько сейчас коммуникации стало, что просто не продохнуть. Вот просто куда ни повернешься – везде коммуникация, коммуникация на коммуникации сидит и коммуникацией погоняет. Поэтому, соответственно, если идут какие-то коммуникативные неудачи, то у нас есть масса поводов их пронаблюдать. Если вы будете жить на хуторе отшельником и общаться исключительно с теми редкими гостями, которые пару раз в год к вам зайдут, у вас будет мало поводов наблюдать коммуникативные неудачи. Вы к гостям привыкнете, потому что они, скорее всего, с соседнего хутора. Они к вам привыкнут. У вас коммуникативная система сблизится. Коммуникативные системы сближаются под действием общения. Это тоже показано учеными. Соответственно, вы просто будете непрерывно радоваться коммуникативным удачам все время вашего общения. А когда такое количество народа, все коммуницируют у вас на глазах и на ушах, то, естественно, вы наблюдаете много случаев коммуникативных неудач. И у вас возникает впечатление, что просто неудачи идут сплошным потоком, и деваться от них некуда. В процентном отношении их столько же, сколько было и всегда. И не надо тешить себя мыслью, что мы – это как раз те самые люди, которые живут в самые последние времена. И именно на нас все и рухнет. Не рухнет! Останется еще и нашим детям, и внукам, надеюсь, тоже.
Вопрос. Для чего вообще нужен язык?.
Светлана Бурлак: Да, вопрос, прямо скажем, философский. И отвечать на него непросто. Одно дело, для чего существует язык. Для чего он появился в рамках биологической эволюции, о чем я собственно и говорила, и что я собственно хотела сказать. А совсем другое дело, для чего его могут начать использовать особи, наделенные такими большими когнитивными возможностями, которые просто девать некуда. И, соответственно, человек может прикладывать эти свои когнитивные возможности к таким вещам и так прикладывать, что лучше, может быть, и не надо было бы. Но раз возможность есть, то кто же откажется от шанса ее реализовать! То, что белиберды много в информационном поле – ну, извините, сейчас сильно расширилось информационное поле, не без участия, в том числе, и средств массовой информации. Они очень, очень постарались. И количество белиберды увеличивается пропорционально росту информационного поля. Сузьте информационное поле, уезжайте на хутор, не смотрите телевизор, не читайте газет, не слушайте радио – будет информационное поле маленькое, и белиберды сразу станет тоже мало.
Существенно, что развитие языка происходит не под влиянием естественного отбора, в отличие от развития биологических организмов. Организм ограничен в своих возможностях окружающей средой. Если дельфин попробует отрастить себе копыта, то он не поплывет. Поэтому ему необходимо иметь обтекаемую форму, чтобы хорошо плавать. А в языке важно другое – важно достичь коммуникативного успеха, важно воспроизводить те знаки, к которым мы привыкли, те, к которым привыкли ваши собеседники. Вы, может быть, даже замечали – если не по себе, то по каким-то вашим знакомым, – как приклеиваются какие-то отдельные словечки, и даже целые конструкции после общения с некоторыми людьми. Это наглядный пример такой корректировки. На самом деле, корректировки гораздо больше. Просто мы ее не настолько хорошо видим, не настолько хорошо замечаем. Вследствие такой корректировки у групп, которые общаются между собой, язык довольно сильно унифицируется. У групп же, которые меньше общаются между собой, язык вполне может приобрести значительные различия, поскольку никто полностью не воспроизводит язык предыдущего поколения. Все воспроизводят почти то же самое, но не совсем. И если мы вот здесь воспроизведем одно "почти то же самое", а они там воспроизведут другое "почти то же самое", то эти наши "почти то же самое" между собой будут отличаться сильнее, чем любое из них от предкового состояния. Так что, если ставится какой-то барьер общения, политическая граница, например, или какой-то клин иноземного вторжения разделяет два потомка одного и того же языка, два местообитания носителей одного и того же языка, то сокращается общение. Соответственно, в одной части ареала изменения пойдут в одну сторону, в другой – в другую.
И языковые единицы меняют свое значение. Утрачивают какие-то одни компоненты значения и приобретают другие. Если, скажем, мы возьмем отрывок из Пушкина, из «Сказки о царе Салтане». Я вам просто сейчас зачитаю, и вы увидите, насколько язык изменился, хотя язык Пушкина – это ведь, как считается, именно "современный русский литературный язык". Там есть такие строки:
В море остров был крутой, Не привальный, не жилой, Он лежал пустой равниной, Рос на нем дубок единый.
Вы можете сейчас, на современном русском литературном языке, сказать "рос дубок единый"? Нет, вы скажете "рос один дубок", "рос один-единственный дубок". "Единым" у нас бывает проездной, бывает единое государство и т.д. А вот дубок "единым" не бывает.