Мы выступаем за плюрализм подходов в преподавании экономической теории 21 глава




В силу названных (как минимум) обстоятельств классическая политическая экономия (ориентированная на вопрос «почему?») вообще, а современный марксизм в особенности, отторгаются господствующей сферой практики в буржуазном обществе как бесполезные, а идеологией трактуются как вредные, а потому – ошибочные (в этой извращенной логике – суть идеологии в мире отчуждения).

Но есть практика и практика.

Практика как деятельность общественного человека, творящего историю (естественно, в рамках объективно возможных «русел» социального развития), гораздо шире, чем бизнес в стабильном буржуазном обществе. В той мере, в какой мы хотим быть практичными в изначальном смысле этой великой категории[192], для нас важно понять законы исторической жизни, исторического прогресса и регресса. Эту задачу помогает решать сложная система теорий, лежащих в рамках той же парадигмы, что и политическая экономия труда. И здесь логичен вопрос: действительно ли можно нащупать точки взаимодействия политической экономии и economics?

 

 

Возможен ли синтез economics и политической экономии?

 

Отвечая на поставленный вопрос, будем исходить из следующих предположений.

Первое. Economics уже есть эклектический (по крайней мере в большинстве случаев, особенно – в макроэкономике) синтез определенных политико-экономических разработок (точнее, снятие, «перевод» этих теорий на «язык» функционирования рынка) – от теорий предельной полезности, предельной производительности, факторов производства до кейнсианства.

Второе. Economics достаточно легко может быть дополнен концепциями и выводами (а отчасти и языком) теоретических школ, генетически связанных с разработками неоклассической политэкономии, такими, например, как неоинституционализм. Более того, без такого дополнения economics XXI в. будет принципиально неадекватен даже для отображения практики в им же заданной области (в экономике, где трансакционные издержки примерно равны трансформационным, а права собственности принципиально подвижны, вести исследования, исходящие из установок отсутствия первых и при безразличии ко вторым, по меньшей мере несерьезно). Но эту проблему economics легко может решить и уже активно решает[193].

Третье. Собственно проблемой является возможность той или иной модели синтеза (или иного взаимодействия) теоретических основ economics и парадигм политической экономии, предмет, метод и содержание которых принципиально отличны или противоположны первым. Это относится, прежде всего, к марксизму (особенно – современному марксизму) как синтетической социальной науке и политической экономии труда как его истоку; в меньшей мере – к исторической школе и ее последователям, собственно классическому институционализму, к различным разновидностям социально-экономических теорий постиндустриального общества, к междисциплинарным исследованиям глобальных проблем человечества и т.п.

Этот, третий аспект надо рассмотреть особо. Здесь можно предположить следующие варианты синтеза[194]:

- вытеснение одной из «синтезируемых» парадигм и ее последующее забвение (то, что произошло с economics в СССР, а сейчас происходит с марксизмом в России);

- «снятие» обеих парадигм и генезис новой, творчески вобравшей лучшие их достижения;

- собственно синтез как соединение «лучших сторон» или сходных аспектов различных политико-экономических школ.

Мы постараемся предложить иное решение вопроса. Заранее предвосхищая негативную оценку нашей гипотезы множествомчитателей (причина проста: в основу такого «синтеза», а точнее – диалектического контрапункта будет положена марксистская теория и методология, ныне дружно подвергаемая остракизму), тем не менее, рискнем сформулировать некоторые аргументы в ее поддержку[195].

Начнем с напоминания о теории превратных форм. Рыночная (в зрелом виде – буржуазная) система, характеризующаяся господством отношений отчуждения[196], с неизбежностью порождает такие формы проявления глубинных закономерностей этого мира, которые как бы «выворачивают наизнанку», ставят с ног на голову действительные, сущностные закономерности. Причем это «выворачивание», превращение происходит не по чьей-то злой воле или недомыслию людей (ученых, идеологов), а объективно. В результате формы поверхностного движения экономических отношений, воспринимаемые их участниками на уровне «здравого смысла», проявляют себя таким образом, что создают неадекватное представление о закономерностях, лежащих в их основе.

В рыночной системе сама жизнь, каждодневный опыт доказывают, что превращенные формы – это истина, а скрываемое ими содержание – фикция. К числу таких превращенных форм, иллюзий, порождаемых практикой (когда, по образному выражению Маркса, кажется то, что есть на самом деле), относится вся совокупность экономических проявлений буржуазного мира. Товар кажется всего лишь полезной вещью, цена рабочей силы – платой за труд и т. п. Такой мир создает иллюзию того, что экономика – это «взаимодействие» между товарами, деньгами, капиталами, что именно они, а не человек, – хозяева и создатели богатства. И самое главное в том, что эта иллюзия реальна. В мире отчуждения отношения между людьми построены так, что производимые ими вещи и создаваемые ими артефакты – деньги, капиталы, государство – господствуют над человеком, подчиняют себе его интересы и поведение. Собственно, в этом и состоит суть явления, названного К. Марксом товарным (и денежным) фетишизмом.

Поэтому превратные формы порождают и «мнимое (иллюзорное) содержание», создают иллюзию того, что за ними стоит не истинное содержание процессов (оно-то как раз скрыто), а нечто иное, и истинность этого нечто подтверждается каждодневным опытом.

Подобные предварительные рассуждения помогают понять суть предлагаемой гипотезы о взаимосвязи классической политической экономии (развившейся до марксизма) и economics: содержащееся в economics описание механизмов функционирования рынка есть адекватное и истинное (в рамках соответствующей, относительно узкой «области допустимых значений») отражение действительных превратных форм зрелой буржуазной экономики. Такое описание и лежащие в его основе исследования необходимы для жизни и деятельности в этом мире и по его правилам. Подобно тому, как в средневековом мире было практически полезно и целесообразно (с точки зрения здравого смысла) не только утверждать, но и верить, что Земля – плоская, а сословная иерархия и крепостничество – вечны и незыблемы, ибо это божественное установление, так и в буржуазном мире полезно (с точки зрения здравого смысла) следовать правилам economics. (Здесь, правда, нужна оговорка: в эпоху заката той или иной системы отчуждения для практики, заглядывающей в будущее, требуется проникновение за «занавес» превратных форм, иначе ученому никогда не стать Николаем Коперником или Джордано Бруно.)

Описание превратных форм как таковых создает объективную видимость того, что за ними скрывается и адекватное им (как бы «оправдывающее» их) содержание. Так, для описываемых в микроэкономике механизмов поведения фирмы и потребителя, взаимодействия агентов на рынках факторов производства адекватны теории предельной полезности, предельной производительности, факторов производства и др. Адекватны именно потому, что они описывают поведение экономических агентов, находящихся в условиях объективно формирующегося товарного и денежного фетишизма.

Если принять данную посылку (economics есть адекватное, хотя и неполное отображение превращенных форм буржуазной экономики), то можно сделать вывод, что лежащие в основе economics политико-экономические разработки выражают мнимое (но не случайное, а объективно порождаемое миром отчуждения и соответствующее интересам и жизнедеятельности господствующих сил данного общества) содержание этой экономики.

Читатель легко разгадает дальнейшую логику авторов. При таком подходе действительным (но неадекватным здравому смыслу) содержанием капиталистического базиса будет система отношений, описываемых марксистской политической экономией и тесно сопряженными с ней школами. В последней есть немало «выходов» на economics и лежащие в его основе теории.

Так, теория товара (подчеркнем – именно товара) предполагает, что в основе этого феномена лежит противоречие стоимости и потребительной стоимости и что, более того, стоимость может проявляться и измеряться только...потребительной стоимостью другого товара. Это, безусловно, не теория предельной полезности, но это четкое указание на то, что, пройдя через десятки ступеней восхождения от абстрактного к конкретному, мы должны будем прийти к системе проявлений стоимости в актах взаимодействия товаров, в том числе и как потребительных стоимостей. Более того, еще в I отделе I тома «Капитала» Маркс указывает, что величина цены непосредственно определяется ни чем иным, как соотношением спроса и предложения, что есть эмпирический феномен. Теория капитала Маркса с неизбежностью подводит к тому, что прибавочная стоимость внешне должна представать и предстает именно как продукт всего капитала, а заработная плата – как плата за труд. Эту линию легко продолжить.

Иными словами, Маркс подошел к выделению превратных форм буржуазной экономики и, по нашему мнению, если бы он завершал «Капитал» в конце XIX – начале XX вв., то в качестве механизмов функционирования рынка предложил бы нечто сходное с тем, что описывается в разделах economics, посвященных проблемам формирования спроса, предложения, цены и т.п.

Подчеркнем: трактовка economics как теоретического отражения превратных форм рыночной экономики нисколько не умаляет ценности этого научного направления, ибо других форм у буржуазной экономики нет. Иное дело, что политико-экономические теории, лежащие в основе economics, при таком подходе оказываются отображением мнимого содержания; однако мнимый характер последнего не означает, что оно является чистой выдумкой или появилось случайно.

Используя историческую параллель с феодализмом, отметим: как в данном обществе было неслучайно появление теоретических обоснований сословного неравенства (люди действительно считали его вечным, естественным, идущим «от бога»), так и в буржуазном обществе неслучайно появилось обоснование рынка как вечной и «естественной» системы хозяйствования (обыденное буржуазное сознание действительно так воспринимает рынок); как теории «вечности» сословного неравенства были и остаются полезны для понимания мира феодализма, так же полезны для понимания буржуазного мира теории «естественного» рыночного бытия.

Нои те, и другие неадекватны для науки, пытающейся понять действительные качество, сущность, явление (а значит – исторические границы, противоречия, прогрессивность и регрессивность) той или иной из исследуемых систем. И те, и другие будут противостоять теории и практике сил, стремящихся к обновлению, смене старой системы. Более того, в эпоху зарождения качественно новых отношений в недрах предшествующей системы даже адекватное превращенным формам этого «старого» мира описание механизмов их функционирования (применительно к буржуазной экономике это дает economics) оказывается недостаточным для адекватного понимания даже этих форм, ибо и в сфере явления рождается целый ряд феноменов, выходящих за рамки «старого» качества, понимание которых требует привлечения более сложных теоретических оснований.

 

 

Проблемы, которые нельзя решить, оставаясь в русле economics

 

Мы вновь (надеемся, что на новом витке исследования) вернулись к выводу третьего раздела: практика как деятельность общественного человека, творящего историю, гораздо шире, чем бизнес в стабильном буржуазном обществе. А теперь продолжим эту линию рассуждений. В философии истории общепризнано, что общественное развитие претерпевает качественные изменения. Очень широко распространена точка зрения, что именно сегодня, на рубеже веков и тысячелетий, мир в целом переживает глобальные изменения[197]. Достаточно очевидной и опять-таки общепризнанной является (если быть ближе к проблемам российской экономической теории) огромная специфика «второго мира».

Если мы признаем, что мир качественно изменчив и что эти изменения уже начались и чем дальше, тем больше будут определять передний край нашей общественной практики, а значит, и теории; если мы признаем, что мир глобален и его социально-экономическая жизнь несводима к функционированию рынка; если, более того, мы признаем, что необходимая для практики в широком смысле слова политикоэкономическая теория несводима к узкому кругу выводов, используемых economics, мы можем сформулировать весьма важные методологические гипотезы, касающиеся, в частности, таких сфер, как экономическая наука и экономическое образование.

1. «По ту сторону» economics остаются все вопросы исследования не-рыночных экономических систем и не-рыночных экономических отношений, эта теория «рыночноцентрична»; все, что не-рынок, для нее не существует или оценивается как исключительно «провалы» рынка, которые должны быть сведены к минимуму (о «рыночноцентричности современного mainstream’а мы будем специально размышлять в следующем тексте).

2. Даже если абстрагироваться от не-рыночных систем, economics принципиально не исследует рынок (мы бы сказали, систему товарных, в частности, капиталистических отношений) как исторически-конкретную, возникающую и переходящую систему. В ее рамках просто нет достаточных теоретических оснований для такого исследования.

3. В предыдущем разделе данного текста мы специально показали главную проблему: economics дает теоретические основания только для исследования механизмом функциональных взаимосвязей между различными экономическими агентами. Лежащие в глубине проблемы сущности «рыночной экономики» – сложную систему производственных отношений капитализма, закономерности его эволюции, его противоречия, причины рождения, развития и заката - эта теория даже не ставит и не может ставить.

4. Economics оставляет в стороне проблемы исследования реальных общественных отношений между различными большими группами людей (классами, слоями) в процессе производства и распределения, а не только обмена и потребительского выбора. Вследствие этого во многом игнорируются не только производственно -экономические, но и социально -экономические проблемы, а вместе с этим экономические основы социально-классовой стратификации, понимание интересов и закономерностей поведения, противоречий и компромиссов этих сил, причин и последствий реформ и революций etc.

5. По ту сторону economics оказываются каузальные связи, характеризующие проблемы макроэкономической динамики (воспроизводства). Ответы на вопросы о причинах кризисов или их отсутствия, о причинах того или иного качества роста и т.п. найти в рамках стандартной макроэкономики невозможно. Последняя дает только характеристику (более или менее адекватную, ибо всегда абстрагируется от массы принципиально значимых, но не кванитифицируемых параметров) тех или иных функциональных связей (модели роста и т.п.).

6. За небольшим исключением работ, написанных пост-марксистами, economics игнорирует проблему взаимодействия матреиально-технических основ экономики и собственно экономики. За ее бортом остаются экономические причины и последствия смены технологических укладов, влияния их на экономические процессы, отношения, даже поведение экономических агентов. Эти проблемы активно разрабатываются в западной литературе, но почти исключительно вне методологии неоклассики.

7. Наконец, для economics по большому счету существуют только те экономические параметры, которые подлежат квантификации, могут быть количественно выражены. От всего остального – по сути дела от главной экономической материи, требующей применения не столько количественного, сколько качественного системного анализа, эта теория просто уходит, объявляя все то, что по их мнению нельзя «строго» (т.е. при помощи сколь угодно далекой от реалий математической модели) доказать, вненаучным.

Названные выше пункты относительно хорошо известны. Что касается первых двух, то авторы анализируют их в публикуемом в данной работе тексте, посвященном критике «рыночноцентрической» модели экономической теории, о проблемах, рассматриваемых в третьем, четвертом и пятом пунктах, много писалось в названных выше источниках, поэтому эти аспекты мы развивать не будем. Гораздо интереснее рассмотреть проблемы, связанные с теми значимыми изменениями, которые не описываются ни в «классических» учебниках economics, ни в классической политической экономии, и подумать, насколько годится для их исследования неоклассическая методология и теория (доказательству эффективности использования для этих целей современной марксистской теории были посвящены предыдущие разделы книги).

 

 

Экономика рубежа веков: адекватен ли economics для исследования ее специфики?

 

Начнем с достаточно жесткого утверждения: economics малопригоден для анализа качественных социально-экономических трансформаций. Мировая экономика XX-XXI вв. знаменуется началом качественных перемен, которые в рамках economics не находят адекватного отображения, фиксируясь как «внешние эффекты», исключения из правил. Для экономических исследований и преподавания экономических дисциплин (а это процессы, идущие в эпоху интеграции науки и образования рука об руку) в эпоху качественных изменений в общественной жизни принципиально актуальными становятся парадигмы, акцентирующие внимание на качественной стороне, природе, закономерностях эволюции и развития экономик (а это означает, в частности, изучение границ и пределов систем, обладающих конкретным системным качеством). Такие исследования и такое образование позволяют не бояться видеть новое, адекватно его оценивать и, что особенно важно, не впадать в редукционизм.

Последнее требует некоторого комментария. Редукционизм, подразумевающий стремление к объяснению качественно новых феноменов всего лишь как разновидности хорошо известных старых или «исключения из правил», которым можно пренебречь, – наиболее типичный «огрех» ортодоксальных теорий (в частности – economics) в период «заката» определенной социально-экономической системы. Причем он рождается не на пустом месте, его продуцирует сама жизнь, практика: «защитные механизмы» старой системы стремятся подчинить, ассимилировать ростки нового к своей собственной пользе, что им, как правило, и удается (во всяком случае, до поры до времени).

Упомянем в этой связи пример с выделением «несовершенной» конкуренции. Начнем с того, что сам термин «грешит» редукционизмом. Но главное не в этом: «несовершенная» конкуренция в economics рассматривается, по сути, как некоторое исключение из господствующей модели совершенной конкуренции, причем задачей является как раз восстановление этого «совершенства». Между тем для рынка на протяжении как минимум всего XX века правилом является господство сложной системы новых отношений (влияние монопольных структур, государства и т.п.), видоизменяющих природу конкуренции всюду, во всех сегментах мирового хозяйства[198].

А теперь вернемся к поставленной выше проблеме качественных изменений в экономике. К важнейшим из них можно отнести следующие.

Во-первых, изменения в природе «факторов производства». Аксиомы economics включают выделение в качестве объекта исследования мира ограниченных массовидных ресурсов, удовлетворяющих массовидные потребности при рациональном поведении индивида (homo economicus), наличии достоверной информации и отсутствии так называемого фактора «неопределенности», а также трансакционных издержек. (Концепция трансакционных издержек интегрирована в современную науку, лежащую в рамках mainstream, но не в стандартный учебный курс economics.)

Однако по мере генезиса постиндустриального (информационного и т.п.) общества такие ресурсы, как культурные ценности, знания, know how, большая часть создаваемых творческой деятельностью информационных продуктов и многие другие наиболее дорогостоящие, конкурентоспособные, ключевые для прогресса экономики XXI в. ресурсы, становятся:

- неограниченными в том смысле, что уничтожить информацию в процессе потребления нельзя, ее могут потреблять все и бесконечно без ущерба для самого продукта[199] (хотя, безусловно, сам набор информационных ресурсов ограничен);

- уникальными (они являются продуктом творческого труда и всякий раз как удовлетворяют, так и создают новую потребность);

- невоспроизводимыми, но тиражируемыми при минимальных издержках (например, стоимость нескольких дискет и нескольких минут труда – достаточные издержки для тиражирования сложнейшего информационного продукта; всемирные информационные сети делают эти издержки еще меньшими[200]).

Соответственно и потребности во все большей степени становятся уникальными и постоянно изменяющимися (что отражается в превращенной форме в феномене искусственной погони за новизной) и, кроме того, весьма далеко уходят от утилитарных благ и услуг[201]. Качества рационального экономического человека, и раньше не полностью определявшие поведение людей, модифицируются, а экономическая рациональность играет все меньшую роль[202]. Экономическая жизнь протекает в условиях, где неопределенность является ключевым фактором.

Во-вторых, происходят качественные изменения в самих основах экономической жизнедеятельности: на смену индустриальным технологиям идут информационные, на смену репродуктивному индустриальному труду приходит творческая деятельность, на смену материальному производству – услуги, образование и т. д. Изменяется и структура общественного производства: растет не просто сфера услуг, но роль информационно-интенсивной экономики[203]. Среди важнейших стимулов и ограничений экономической жизнедеятельности решающее значение приобретают не только соображения прибыли, но и глобальные ценности и проблемы (экологические, гуманитарные, геополитические и т. п.).

В-третьих, изменяется модель экономических отношений. Подрываются реальные основы абстрактной модели совершенного рынка (конкуренция, эквивалентность обмена и т.п.), имеет место неотчуждаемость продукта творческого труда, по-иному распределяются издержки производства принципиально «непотребляемого» информационного продукта, формируются «адаптивные» корпорации и предпринимательство, имеющие «посткапиталистическую» природу, являющиеся «постбизнесом»[204].

Однако в рамках стандартной модели economics все эти изменения либо игнорируются, либо указывается на то, что такие феномены выходят за рамки стандартного курса экономической теории.

Здесь, конечно, нельзя оставить в стороне мощную систему контрдоводов, опирающихся на факты торможения научно-технического прогресса в конце XX – начале ХХI вв., «ренессанс» homo economicus на волне неолиберализма, прогресс мелкого независимого бизнеса в информационном секторе и сфере услуг, развитие массового промышленного производства в новых индустриальных странах и т.п. Кроме того, современный прогресс информационных технологий сосредоточивается преимущественно в сфере финансов, торговли и других трансакций, далеких от созидания культуры как таковой. Это на первый взгляд позволяет «восстановить в правах» economics как описание механизмов функционирования рынка в условиях массового производства.

Но все эти контрдоводы указывают всего лишь на наличие определенных попятных тенденций, «откатов» в общей логике прогресса, что порождает и еще один негативный феномен: наиболее важные ресурсы современного общества – информационные технологии, высококвалифицированный труд, инновации – в развитых странах все более сосредоточиваются не в сферах «прорыва» (науке, образовании), не на решении экологических и социальных проблем, а в сфере обслуживания бизнеса. И все же названные контртенденции «остановки прогресса», «ухода от прогресса» не отменяют общей закономерности: наиболее перспективные и прогрессивные сферы жизни современного социума в любом случае оказываются «по ту сторону» областей, являющихся собственным предметом economics.

И даже реальные механизмы функционирования сферы трансакций (наиболее близкой к совершенному рынку economics) лишь отчасти описываются стандартной микро- и макроэкономической теорией; последняя напоминает реальную жизнь данного сектора примерно так же, как политэкономия социализма напоминала реальную жизнь экономики дефицита и плановых сделок; более того, специфические, характерные именно для этого сектора методы практического анализа и предвидения оказываются тем более эффективными, чем менее они опираются на аксиомы economics.[205]

Тем не менее, подчеркнем: было бы совершенно неверным считать, что выросшие на economics специалисты не способны «работать» с проблемами, лежащими «по ту сторону» массового материального производства, использующего ограниченные ресурсы. Они это делают, но делают, либо выходя за рамки аксиом этой теории, либо «греша» редукционизмом, сводя новый мир к привычным чертам старого, благо сделать это пока несложно, ибо эти новые феномены пока по преимуществу существуют только в обличье старых форм, описываемых economics.

Продолжим наши размышления об экономике конца ХХ – начла нового века еще одним жестким утверждением: economics мало адекватен для анализа специфики современного мира как единой глобальной социально-экономической системы. Последнее едва ли не с очевидностью означает следующее: хотя в экономической теории и образовании можно исходить из различных парадигм, но наиболее перспективной из них уже сейчас является подход к объекту экономической теории как единому мировому социально-экономическому организму[206].

В нем противоречиво едины, пронизаны одним системным качеством все три мира. Рынок (а точнее, система форм хозяйствования, характерных для «позднего капитализма») является лишь одним из механизмов функционирования этой системы, но реальная социально-экономическая власть (а значит, распределение ресурсов и доходов, направления трансакций и т.п.) в мире принадлежит сложно организованным кланово-корпоративным международным и национальным структурам и различным элитам, отношения между которыми строятся далеко не по правилам конкуренции (пусть даже несовершенной), описываемым economics.

Differentia specifica этого мира обусловлены сложной системой отношений и противоречий.

Во-первых, гигантские корпоративно-финансовые группировки, характеризующиеся комплексной структурой «многоканальных» вертикальных связей и власти (объемы оборота, капиталы таких группировок насчитывают многие десятки, а подчас и сотни миллиардов долларов, превышая бюджет многих стран), становятся реальными хозяевами мировой экономики.

Каждая из таких группировок включает несколько структурных уровней, связанных между собой сложной системой каналов власти. В основании, самом низу иерарахии находится слой наемных работников (сотни тысяч человек), превращаемых в замкнутую касту корпоративных служащих данной системы компаний («фирма-семья»), зависимых во многих случаях от нее не только экономически, но и социально; на следующем уровне – располагаются многообразные иерархические системы служащих-профессионалов и управляющих (десятки тысяч человек), причем эти системы характеризуются собственными закономерностями, ценностями и т.п.; на среднем уровне – на «многоэтажную» систему финансовых институтов (банков, пенсионных фондов, многоуровневых холдингов и т.п.). На верхнем уровне находятся реальные хозяева этих размытых финансово-хозяйственных образований, обладающие разветвленными каналами влияния на властные структуры на национальном и наднациональном уровнях – номенклатура глобального капитала.

«Каналами» социально-экономических связей и распределения власти между названными уровнями становятся не просто «пучки» прав собственности, но и отношения управления и планирования, сложная «пирамида» внутреннего и внешнего финансового контроля, административного и иного внеэкономического регулирования, личная уния и т.д.; «редуцированные», как бы «перенесенные» рыночные отношения (трансфертные цены) в рамках этих сложных комплексов играют подчиненную роль.

«Внутренняя» жизнь такой структуры становится важной частью предмета экономической теории (а не только менеджмента), ибо значительная часть экономических процессов и отношений, определяющих реальный облик сегодняшней экономики, складывается именно там. Эти процессы и отношения уже нельзя описывать как исключительно внутрифирменные отношения: в рамках фирмы и вокруг нее складывается комплекс экономических (распределение ресурсов, доходов и отношений собственности, воспроизводственные пропорции, организация и мотивация труда), социальных (образ жизни, ценности, межличностные отношения и отношения между социальными группами, стратификация) и волевых отношений, составляющих один из ключевых аспектов реальной социально-экономической жизни современного мира[207].

Что же касается «внешней» сферы отношений, то здесь следует сделать акцент на сложной системе гегемонии корпоративного капитала. Взаимодействия между корпоративными структурами строятся не столько как отношения на рынке с несовершенной конкуренцией, сколько как борьба центров локального регулирующего воздействия на экономику и общество, как столкновения в сфере регулирования рынков товаров и услуг, в борьбе за контроль на финансовом рынке (где создаются многоступенчатые «пирамиды» холдингов), в области межличностных отношений корпоративных и государственных элит и т. п. Вся эта сумма взаимодействий принципиально несводима к несовершенной конкуренции и требует не только дополнения economics некоторыми прикладными дисциплинами, но и подключения к анализу теоретических разработок, далеко выходящих за рамки mainstream.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-25 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: