Илья Петрович Штемлер
Сезон дождей
Издательский текст https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=165750
«Илья Штемлер Сезон дождей»: Лимбус‑Пресс; Санкт‑Петербург; 2008
ISBN 978‑5‑8370‑0502‑2
Аннотация
Однажды утром соседский пес во время прогулки нашел во дворе дома, где жил известный журналист Евсей Дубровский, труп младенца. Начинается расследование, к журналисту обращается милицейский дознаватель. Однако неожиданным образом по ходу дела Дубровский из свидетеля становится подозреваемым… Об этом, а также о страстях библиофилов, о любви и ненависти, о долге и чести, о вечных темах русской литературы читайте в новом романе Ильи Штемлера «Сезон дождей».
Илья Штемлер
Сезон дождей
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Евсей Наумович ложился спать с удовольствием и любопытством. И обычно не позже десяти часов вечера. Не по тому, что хотел выспаться, вовсе не по тому. Евсей Наумович созерцал свои сны.
Окна его трехкомнатной квартиры выходили во внутренний двор кирпичного дома. А в прошлую пятницу в ржавом мусорном баке обнаружили бездыханного младенца. Накануне, в четверг, Евсей Наумович видел сон. Как известно, сон с четверга на пятницу непременно сбывается, как ни пытайся его нейтрализовать – водой из‑под крана или огнем свечи. Но Евсей Наумович не беспокоился – впрямую тот сон не касался ни его самого, ни его близких родственников, – зуб во сне выпал без боли, а главное, без крови. Стало быть, несчастье случится с кем‑то со стороны. И когда ранним утром в пятницу в открытую форточку стал валиться хриплый собачий лай – Аф – пауза – Аф – пауза – Аф, – Евсей Наумович решил, что сон сбывается.
|
|
– Что разлаялся?! В натуре… Что там нашел, паразит? – послышался голос Аркаши‑муравьеда, соседа из квартиры сверху и хозяина дородного сенбернара. Голос Аркаши звучал смущенно, видно ему было неловко за то, что пес заполошил на весь двор в такую рань. У Аркаши был нос удлиненной формы, напоминающий хоботок муравьеда.
Каждое утро перед работой он выгуливал огромного растрепанного пса. Но ни разу тот не поднимал бузу – обычно хозяин и пес отправлялись в парк, что начинался сразу же за домом.
К голосу Аркаши присоединился высокий женский с особой скандальной интонацией. Голос принадлежал толстушке, подметавшей по утрам двор. Проходя мимо, Евсей Наумович обычно с одобрением косился на ее пухлую грудь, выпирающую над кромкой узкой майки. Дворничихе нравилось внимание интеллигентного жильца из двенадцатой квартиры. Такая невинная игра началась в конце мая, когда солнышко наконец расправилось с весной и дворничиха скинула свой тулуп. Теперь же октябрь. Воздух хоть и держал тепло, но не очень уверенно, особенно по утрам.
Евсей Наумович взглянул на часы. Было без двадцати минут семь. Намереваясь еще поспать часа полтора, он накрыл голову подушкой. Заснул он или нет, только сквозь толщу подушки пробилось настойчивое дребезжанье: кто‑то звонил в дверь. Хорошо накануне он заснул в нижнем белье: обычно Евсею Наумовичу нравилось спать нагишом. Откинув одеяло, он поспешил к двери. За дверью маячили дворничиха и какой‑то незнакомый мужчина. Евсей Наумович накинул халат и открыл дверь. Представившись милицейским дознавателем, мужчина спросил у Евсея Наумовича, не заметил ли тот чего подозрительного во дворе, может быть, ночью довелось вставать. Так Евсей Наумович узнал, что сенбернар соседа обнаружил бездыханного младенца.
|
|
Поначалу Евсей Наумович насторожился: в тоне дознавателя звучало подозрение, да и дворничиха пялилась вглубь квартиры, точно прикидывала: стоит ли поощрять одобрительные взгляды Евсея Наумовича. Особенно не понравился ему интерес к тому факту, что он, Евсей Наумович, один занимает трехкомнатную квартиру. Евсея Наумовича накрыла волна раздражения – в последнее время с ним часто случались приступы беспричинного гнева. К тому же пышные прелести дворничихи вблизи походили на козье вымя. И этот факт Евсей Наумович расценил как личное оскорбление. Он захлопнул дверь, зло прогремел замком и вернулся в спальню, невольно вспоминая сон с четверга на пятницу.
Все это произошло вчера. А сегодня предстояла ночь с пятницы на субботу.
Сновидения в эту ночь не считались вещими. Впрочем, нередко и они сбывались.
Евсей Наумович, крепкий шестидесятивосьмилетний мужчина, провел ладонью по животу, добрался до жестких волос, коснулся вялого тельца плоти и недовольно задумался. Не то чтобы он давно не испытывал близость женщины на этой деревянной кровати, но ведь не было к тому и желания после случая с хозяйкой рыжего кота. Как же звали котяру? Каким‑то непривычным именем. Евсей Наумович напрягся, но так и не вспомнил. Он и хозяйку кота помнил смутно. На мгновение память оживила широкоскулое лицо немолодой женщины. Стремительность, с которой она увлекла Евсея Наумовича на эту самую кровать, испугала котяру – кузовок, в котором его принесли, грохнулся на пол, бесцеремонно вытряхнув кота. И тот возмущенно вскочил на подоконник, не спуская глаз с хозяйки, которая отважно оседлала растерянно хихикающего Евсея Наумовича.
|
|
Технически ей ничего не стоило одолеть Евсея Наумовича – на нем была лишь полосатая бобочка и воздушные турецкие шаровары, купленные на развале second‑hand у станции метро. Так что он покорился быстро и не без интереса.
Что же касалось главного, то здесь произошел конфуз. От неожиданности не каждому удается проявить себя молодцом – это не испуг, а какая‑то опаска: мало ли кто вдруг наскочил на тебя? А тут еще эти зеленые немигающие пятаки котяры. Словом, произошел, признаться, не совсем обычный случай. Еще Евсей Наумович не мог сейчас припомнить, как женщина оказалась в его квартире, да еще с котом?! Он не был с ней знаком. И после происшедшего ни разу с ней не встречался.
Вроде бы ее вовсе не существовало, а образ явился как бы из небытия, материализация духа – если бы не котяра. Казалось, и сейчас котяра поглядывает на Евсея Наумовича зелеными огоньками цифр на электронных часах. Пять минут двенадцатого, а лег он, как обычно, около десяти. Что‑то сон задерживается и, главное, как говорится, ни в одном глазу.
Может быть, встать, почитать или включить телевизор? Евсей Наумович откинул одеяло. И даже опустил левую ногу на пол, стараясь нашарить шлепанцы.
Но не нашел – пошуровал‑пошуровал – и притих. С минуту он лежал в распятой позе, потом вернул ногу на кровать и прикрыл одеялом.
Евсеем Наумовичем овладело недовольство собой.
В последнее время подобное случалось нередко. Порой, даже решившись на какое‑нибудь действие, он вдруг менял решение, останавливался и поворачивал обратно, не давая себе четкого объяснения причины своего поведения. К примеру, вчера! Ему захотелось повидать своего давнего приятеля Эрика, он позвонил Эрику, предупредил, что нагрянет. И отправился. Но с полдороги почему‑то свернул к набережной, в противоположную сторону от дома приятеля. Приплелся к дебаркадеру для прогулочных катеров. Поскользнулся на мыльном от воды дощатом настиле и едва не свалился в реку, сбив при этом какого‑то типа с перевязанным горлом, – тот удил рыбу. Тип ухватил рукав куртки Евсея Наумовича и сразу стал требовать на банку пива за спасение.
Денег при себе у Евсея Наумовича не было, он вышел из дома налегке. Тип с забинтованным горлом не верил, продолжая требовать вознаграждение противным сиплым голосом. Убедившись, что Евсей Наумович не врет, стал выпытывать домашний адрес. И Евсей Наумович, слабак, назвал улицу и номер дома – а вот о номере квартиры умолчал. Правда, потом хотел было вернуться, сказать – как‑никак тот сипатый и вправду удержал его от падения в воду, – но так и не вернулся.
Сон овладел им мягко, как и положено сну. Снились деревья и озеро. Или море. Словом, вода. А он сам, маленький и почему‑то со скрипкой. И женщина в воде, в белой задранной рубашке, из‑под которой круглился живот с преогромным пупком, похожим на ухо. Тереза, конечно Тереза. Проститутка из далекого‑далекого времени. Тогда пацаны складывались кто сколько и отправлялись к Терезе всем двором. А Тереза – хромая и толстая – ковыляла вдоль берега дальнего пляжа. И там, за грудой пляжных лежаков мальчишек ждало сладкое чувство единения с хромоногой проституткой. В порядке очереди. Десятилетний Евсейка перепускал пацанов. Он боялся. Особенно ее пупка. Ему казалось, что пупок его затянет, как воронка. К тому же он толком и не знал, как все это делается. А еще дурацкая скрипка! И уже не скрипка, а задница Терезы, похожая на огромную ватную подушку. И Евсейка пытался ускользнуть от этого чудного зада. Но не мог. Волны накатывались на тощее евсейкино тело и, расступившись, смыкались за спиной.
«Хренотень какая‑то», – подумал Евсей Наумович, просыпаясь.
– Хренотень и только, – повторил он уже вслух.
Со сна окружающие предметы обретали все более четкие очертания, вобрав в себя и плоскую тарелку светильника. Тарелка висела посреди потолка спальни лет тридцать, а то и больше. Правда, пошла какими‑то трещинками, но ничего, тарелка еще и его переживет. Также и шкаф у стены. Вот шкаф наверняка его переживет, как пережил родителей Евсея Наумовича – Антонину Николаевну и Наума Моисеевича Дубровских, чьи фотографии в одинаковых овальных рамах висели над радиоприемником «Латвия». Друг против друга, но… отвернувшись. Отец смотрел направо, а мать налево… Шкаф привез из Херсона дед Муня, отец отца, портной‑брючник, еще в конце двадцатых годов бежавший с семейством от голода на Украине, непонятно только как он умудрился привезти шкаф в то время, Евсей Наумович видел кинохронику тех лет, когда голодающие штурмовали подножки и крыши вагонов. Сохранились также фарфоровые слоники за стеклом «горки»: четыре слоненка – мал мала меньше торопились за слонихой. Когда‑то их было больше. Но троих, помнится, взял с собой Андрон, когда с женой Галей уезжал в эмиграцию. Однако когда Евсей Наумович наведался к ним в Америку в начале девяностых, он что‑то не приметил тех слоников. Как и многое из того, что сын прихватил тогда на память. Где, к примеру, три тома Чехова? Или четыре тома Ирасека? Ну, Чехов еще куда ни шло, понять можно. А Ирасека так точно прихватили из вредности – Гале приглянулись яркие красные переплеты. Раскурочили собрание сочинений и только… Евсей Наумович тогда хоть и вздыхал недовольно, но помалкивал, чтобы не казаться жмотом. Его и так частенько попрекали в семье за скопидомство.
Сон сбывался… Правда об этом Евсей Наумович подумал позже, когда окончательно пробудился и приподнялся, опершись на согнутые локти. Когда повторился звонок в дверь, он уже знал, что именно его звук явился причиной пробуждения.
Евсей Наумович накинул халат, подошел к двери, заглянул в тусклый глазок и поинтересовался: кто его беспокоит?
– Это Дима, – за дверью стоял сын Аркаши‑муравьеда, студент.
– Чего тебе, Дима? – удивился Евсей Наумович.
– Да вот, ищут вас тут. По описанию.
– Не понял! – встревожился Евсей Наумович. – По какому описанию?
– Да откройте, Евсей Наумович.
– Отопри, Евсей, – вмешался незнакомый голос. Евсей Наумович не стал уточнять, кто его требует. Диму он уважал, несмотря на его молодость. Не раз он пользовался услугами молодого человека, когда надо было перевести что‑либо с английского.
Запахнув халат, Евсей Наумович приоткрыл дверь не снимая цепочки. Тотчас в проеме оказался замызганный ботинок. Через цепочку можно было разглядеть мужчину в плаще с поднятым мятым воротником и заломом в петлицах.
– Ага, Евсей, нашелся‑таки! – сипло звучащие слова пахнули сыростью.
Евсей Наумович недавно заметил за собой новую странную особенность – иногда он вдруг в разговоре чувствовал, что слова собеседника обладают запахом. Просто наваждение и только.
– Нашелся, нашелся, Евсеюшка! – повторил сыростью мужчина. – Не узнал своего спасителя?!.. Да отвори дверь‑то. Я не кошка, чтобы меня через щель разглядывать.
– Вижу – не кошка, – ответил Евсей Наумович.
– Ну так что?
– А ты кто?
– Спаситель твой, – торопливо ответил мужчина. – Афанасий!
– Говорит, что спас вас, на реке, – торопливо вставил Дима, смутившись. – Зашел во двор, говорит: ищу жильца, а номера квартиры не знаю. Описал вас. Я и решил, что это вы.
– Ну спас, верно, – признался Евсей Наумович. – Так что вам надо‑то?
– Пиво ты мне задолжал, не помнишь? Отвори дверь, так и будем через щель разговаривать?
– А сколько я тебе должен? Я пиво не пью, цен не знаю.
– Смотря какое пиво, – рассудительно вставил Дима. – Жигулевское? Или «Балтику»… Рублей восемь за банку. Или десять.
– Вот еще, – запротестовал мужчина. – Банку?!
– А что? – тревожно спросил Евсей Наумович.
– По крайней мере банок десять. Что, твоя жизнь не стоит десяти банок? Или пятнадцати?
Евсей Наумович с этим доводом согласился и, полагаясь на крепость дверной цепочки, поплелся за деньгами, думая про незапланированную брешь в своем бюджете. Вернувшись, он застал у дверей лишь мужчину, Дима, видимо, смотался, не стал дожидаться.
– На, держи, – Евсей Наумович сунул деньги в щель.
– Сколько там? – спросил мужчина.
– Сколько есть столько есть, – разозлился Евсей Наумович. – Восемьдесят три рубля. Больше у меня нет.
– Восемьдесят три? – слезливо переспросил мужчина, посылая в щель очередную порцию сырости.
– Уберите ботинок, закройте дверь, меня продует, – Евсей Наумович видел грубые черные ногти мужчины. И ему стало еще горше жаль глупо потерянных денег. Мужчина уловил некоторое сомнение в тоне Евсея Наумовича и резко, точно птица, клюнувшая зерно, выхватил деньги, убрал ботинок. Евсей Наумович захлопнул дверь.
«А все тот сон», – подумалось Евсею Наумовичу. Женщины во сне – знак неприятных неожиданностей. И не просто женщина, а старая проститутка Тереза. Почему она ему приснилась? И так явственно, точно шестиклассник Евсейка вот только что прикасался к ее горячей шершавой коже, а потом убежал, оглушенный первым опытом власти вожделения, что будет диктовать, ломать и направлять всю его последующую жизнь.
Евсей Наумович поплелся на кухню готовить завтрак. Чайник вскипал лениво, долго, сердито. Пузатый, с широкой плоской крышкой и отбитой эбонитовой ручкой, он походил на деда со стороны отца. Деда звали Самуилом, и близкие звали его Муней. Муня тот – старик злой, склочный, преисполненный важности, чем‑то внешне походил на чайник. Сознание превосходства как портного‑брючника высшей квалификации вносило в быт семьи нервозность и напряжение. Евсей Наумович помнил, как после очередного скандала – еще в Баку, до переезда в Ленинград – он, проказник‑пацаненок, вытащил из шкафа лаковые туфли деда и, пописав в них, вернул на прежнее место. Въедливый запах пронзил затхлый воздух комнаты. Защищая Евсейку, мать пыталась все свалить на мышей. Но неубедительно – мыши не могли залить обе туфли разом и так обильно. Не имея прямых доказательств вины внука, дед заявил, что Евсейка вообще мальчик непослушный и недостоин носить славную фамилию Дубровских. Что задело евсейкину маму, она так и сказала своему тестю: «Скажите спасибо, что он не насрал в ваши туфли». Замечание невестки старик счел весьма грубым, да и что можно было ждать от уроженки деревеньки Марфино Вологодской области, волей случая попавшей в столь достойную семью.
Евсей Наумович давно бы забыл всю эту историю – прошло столько лет, – если бы не чайник, напомнивший вдруг вздорного деда Муню.
До эмиграции сына Андрона – а тем более до развода с женой – Евсея Наумовича не заботили завтраки, обеды и ужины. Его невестка Галя, как и бывшая жена Наталья, обожали готовить всякую вкуснятину. И Евсея Наумовича в те времена занимал один вопрос: как бы не набрать лишнего веса, а то беда со штанами – не застегиваются на животе. Однако когда Евсей Наумович остался один в большой трехкомнатной квартире, все изменилось – штаны начали сваливаться, как Евсей Наумович ни старался туже затягивать пояс. Как и почему ворвалась в судьбу Евсея Наумовича эта беда – остаться одному в преклонном возрасте, – он и до сих пор не мог понять. Так клубы тумана зримо проникают в комнату, если ранним рассветным утром распахнуть окно. Казалось, что туман навсегда все поглотил, но вскоре он оседал, и вещи вновь обретали свои очертания. Такое явление Евсей Наумович частенько наблюдал в стародавние времена, снимая с семьей дачу в Новом Афоне, под Сухуми.
После распада семьи, после отъезда домочадцев в эмиграцию минуло несколько лет, а память продолжала проявлять детали прошлого, словно после осевшего тумана. И особенно остро тогда, когда возникали бытовые проблемы. Конечно, к ним Евсей Наумович уже привык – готовил обеды, ходил на рынок. Два раза в неделю к нему приходила женщина – стирала, делала уборку квартиры, но она стала прибаливать. Так что Евсей Наумович приноровился справляться сам.
Тем не менее предстоящий завтрак его тяготил. И разглядывал он содержимое холодильника, больше раздумывая о предстоящих дневных заботах. Особых дел у него в субботу не было: нужно оплатить счет за квартиру, телефон. Впрочем, денег не хватит, черт бы побрал Афанасия. Но что‑то еще намечалось на субботу?! Казалось, в памяти образовалась пустота, словно из общей кладки выпал кирпич. Евсей Наумович поморщился, как бы стараясь напряжением мышц лица восстановить цельность кладки. Но так и не вспомнил, продолжая разглядывать нутро холодильника. А может, пожарить гренки, пухлые гренки, пропитанные сбитым яйцом, присыпанные сахарной пудрой. И тут в вялые размышления Евсея Наумовича словно впрыгнул тот самый потерянный кирпич – Евсей Наумович вспомнил.
У выхода из метро Евсей Наумович заметил Рунича. Тот стоял спиной и сторговывал у бабки букет садовых ромашек.
– Рунич! – окликнул Евсей Наумович.
– Я! – с готовностью отозвался Рунич не оборачиваясь, словно он только и ждал, чтобы его окликнули.
Обернувшись, он увидел Евсея Наумовича, тень досады пробежала по его лицу. «Не очень обрадовался, стервец», – подумал Евсей Наумович, вспомнив, что Рунич так и не вернул ему оба тома Монтеня.
– Пришел проститься с Левкой? – Рунич выудил из кошелька деньги и протянул бабке, искоса поглядывая на Евсея Наумовича. – Вот, понимаешь, и я пришел.
«Черт дернул его окликнуть, шел бы себе и шел, – с досадой на себя подумал Евсей Наумович. – Решит, что я намекаю ему на Монтеня. А собственно, почему бы и нет?!»
– Сколько стоят ромашки? – спросил Евсей Наумович.
– Нету больше, – объявила бабка. – Все продала. Беги за угол.
– Да, да, – торопливо обрадовался Рунич. – За углом полно цветов.
– Тут нас гоняют, – пояснила бабка, пряча деньги в карман фартука, – я уж вся извертелась, ментяшей выглядывая.
– Чего же они вас гоняют, – промямлил Евсей Наумович.
– Известное дело – взятку хотят, – охотно ответил бабка. – Будто мы ворованное продаем.
«Малоприятный тип этот Рунич, – вновь подумал Евсей Наумович, – наверняка решил, что я его выслеживаю, нужен он мне очень». Видимо, Рунич догадался, о чем сейчас думал Евсей Наумович, его широкое белое лицо расплылось.
– Давно не виделись, Дубровский, – проговорил Рунич.
– Да вот, понимаешь, все суета, – ответил Евсей Наумович. – Ты тоже в морг?
– Ну. – Рунич пересчитал ромашки и упрятал в газету. – Будешь покупать цветы, нет? Я тебя подожду.
Когда Евсей Наумович вернулся, Рунич исчез. Евсей Наумович привык к мелким обидам, и привычка выражалась в том, что он стал их быстро забывать, не то, что раньше, когда обида неделями саднила душу. Более того, он стал испытывать даже особое удовольствие от подобных уколов – чувство ожидания реванша, мазохизм и только. И когда у дверей морга, среди немногочисленной группы, вновь увидел Рунича, он сделал вид, что ничего не произошло.
– Извини, Дубровский, – проговорил Рунич, – увели меня.
– Ты о чем? – прикинулся Евсей Наумович. – Все о книгах мучаешься совестью.
– Вот еще, – нахмурился Рунич. – Верну я тебе Монтеня, верну. Кто‑то взял их у меня, а кто. Ворюги интеллигентные, считают баловством присвоить чужую книгу.
– Какую книгу? – поинтересовался рыжеволосый мужчина, что стоял рядом с Руничем.
Евсей Наумович признал в рыжеволосом сотрудника отдела культуры газеты «Вести», что когда‑то отверг его рецензию на спектакль драматической студии, пришлось рецензию пристроить в «Вечерку».
– Да Монтеня, академического, – ответил Рунич. – Два тома потрепанных.
– Потрепанных?! – возмутился Евсей Наумович. – Новенькие два тома. Мне в Лавке писателей выделили, по разнарядке.
– Вспомнил! В Лавке писателей. Когда это было, чтобы по разнарядке, – обрадовался Рунич. – Еще при Софье Власьевне, в середине прошлого века!
Евсей Наумович вздохнул и криво улыбнулся.
Бывший трубач духового оркестра при табачной фабрике Лева Моженов лежал в гробу цвета свежей моркови, словно пытаясь разглядеть кончики пальцев вытянутых ног, упрятанных под простыню. Ребята из похоронной обслуги знали свое дело и так намарафетили его круглое лицо, что, казалось, Лева не только разглядывает кончики пальцев, но и радуется этому.
Честно говоря, Евсей Наумович с трудом признал в покойнике своего стародавнего знакомого Леву Моженова, да помог шрам над правой бровью трубача. Шрам тот знаком Евсею Наумовичу со времен их молодости. Нельзя сказать, что Лева Моженов слыл забиякой, но иногда встревал в разные истории. Так же, как и Евсей Наумович, но чаще и, в отличие от Евсея Наумовича, исключительно по своей воле.
– Точно живой! – прорезалось в густой тишине морга. – Точно сейчас встанет и даст кому в ухо.
– Это он умел, – согласились несколько человек, – за ним не застоится, крутой был.
Чей‑то голос приструнил говорунов, но ненадолго.
– А вот еще случай был, – протиснулся со своим воспоминанием Рунич. – Помнится после встречи Нового года мы возвращались то ли из Комарова, то ли из Репино. Давно было, лет тридцать назад, а то и больше. Левка разделся по пояс, размазал по лицу сажу и принялся клянчить в вагоне милостыню. Помнишь, Евсей? Ты, вроде, тоже был с нами, помнишь?
Евсей Наумович пожал плечами и боком зыркнул на Рунича, мол, не место подобной истории у гроба. Но Рунич не внял намеку и продолжал неторопливо, по‑учительски, излагать историю, из‑за которой над правой бровью Левки Моженова появился шрам. Никого не забыл помянуть Рунич: и тетку, что оставила в проходе вагона электрички мешок с луком, о который споткнулся полуголый Левка, и мальчика, что спешил, кривляясь, за полуголым Левкой, и женщину, на колени которой присел полуголый Левка, и, главное, спутника той женщины, что огрел Левку пивной бутылкой, оставив на всю жизнь шрам на его физиономии. Сообщение Рунича было бы уместным на поминках, и то не сразу, а после некоторого разогрева. Но сейчас, здесь, по соседству с еще тремя открытыми гробами, из которых торчали носы покойников, воспоминания Рунича звучали некстати.
– Вот каким он был гусаром, – продолжил Рунич.
– А каким он был вертолетчиком, – вставил кто‑то со стороны тяжелых дубовых дверей зала.
– Кто был вертолетчиком?! – встрепенулось сразу несколько голосов.
– Кто‑кто. Он и был вертолетчиком. Обернувшись, Евсей Наумович увидел незнакомца в вязанной шапчонке, натянутой на лоб.
– Да никогда он не был вертолетчиком! – запротестовали в толпе.
– Как это не был?! – возмутился незнакомец. – Когда мы вместе служили в Рыбнадзоре.
– Кто служил в Рыбнадзоре? – продолжала горячиться толпа. – Левка от армии косил. С белым билетом по причине плоскостопия.
– Какое плоскостопие?! – не на шутку разволновался незнакомец. – И какой‑такой Левка? Он – Николай.
– Так тебе нужен другой покойник, болван, – догадливо вскричал Рунич. – Ищи своего покойника!
– Как своего? – незнакомец огляделся. – То‑то я смотрю, собрались какие‑то хмыри, – пробормотал он и направился к стоящему поодаль зеленому гробу.
А в проеме двери, на его месте, возник священник в рясе и высокой черной камилавке с крестиком. Откинув полог рясы, священник выпростал руку, поднес к лицу бумажку, стараясь прочесть имя усопшего. Но, видимо, не разобрав почерк, обратился с вопросом: отчего преставился раб божий – от болезни или случай трагический? Чем вызвал у многих удивление – не таков был Левка, чтобы о душе своей заботиться. Что же касается близких, то близких у Моженова не было, один он жил, сирота детдомовская, и женатым был, но давно разошелся, все это знали. Может быть, администрация табачной фабрики отходную в церкви заказала, да вряд ли. Они и на похороны отстегнули со скрипом, не такая уж важная персона был Левка Моженов.
– Может, и вы адресом ошиблись, батяня? – Рунич повел подбородком в сторону соседних гробов.
Священник окинул Рунича взглядом бывшего комсомольского работника.
– Не очень‑ка ты. Аккуратней, – нахмурился священник и добавил сдержанно, словно вспомнив о сане. – Слова‑то Бог всем роздал, а как пользоваться, не всех вразумил.
– Ну и иди ты, – глухо буркнул Рунич в отворот своей куртки.
Евсей Наумович отрешенно разглядывал врытую в подушечку голову усопшего Левы, его плоское лицо. В сущности, его с Левой по жизни не многое связывало.
Познакомились они при необычайных обстоятельствах, в милиции, что в переулке Крылова. После драки в ресторане «Метрополь», где Лева играл в оркестре. Их всех, скопом, и замели в ментовку – Леву с его лабухами, Генку Рунича, Евсея, Эрика Оленина… Да и тех, что драку тогда затеяли, служилых из городской комендатуры, тоже прихватили. Когда же это было? В конце пятидесятых прошлого века! Подумать только! Пожалуй, из всех, кто сейчас пришел проститься с усопшим Левой, Евсей Наумович знал только Рунича – краснобая и фанфарона, бывшего своего однокурсника.
Евсей Наумович почувствовал себя совершенно ненужным на этих похоронах. Лишним. Как он здесь оказался, непонятно. А все тот неожиданный звонок дня два назад, что оповестил его о смерти Левы Моженова. Он даже и забыл о звонке. Вспомнил случайно перед завтраком и вот пришел. А на кладбище, пожалуй, не поедет, далековато, да и слушать у могилы краснобайство Рунича не хочется.
Легкое прикосновение прервало размышление. Евсей Наумович обернулся и увидел женщину. Глаза, близоруко прищурясь, смотрели на Евсея Наумовича с ироничным укором. Бледные губы, слабо очерченный контур подбородка, отмеченный глубокой ямкой. Следы стертой помады сохранились на верхней губе. Опушек козырька меховой шапочки скрывал часть лба над прямыми бровями.
– Это я вам звонила, – проговорила женщина. – Я – Зоя. Зоя Романовна… Вы так и не вспомнили меня?
Евсей Наумович молчал. Неясный образ возник в его памяти, но тут же исчез, словно рыбешка выпрыгнувшая на мгновение из воды. Он и тогда не мог вспомнить, когда женский голос по телефону говорил с ним. Зоя Романовна когда‑то работала с женой Евсея Наумовича. Но с тех пор прошло почти двадцать пять лет, четверть века.
– Вы поедете на кладбище? – спросила Зоя Романовна Евсей Наумович пожал плечами и вздохнул – дела, он и сюда, в морг, вырвался не без труда.
– Евсей, гляди – заяц, – Рунич приблизил свои толстые губы к щеке Евсея Наумовича, точно хотел поцеловать.
– Какой заяц? – отпрянул Евсей Наумович.
– У Левки в ногах. Видишь, нет?! – Рунич подмигнул Зое Романовне.
И верно, если присмотреться, ступни ног покойного Левы, вздыбив край простыни, рисовали уши зайца.
– Похож? – домогался Рунич.
– Иди ты в задницу! – не удержался Евсей Наумович. – Нашел время и место шутить.
– Шутить можно везде, – не отвязывался Рунич.
– Тише, вы! – полуобернулся рыжеволосый, что работал в газете «Вести». – Не на базаре.
– Это все Рунич, – оправдывалась Зоя Романовна.
– Кто же как не Рунич, – буркнул рыжеволосый. – Небось, должен был Левке сумму, а теперь в прощенные попал, вот и доволен.
Рунич растерялся, его небритая физиономия ощерилась желтыми прокуренными зубами.
Евсей Наумович пригнул голову и виновато, бочком, направился к выходу из зала.
Следом заспешила Зоя Романовна.
Томящее состояние, что охватило Евсея Наумовича в морге больницы, все не отпускало. Наоборот, сгущалось. Не тоска и не печаль, нет, а именно состояние неясного томления. Казалось, сквозь туман угадываются зыбкие контуры вполне конкретного рельефа, что мешала разглядеть отвлекающая сутолока улицы. И еще голос Зои Романовны. В то, что она говорила, Евсей Наумович не вникал, но Зоя Романовна своим присутствием его не тяготила, наоборот, он был доволен, что и Зоя Романовна, и уличная сутолока отделяют его от момента, когда он, с неотвратимостью рока, останется наедине с тем, что прячет этот зыбкий туман. Он предложил проводить Зою Романовну домой. Зоя Романовна поблагодарила, но отказалась, она жила в противоположном конце города, да и там надо еще трястись полчаса в автобусе от станции метро.
– Мы еще увидимся, – непонятно, вопросил Евсей Наумович или утвердил. Слова прозвучали механически, как информация на вокзале.
Зоя Романовна не удивилась.
– Я вам позвоню, – ответила она просто, без улыбки, по‑деловому. – Впрочем, возможно и сами захотите позвонить. Вот вам моя визитка.
Ступив во двор, Евсей Наумович столкнулся с Аркашей‑муравьедом. Позади соседа плелся его зверюга – сенбернар, покачивая крутолобой башкой. Евсей Наумович оробел, кто знает, что придет на ум псу, ореховые глаза которого плавали в кровавых белках.
– Он смирный, – заискивающе пояснил Аркаша.
– Что‑то вы не по графику, – Евсей Наумович привалился плечом к стене арки.
– Так суббота, – оправдывался Аркаша. – По субботам ему лафа.
Пес остановился в покорном ожидании.
– Представляю, сколько мяса ему надо, – проговорил Евсей Наумович.
– Он и кашей не брезгует, – охотно ответил Аркаша, шмыгнув остреньким носом, – входит в положение. И макароны лопает.
– На макаронах след особо не возьмешь, – пошутил Евсей Наумович.
– Особо – не особо, а дите в бачке нашел, – почему‑то обиделся Аркаша. – Кстати, дознаватель опять по квартирам ходит, выпытывает. Наверно, и к вам заходил.
– Меня дома не было, – нахмурился Евсей Наумович. Его как‑то озадачило сказанное Аркашей. – Так они уже приходили ко мне, спрашивали, – встревожился Евсей Наумович.
– Ко всем приходили. Теперь по второму заходу. Сличают, – ответил Аркаша. – Между прочим, на вашей площадке какой‑то тип ошивается. То ли вас ждет, то ли кого с вашего этажа.
Евсей Наумович пожал плечами. Кто это мог быть? Или Эрик пришел, старый приятель, давно не виделись. Но Эрик обычно звонит заблаговременно.
Аркаша натянул поводок, увлекая псину на прогулку в парк через улицу. Тотчас из подвального оконца выпрыгнули две кошки – рыжая и серая, – дождались, когда уберут страшного пса. Прошмыгнув вдоль поребрика, кошки взметнулись на мусорный бак и исчезли в его смрадном чреве. В том самом, где и обнаружили убиенного младенца.
Покинув дворовую арку, Евсей Наумович достал связку ключей. Входной замок подъезда давно был сломан, и ключи Евсей Наумович вытащил по привычке, так он и будет держать их, пока не доберется до своей квартиры. Глухие стуки в шахте лифта не обещали скорого появления кабины, и Евсей Наумович не стал дожидаться. До своего третьего этажа и по лестнице подняться не трудно. И уже на площадке второго Евсей Наумович уловил кисловатый запах плесени, а в память вернулся уже знакомый образ владельца замызганных ботинок. Преодолев еще пару ступенек, Евсей Наумович увидел своего спасителя. Сидящий на подоконнике Афанасий резво вскочил на ноги и раскинул руки.
– Долго гуляешь, Евсеюшка, – сипло укорил Афанасий. – Я аж замлел тут у окна.
– Что еще? – слезливо обронил Евсей Наумович. – Мы же все уладили.
– Уладили, – согласился Афанасий.
– Лучше бы вы меня и не спасали, Афанасий, – вздохнул Евсей Наумович, – лучше бы дали мне утонуть, чем так докучать.
– Не дай бог, Евсеюшка, – замахал руками Афанасий. – Такое скажете.
– Так что же еще вы хотите?
– Сами подумайте, Евсей. Могу ли я пользоваться вашей добротой в одиночку? Сами подумайте.
Афанасий метнулся к подоконнику и поднял картонный короб.
– Отворяй дверь, Евсеюшка! – и по‑птичьи, через плечо, взглянул на Евсея Наумовича.
– Не понял, – опешил Евсей Наумович.
– Что же не поняли, Евсей? – обидчиво просипел Афанасий. – Не стану же я пить пиво втихаря. Отворяй дверь!
Евсей Наумович почувствовал, что попал в плен.
– Не пью я пиво, – слабо запротестовал он.
– Как же не пьете? – Афанасий, обхватив короб, развернулся от окна. – Я и поесть прихватил, вяленую рыбку. И хлеба дарницкого не забыл.
«Настырный какой, – думал Евсей Наумович, справляясь с дверным замком, – не гнать же его силой, еще скандал поднимет. Или он просто псих, надо бы с ним поосторожней. Позвать соседей, что ли, того же Аркадия, с его псом».
Тем временем Евсей Наумович переступил порог своей квартиры и намерение что‑либо предпринять осталось лишь намерением.
В открытую форточку лился влажный предвечерний воздух. Пухлый абажур с опущенными патлами бахромы походил на большую медузу. Когда включали свет, бледно‑салатовое пятно целиком покрывало бурую лысину круглого стола, стоящего в центре комнаты на добротной тумбе. Приглашать подобного гостя к старому семейному столу показалось Евсею Наумовичу «не по чину», и он жестом предложил Афанасию следовать на кухню.
– Я сейчас, я мигом, – суетливо поблагодарил тот и засеменил короткими шажками по плошкам старого паркета. Нагловатый тогда, на речном дебаркадере, Афанасий выглядел сейчас виновато беспокойным.
Евсей Наумович почувствовал какой‑то укор совести. И вправду, с чего это он так взъелся на своего спасителя, человека, видимо, простодушного. Нередко именно душевная простота воспринимается со стороны как навязчивость.
– Желаете помыть руки, полотенце в ванной, – смягчился Евсей Наумович.
Афанасий послушался, а когда вышел из ванной, сказал, что кран не держит холодную воду, капает, надо бы поменять прокладку. И если найдутся пассатижи, а тем более прокладка, то исправить кран дело плевое. Евсей Наумович давно уже вызвал сантехника, а тот почему‑то не шел, запил, видно, известное дело. Евсей Наумович в ожидании сантехника уже и прокладку под вентиль купил.
– А сможете? – недоверчиво спросил он.
– Пара пустяков, – воодушевился Афанасий. – Плюнуть‑растереть.
Евсей Наумович разыскал пассатижи.
– Может, мне картошки отварить, пока вы возитесь с краном?
– Правильно! Пиво, вяленая рыбка, картошечка, самый раз для хорошей компании. – Афанасий скрылся в ванной комнате.
Евсей Наумович отобрал из пакета несколько бурых картофелин. Этот сорт особенно вкусен в мундире, надо лишь хорошо замыть шкурку, да подбросить в воду чеснок.
Вспомнил и о початой банке с маринованными огурцами. И о костромском сыре, что лежал в холодильнике несколько дней. Словом, закусь собиралась нестыдная.
Стук и скрежет в ванной комнате прекратился, и вскоре на кухне появился Афанасий. Смуглое морщинистое его лицо улыбалось, а края губ помечали непонятные белесые мазки.
– Я и зубы почистил, – объявил Афанасий. – Паста у вас красивая, приворожила.
– Зубы почистили? – растерялся Евсей Наумович. – Где же вы щетку взяли?
– Где‑где. В стакане.
– Это же моя щетка, – плаксиво произнес Евсей Наумович.
– Так я положил ее обратно в стакан, – мелкие глаза Афанасия сияли детской безмятежностью.
Евсей Наумович развел руками в знак покорности судьбе и, вздохнув, обронил звук, напоминающий нечто среднее между плачем и смехом. Повторить он бы не смог, это как вдохновение.