Джером Д.Сэлинджер. Над пропастью во ржи

--------------------------------------------------------------- J.D.Salinger. The Catcher in the Rye. New York, 1951 Перевод с английского Р. Райт-Ковалевой Корректура, вычитка, восстановление форматирования: Справочная служба русского языка По изданию: Зарубежная повесть: По страницам журнала "Иностранная литература", 1955-1975. М., 1975--------------------------------------------------------------- Роман Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно,прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкоедетство, что делали мои родители до моего рождения, - словом, всю этудавид-копперфилдовскую муть. Но, по правде говоря, мне неохота в этомкопаться. Во-первых, скучно, а во-вторых, у моих предков, наверно,случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личныедела. Они этого терпеть не могут, особенно отец. Вообще-то они людиславные, я ничего не говорю, но обидчивые до чертиков. Да я и не собираюсьрассказывать свою автобиографию и всякую такую чушь, просто расскажу тусумасшедшую историю, которая случилась прошлым рождеством. А потом я чутьне отдал концы, и меня отправили сюда отдыхать и лечиться. Я и ему -Д.Б. - только про это и рассказывал, а ведь он мне как-никак родной брат.Он живет в Голливуде. Это не очень далеко отсюда, от этого треклятогосанатория, он часто ко мне ездит, почти каждую неделю. И домой он меня самотвезет - может быть, даже в будущем месяце. Купил себе недавно "ягуар".Английская штучка, может делать двести миль в час. Выложил за нее чуть лине четыре тысячи. Денег у него теперь куча. Не то что раньше. Раньше,когда он жил дома, он был настоящим писателем. Может, слыхали - это оннаписал мировую книжку рассказов "Спрятанная рыбка". Самый лучший рассказтак и назывался - "Спрятанная рыбка", там про одного мальчишку, которыйникому не позволял смотреть на свою золотую рыбку, потому что купил ее насобственные деньги. С ума сойти, какой рассказ! А теперь мой брат вГолливуде, совсем скурвился. Если я что ненавижу, так это кино. Терпеть немогу. Лучше всего начну рассказывать с того дня, как я ушел из Пэнси.Пэнси - это закрытая средняя школа в Эгерстауне, штат Пенсильвания.Наверно, вы про нее слыхали. Рекламу вы, во всяком случае, видели. Еепечатают чуть ли не в тысяче журналов - этакий хлюст, верхом на лошади,скачет через препятствия. Как будто в Пэнси только и делают, что играют вполо. А я там даже лошади ни разу в глаза не видал. И под этим коннымхлюстом подпись: "С 1888 года в нашей школе выковывают смелых иблагородных юношей". Вот уж липа! Никого они там не выковывают, да и вдругих школах тоже. И ни одного "благородного и смелого" я не встречал,ну, может, есть там один-два - и обчелся. Да и то они такими были еще дошколы. Словом, началось это в субботу, когда шел футбольный матч сСэксонн-холлом. Считалось, что для Пэнси этот матч важней всего на свете.Матч был финальный, и, если бы наша школа проиграла, нам всем полагалосьчуть ли не перевешаться с горя. Помню, в тот день, часов около трех, ястоял черт знает где, на самой горе Томпсона, около дурацкой пушки,которая там торчит, кажется, с самой войны за независимость. Оттуда виднобыло все поле и как обе команды гоняют друг дружку из конца в конец.Трибун я как следует разглядеть не мог, только слышал, как там орут. Нанашей стороне орали во всю глотку - собралась вся школа, кроме меня, - ана их стороне что-то вякали: у приезжей команды народу всегда маловато. На футбольных матчах всегда мало девчонок. Только старшеклассникамразрешают их приводить. Гнусная школа, ничего не скажешь. А я люблю быватьтам, где вертятся девчонки, даже если они просто сидят, ни черта неделают, только почесываются, носы вытирают или хихикают. Дочка нашегодиректора, старика Термера, часто ходит на матчи, но не такая этодевчонка, чтоб по ней с ума сходить. Хотя в общем она ничего. Как-то я сней сидел рядом в автобусе, ехали из Эгерстауна и разговорились. Мне онапонравилась. Правда, нос у нее длинный, и ногти обкусаны до крови, и влифчик что-то подложено, чтоб торчало во все стороны, но ее почему-тобыло жалко. Понравилось мне то, что она тебе не вкручивала, какой у неезамечательный папаша. Наверно, сама знала, что он трепло несусветное. Не пошел я на поле и забрался на гору, так как только что вернулся изНью-Йорка с командой фехтовальщиков. Я капитан этой вонючей команды.Важная шишка. Поехали мы в Нью-Йорк на состязание со школой Мак-Берни.Только состязание не состоялось. Я забыл рапиры, и костюмы, и вообще всюэту петрушку в вагоне метро. Но я не совсем виноват. Приходилось все времявскакивать, смотреть на схему, где нам выходить. Словом, вернулись мы вПэнси не к обеду, а уже в половине третьего. Ребята меня бойкотировали всюдорогу. Даже смешно. И еще я не пошел на футбол оттого, что собрался зайти к старикуСпенсеру, моему учителю истории, попрощаться перед отъездом. У него былгрипп, и я сообразил, что до начала рождественских каникул я его не увижу.А он мне прислал записку, что хочет меня видеть до того, как я уеду домой,Он знал, что я не вернусь. Да, забыл сказать - меня вытурили из школы. После рождества мне ужене надо было возвращаться, потому что я провалился по четырем предметам ивообще не занимался и все такое. Меня сто раз предупреждали - старайся,учись. А моих родителей среди четверти вызывали к старому Термеру, но явсе равно не занимался. Меня и вытурили. Они много кого выгоняют из Пэнси.У них очень высокая академическая успеваемость, серьезно, очень высокая. Словом, дело было в декабре, и холодно, как у ведьмы за пазухой,особенно на этой треклятой горке. На мне была только куртка - ни перчаток,ни черта. На прошлой неделе кто-то спер мое верблюжье пальто прямо изкомнаты, вместе с теплыми перчатками - они там и были, в кармане. В этойшколе полно жулья. У многих ребят родители богачи, но все равно там полножулья. Чем дороже школа, тем в ней больше ворюг. Словом, стоял я у этойдурацкой пушки, чуть зад не отморозил. Но на матч я почти и не смотрел. Астоял я там потому, что хотелось почувствовать, что я с этой школойпрощаюсь. Вообще я часто откуда-нибудь уезжаю, но никогда и не думаю нипро какое прощание. Я это ненавижу. Я не задумываюсь, грустно ли мнеуезжать, неприятно ли. Но когда я расстаюсь с каким-нибудь местом, мненадо п о ч у в с т в о в а т ь, что я с ним действительно расстаюсь. А тостановится еще неприятней. Мне повезло. Вдруг я вспомнил про одну штуку и сразу почувствовал,что я отсюда уезжаю навсегда. Я вдруг вспомнил, как мы однажды, в октябре,втроем - я, Роберт Тичнер и Пол Кембл - гоняли мяч перед учебным корпусом.Они славные ребята, особенно Тичнер. Время шло к обеду, совсем стемнело,но мы все гоняли мяч и гоняли. Стало уже совсем темно, мы и мяч-то почтине видели, но ужасно не хотелось бросать. И все-таки пришлось. Наш учительбиологии, мистер Зембизи, высунул голову из окна учебного корпуса и велелидти в общежитие, одеваться к обеду. Как вспомнишь такую штуку, так сразупочувствуешь: тебе ничего не стоит уехать отсюда навсегда, - у меня покрайней мере почти всегда так бывает. И только я понял, что уезжаюнавсегда, я повернулся и побежал вниз с горы, прямо к дому старикаСпенсера. Он жил не при школе. Он жил на улице Энтони Уэйна. Я бежал всю дорогу, до главного выхода, а потом переждал, пока неотдышался. У меня дыхание короткое, по правде говоря. Во-первых, я курю,как паровоз, то есть раньше курил. Тут, в санатории, заставили бросить. Иеще - я за прошлый год вырос на шесть с половиной дюймов. Наверно, отэтого я и заболел туберкулезом и попал сюда на проверку и на это дурацкоелечение. А в общем я довольно здоровый. Словом, как только я отдышался, я побежал через дорогу на улицуУэйна. Дорога вся обледенела до черта, и я чуть не грохнулся. Не знаю,зачем я бежал, наверно, просто так. Когда я перебежал через дорогу, мневдруг показалось, что я исчез. День был какой-то сумасшедший, жуткийхолод, ни проблеска солнца, ничего, и казалось, стоит тебе пересечьдорогу, как ты сразу исчезнешь навек. Ух, и звонил же я в звонок, когда добежал до старика Спенсера!Промерз я насквозь. Уши болели, пальцем пошевельнуть не мог. "Ну, скорей,скорей!" - говорю чуть ли не вслух. - Открывайте!" Наконец старушкаСпенсер мне открыла. У них прислуги нет и вообще никого нет, они всегдасами открывают двери. Денег у них в обрез. - Холден! - сказала миссис Спенсер. - Как я рада тебя видеть! Входи,милый! Ты, наверно, закоченел до смерти? Мне кажется, она и вправду была рада меня видеть. Она меня любила. Покрайней мере, мне так казалось. Я пулей влетел к ним в дом. - Как вы поживаете, миссис Спенсер? - говорю. - Как здоровье мистераСпенсера? - Дай твою куртку, милый! - говорит она. Она и не слышала, что яспросил про мистера Спенсера. Она была немножко глуховата. Она повесила мою куртку в шкаф в прихожей, и я пригладил волосыладонью. Вообще я ношу короткий ежик, мне причесываться почти неприходится. - Как же вы живете, миссис Спенсер? - спрашиваю, но на этот разгромче, чтобы она услыхала. - Прекрасно, Холден. - Она закрыла шкаф в прихожей. - А ты-то какживешь? И я по ее голосу сразу понял: видно, старик Спенсер рассказал ей, чтоменя выперли. - Отлично, - говорю. - А как мистер Спенсер? Кончился у него грипп? - Кончился? Холден, он себя ведет как... как не знаю кто!.. Он усебя, милый, иди прямо к нему. У них у каждого была своя комната. Лет им было под семьдесят, а то ибольше. И все-таки они получали удовольствие от жизни, хоть одной ногой истояли в могиле. Знаю, свинство так говорить, но я вовсе не о том. Простоя хочу сказать, что я много думал про старика Спенсера, а если про негослишком много думать, начинаешь удивляться - за каким чертом он еще живет.Понимаете, он весь сгорбленный и еле ходит, а если он в классе уронит мел,так кому-нибудь с первой парты приходится нагибаться и подавать ему.По-моему, это ужасно. Но если не слишком разбираться, а просто такподумать, то выходит, что он вовсе не плохо живет. Например, один раз, ввоскресенье, когда он меня и еще нескольких других ребят угощал горячимшоколадом, он нам показал потрепанное индейское одеяло - они с миссисСпенсер купили его у какого-то индейца в Йеллоустонском парке. Видно было,что старик Спенсер от этой покупки в восторге. Вы понимаете, о чем я?Живет себе такой человек вроде старого Спенсера, из него уже песоксыплется, а он все еще приходит в восторг от какого-то одеяла. Дверь к нему была открыта, но я все же постучался, просто извежливости. Я видел его - он сидел в большом кожаном кресле, закутанный вто самое одеяло, про которое я говорил. Он обернулся, когда я постучал. - Кто там? - заорал он. - Ты, Колфилд? Входи, мальчик, входи! Он всегда орал дома, не то что в классе. На нервы действовало,серьезно. Только я вошел - и уже пожалел, зачем меня принесло. Он читал"Атлантик мансли", и везде стояли какие-то пузырьки, пилюли, все пахлокаплями от насморка. Тоску нагоняло. Я вообще-то не слишком люблю больных.И все казалось еще унылее оттого, что на старом Спенсере был ужасножалкий, потертый, старый халат - наверно, он его носил с самого рождения,честное слово. Не люблю я стариков в пижамах или в халатах. Вечно у нихгрудь наружу, все их старые ребра видны. И ноги жуткие. Видали стариков напляжах, какие у них ноги белые, безволосые? - Здравствуйте, сэр! - говорю. - Я получил вашу записку. Спасибо вамбольшое. - Он мне написал записку, чтобы я к нему зашел проститься передканикулами; знал, что я больше не вернусь. - Вы напрасно писали, я бы всеравно зашел попрощаться. - Садись вон туда, мальчик, - сказал старый Спенсер. Он показал накровать. Я сел на кровать. - Как ваш грипп, сэр? - Знаешь, мой мальчик, если бы я себя чувствовал лучше, пришлось быпослать за доктором! - Старик сам себя рассмешил. Он стал хихикать, каксумасшедший. Наконец отдышался и спросил: - А почему ты не на матче?Кажется, сегодня финал? - Да. Но я только что вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой. Господи, ну и постель! Настоящий камень! Он вдруг напустил на себя страшную строгость - я знал, что так будет. - Значит, ты уходишь от нас? - спрашивает. - Да, сэр, похоже на то. Тут он начал качать головой. В жизни не видел, чтобы человек стольковремени подряд мог качать головой. Не поймешь, оттого ли он качаетголовой, что задумался, или просто потому, что он уже совсем старикашка ини хрена не понимает. - А о чем с тобой говорил доктор Термер, мой мальчик? Я слыхал, что увас был долгий разговор. - Да, был. Поговорили. Я просидел у него в кабинете часа два, если небольше. - Что же он тебе сказал? - Ну... всякое. Что жизнь - это честная игра. И что надо играть поправилам. Он хорошо говорил. То есть ничего особенного он не сказал. Всенасчет того же, что жизнь - это игра и всякое такое. Да вы сами знаете. - Но жизнь д е й с т в и т е л ь н о игра, мой мальчик, и игратьнадо по правилам. - Да, сэр. Знаю. Я все это знаю. Тоже сравнили! Хороша игра! Попадешь в ту партию, где классныеигроки, - тогда ладно, куда ни шло, тут действительно игра. А если попастьна д р у г у ю сторону, где одни мазилы, - какая уж тут игра? Ни чертапохожего. Никакой игры не выйдет. - А доктор Термер уже написал твоим родителям? - спросил старикСпенсер. - Нет, он собирается написать им в понедельник. - А ты сам им ничего не сообщил? - Нет, сэр, я им ничего не сообщил, увижу их в среду вечером, когдаприеду домой. - Как же, по-твоему, они отнесутся к этому известию? - Как сказать... Рассердятся, наверно, - говорю. - Должно быть,рассердятся. Ведь я уже в четвертой школе учусь. И я тряхнул головой. Это у меня привычка такая. - Эх! - говорю. Это тоже привычка - говорить "Эх!" или "Ух ты!",отчасти потому, что у меня не хватает слов, а отчасти потому, что я иногдаведу себя совсем не по возрасту. Мне тогда было шестнадцать, а теперь мнеуже семнадцать, но иногда я так держусь, будто мне лет тринадцать, небольше. Ужасно нелепо выходит, особенно потому, что во мне шесть футов идва с половиной дюйма, да и волосы у меня с проседью. Это правда. У меняна одной стороне, справа, миллион седых волос. С самого детства. Ивсе-таки иногда я держусь, будто мне лет двенадцать. Так про меня всеговорят, особенно отец. Отчасти это верно, но не совсем. А люди всегдадумают, что они тебя видят насквозь. Мне-то наплевать, хотя тоска берет,когда тебя поучают - веди себя как взрослый. Иногда я веду себя так,будто я куда старше своих лет, но этого-то люди не замечают. Вообще ничерта они не замечают. Старый Спенсер опять начал качать головой. И при этом ковырял в носу.Он старался делать вид, будто потирает нос, но на самом деле он весь палецтуда запустил. Наверно, он думал, что это можно, потому что, кроме меня,никого тут не было. Мне-то все равно, хоть и противно видеть, как ковыряютв носу. Потом он заговорил: - Я имел честь познакомиться с твоей матушкой и с твоим отцом, когдаони приезжали побеседовать с доктором Термером несколько недель назад. Ониизумительные люди. - Да, конечно. Они хорошие. "Изумительные". Ненавижу это слово! Ужасная пошлятина. Мутит, когдаслышишь такие слова. И вдруг у старого Спенсера стало такое лицо, будто он сейчас скажетчто-то очень хорошее, умное. Он выпрямился в кресле, сел поудобнее.Оказалось, ложная тревога. Просто он взял журнал с колен и хотел кинутьего на кровать, где я сидел. И не попал. Кровать была в двух дюймах отнего, а он все равно не попал. Пришлось мне встать, поднять журнал иположить на кровать. И вдруг мне захотелось бежать к чертям из этойкомнаты. Я чувствовал, сейчас начнется жуткая проповедь. Вообще-то я невозражаю, пусть говорит, но чтобы тебя отчитывали, а кругом вонялолекарствами и старый Спенсер сидел перед тобой в пижаме и халате - это ужслишком. Не хотелось слушать. Тут и началось. - Что ты с собой делаешь, мальчик? - сказал старый Спенсер. Онзаговорил очень строго, так он раньше не разговаривал. - Сколько предметовты сдавал в этой четверти? - Пять, сэр. - Пять. А сколько завалил? - Четыре. - Я поерзал на кровати. На такой жесткой кровати я ещеникогда в жизни не сидел. Английский я хорошо сдал, потому что я училБеовульфа и "Лорд Рэндал, мой сын" и всю эту штуку еще в Хуттонской школе.Английским мне приходилось заниматься, только когда задавали сочинения. Он меня даже не слушал. Он никогда не слушал, что ему говорили. - Я провалил тебя по истории, потому что ты совершенно ничего неучил. - Понимаю, сэр. Отлично понимаю. Что вам было делать? - Совершенно ничего не учил! - повторял он. Меня злит, когда людиповторяют то, с чем ты с р а з у согласился. А он и в третий разповторил: - Совершенно ничего не учил! Сомневаюсь, открывал ли ты учебникхоть раз за всю четверть. Открывал? Только говори правду, мальчик! - Нет, я, конечно, просматривал его раза два, - говорю. Не хотелосьего обижать. Он был помешан на своей истории. - Ах, просматривал? - сказал он очень ядовито. - Твоя, с позволениясказать, экзаменационная работа вон там, на полке. Сверху, на тетрадях.Дай ее сюда, пожалуйста! Это было ужасное свинство с его стороны, но я взял свою тетрадку иподал ему - больше ничего делать не оставалось. Потом я опять сел на этубетонную кровать. Вы себе и представить не можете, как я жалел, что зашелк нему проститься! Он держал мою тетрадь, как навозную лепешку или еще что похуже. - Мы проходили Египет с четвертого ноября по второе декабря, - сказалон. - Ты сам выбрал эту тему для экзаменационной работы. Не угодно ли тебепослушать, что ты написал? - Да нет, сэр, не стоит, - говорю. А он все равно стал читать. Уж если преподаватель решил что-нибудьсделать, его не остановишь. Все равно сделает по-своему. - "Египтяне были древней расой кавказского происхождения, обитавшей водной из северных областей Африки. Она, как известно, является самымбольшим материком в восточном полушарии". И я должен был сидеть и слушать эту несусветную чушь. Свинство,честное слово. - "В наше время мы интересуемся египтянами по многим причинам.Современная наука все еще добивается ответа на вопрос - какие тайныесоставы употребляли египтяне, бальзамируя своих покойников, чтобы их лицане сгнивали в течение многих веков. Эта таинственная загадка все ещебросает вызов современной науке двадцатого века". Он замолчал и положил мою тетрадку. Я почти что ненавидел его в этуминуту. - Твой, так сказать, экскурс в науку на этом кончается, - проговорилон тем же ядовитым голосом. Никогда бы не подумал, что в таком древнемстарикашке столько яду. - Но ты еще сделал внизу небольшую приписку личномне, - добавил он. - Да-да, помню, помню! - сказал я. Я заторопился, чтобы он хоть этоне читал вслух. Куда там - разве его остановишь! Из него прямо искрысыпались! "Дорогой мистер Спенсер! - Он читал ужасно громко. - Вот все, что язнаю про египтян. Меня они почему-то не очень интересуют, хотя Вы читаетепро них очень хорошо. Ничего, если Вы меня провалите, - я все равно ужепровалился по другим предметам, кроме английского. Уважающий васХ о л д е н К о л ф и л д". Тут он положил мою треклятую тетрадку и посмотрел на меня так, будтосделал мне сухую в пинг-понг. Никогда не прощу ему, что он прочитал этучушь вслух. Если б он написал такое, я бы ни за что не прочел, слово даю.А главное, добавил-то я эту проклятую приписку, чтобы ему не было неловкоменя проваливать. - Ты сердишься, что я тебя провалил, мой мальчик? - спросил он. - Что вы, сэр, ничуть! - говорю. Хоть бы он перестал называть меня"мой мальчик", черт подери! Он бросил мою тетрадку на кровать. Но, конечно, опять не попал.Пришлось мне вставать и подымать ее. Я ее положил на "Атлантик мансли".Вот еще, охота была поминутно нагибаться. - А что бы ты сделал на моем месте? - спросил он. - Только говориправду, мой мальчик. Да, видно, ему было здорово не по себе оттого, что он меня провалил.Тут, конечно, я принялся наворачивать. Говорил, что я умственно отсталый,вообще кретин, что я сам на его месте поступил бы точно так же и чтомногие не понимают, до чего трудно быть преподавателем. И все в такомроде. Словом, наворачивал как надо. Но самое смешное, что думал-то я все время о другом. Сам наворачиваю,а сам думаю про другое. Живу я в Нью-Йорке, и думал я про тот пруд, вЦентральном парке, у Южного выхода: замерзает он или нет, а еслизамерзает, куда деваются утки? Я не мог себе представить, куда деваютсяутки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Может быть,подъезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? А может, они простоулетают? Все-таки у меня это хорошо выходит. Я хочу сказать, что я могунаворачивать что попало старику Спенсеру, а сам в это время думаю проуток. Занятно выходит. Но когда разговариваешь с преподавателем, думатьвообще не надо. И вдруг он меня перебил. Он всегда перебивает. - Скажи, а что ты по этому поводу думаешь, мой мальчик? Интереснобыло бы знать. Весьма интересно. - Это насчет того, что меня вытурили из Пэнси? - спрашиваю. Хоть быон запахнул свой дурацкий халат. Смотреть неприятно. - Если я не ошибаюсь, у тебя были те же затруднения и в Хуттонскойшколе, и в Элктон-хилле? Он это сказал не только ядовито, но и как-то противно. - Никаких затруднений в Элктон-хилле у меня не было, - говорю. - Я непроваливался, ничего такого. Просто ушел - и все. - Разреши спросить - почему? - Почему? Да это длинная история, сэр. Все это вообще довольносложно. Ужасно не хотелось рассказывать ему - что да как. Все равно он быничего не понял. Не по его это части. А ушел я из Элктон-хилла главнымобразом потому, что там была одна сплошная липа. Все делалось напоказ - непродохнешь. Например, их директор, мистер Хаас. Такого подлого притворщикая в жизни не встречал. В десять раз хуже старика Термера. По воскресеньям,например, этот чертов Хаас ходил и жал ручки всем родителям, которыеприезжали. И до того мил, до того вежлив - просто картинка. Но не со всемион одинаково здоровался - у некоторых ребят родители были попроще,победнее. Вы бы посмотрели, как он, например, здоровался с родителямимоего соседа по комнате. Понимаете, если у кого мать толстая или смешноодета, а отец ходит в костюме с ужасно высокими плечами и башмаки на немстаромодные, черные с белым, тут этот самый Хаас только протягивал им двапальца и притворно улыбался, а потом как начнет разговаривать с другимиродителями - полчаса разливается! Не выношу я этого. Злость берет. Такзлюсь, что с ума можно спятить. Ненавижу я этот проклятый Элктон-хилл. Старый Спенсер меня спросил о чем-то, но я не расслышал. Я все думалоб этом подлом Хаасе. - Что вы сказали, сэр? - говорю. - Но ты хоть о г о р ч е н, что тебе приходится покидать Пэнси? - Да, конечно, немножко огорчен. Конечно... но все-таки не очень.Наверно, до меня еще не дошло. Мне на это нужно время. Пока я большедумаю, как поеду домой в среду. Видно, я все-таки кретин! - Неужели ты совершенно не думаешь о своем будущем, мой мальчик? - Нет, как не думать - думаю, конечно. - Я остановился. - Только неочень часто. Не часто. - Призадумаешься! - сказал старый Спенсер. - Потом призадумаешься,когда будет поздно! Мне стало неприятно. Зачем он так говорил - будто я уже умер? Ужаснонеприятно. - Непременно подумаю, - говорю, - я подумаю. - Как бы мне объяснить тебе, мальчик, вдолбить тебе в голову то, чтонужно? Ведь я помочь тебе хочу, понимаешь? Видно было, что он действительно хотел мне помочь. По-настоящему. Номы с ним тянули в разные стороны - вот и все. - Знаю, сэр, - говорю, - и спасибо вам большое. Честное слово, яочень это ценю, правда! Тут я встал с кровати. Ей-богу, я не мог бы просидеть на ней ещедесять минут даже под страхом смертной казни. - К сожалению, мне пора! Надо забрать вещи из гимнастического зала, уменя там масса вещей, а они мне понадобятся, Ей-богу, мне пора! Он только посмотрел на меня и опять стал качать головой, и лицо унего стало такое серьезное, грустное. Мне вдруг стало жалко его дочертиков. Но не мог же я торчать у него весь век, да и тянули мы в разныестороны. И вечно он бросал что-нибудь на кровать и промахивался, и этотего жалкий халат, вся грудь видна, а тут еще пахнет гриппознымилекарствами на весь дом. - Знаете что, сэр, - говорю, - вы из-за меня не огорчайтесь. Нестоит, честное слово. Все наладится. Это у меня переходный возраст, самизнаете. У всех это бывает. - Не знаю, мой мальчик, не знаю... Ненавижу, когда так бормочут. - Бывает, - говорю, - это со всеми бывает! Правда, сэр, не стоит вамиз-за меня огорчаться. - Я даже руку ему положил на плечо. - Не стоит! -говорю. - Не выпьешь ли чашку горячего шоколада на дорогу? Миссис Спенсер судовольствием... - Я бы выпил, сэр, честное слово, но надо бежать. Надо скорее попастьв гимнастический зал. Спасибо вам огромное, сэр. Огромное спасибо. И тут мы стали жать друг другу руки. Все это чушь, конечно, но мнепочему-то сделалось ужасно грустно. - Я вам черкну, сэр. Берегитесь после гриппа, ладно? - Прощай, мой мальчик. А когда я уже закрыл дверь и вышел в столовую, он что-то заорал мневслед, но я не расслышал. Кажется, он орал "Счастливого пути!". А можетбыть, и нет. Надеюсь, что нет. Никогда я не стал бы орать вслед"Счастливого пути!". Гнусная привычка, если вдуматься. Я ужасный лгун - такого вы никогда в жизни не видали. Страшное дело.Иду в магазин покупать какой-нибудь журнальчик, а если меня вдруг спросяткуда, я могу сказать, что иду в оперу. Жуткое дело! И то, что я сказалстарику Спенсеру, будто иду в гимнастический зал забирать вещи, тоже быловранье. Я и не держу ничего в этом треклятом зале. Пока я учился в Пэнси, я жил в новом общежитии, в корпусе имениОссенбергера. Там жили только старшие и младшие. Я был из младших, мойсосед - из старших. Корпус был назван в честь Оссенбергера, был тут одинтакой, учился раньше в Пэнси. А когда закончил, заработал кучу денег напохоронных бюро. Он их понастроил по всему штату - знаете, такиепохоронные бюро, через которые можно хоронить своих родственников подешевке - пять долларов с носа. Вы бы посмотрели на этого самогоОссенбергера. Ручаюсь, что он просто запихивает покойников в мешок ибросает в речку. Так вот этот тип пожертвовал на Пэнси кучу денег и нашкорпус назвали в его честь. На первый матч в году он приехал в своемроскошном "кадиллаке", а мы должны были вскочить на трибуны и трубитьвовсю, то есть кричать ему "Ура!". А на следующее утро в капелле онотгрохал речь часов на десять. Сначала рассказал пятьдесят анекдотов вот стакой бородищей, хотел показать, какой он молодчага. Сила. А потом сталрассказывать, как он в случае каких-нибудь затруднений или еще чегоникогда не стесняется - станет на колени и помолится богу. И нам тожесоветовал всегда молиться богу - беседовать с ним в любое время. "Вы, -говорит, - обращайтесь ко Христу просто как к приятелю. Я сам все времяразговариваю с Христом по душам. Даже когда веду машину". Я чуть не сдох.Воображаю, как этот сукин сын переводит машину на первую скорость, а сампросит Христа послать ему побольше покойничков. Но тут во время его речислучилось самое замечательное. Он как раз дошел до середины, рассказывалпро себя, какой он замечательный парень, какой ловкач, и вдруг ЭддиМарсалла - он сидел как раз передо мной - пукнул на всю капеллу. Конечно,это ужасно, очень невежливо, в церкви, при всех, но очень уж смешно вышло.Молодец Марсалла! Чуть крышу не сорвал. Никто вслух не рассмеялся, а этотОссенбергер сделал вид, что ничего не слышал, но старик Термер, нашдиректор, сидел рядом с ним на кафедре, и сразу было видно, что он-тохорошо слыхал. Ух, и разозлился он! Ничего нам не сказал, но вечеромсобрал всех на дополнительные занятия и произнес речь. Он сказал, чтоученик, который так нарушил порядок во время службы, недостоин находитьсяв стенах школы. Мы пробовали заставить нашего Марсаллу дать еще один залпво время речи старика Термера, но он был не в настроении. Так вот, я жил вкорпусе имени этого Оссенбергера, в новом общежитии. Приятно было от старика Спенсера попасть к себе в комнату, тем болеечто все были на футболе, а батареи в виде исключения хорошо грелись. Дажестало как-то уютно. Я снял куртку, галстук, расстегнул воротник рубашки, апотом надел красную шапку, которую утром купил в Нью-Йорке. Это былаохотничья шапка с очень-очень длинным козырьком. Я ее увидел в окнеспортивного магазина, когда мы вышли из метро, где я потерял эти чертовырапиры. Заплатил всего доллар. Я ее надевал задом наперед - глупо,конечно, но мне так нравилось. Потом я взял книгу, которую читал, и сел вкресло. В комнате было два кресла. Одно - мое, другое - моего соседа,Уорда Стрэдлейтера. Ручки у кресел были совсем поломаны, потому что вечнона них кто-нибудь садился, но сами кресла были довольно удобные. Читал я ту книжку, которую мне дали в библиотеке по ошибке. Я толькодома заметил, что мне дали не ту книгу. Они мне дали "В дебрях Африки"Исака Дайнсена. Я думал, дрянь, а оказалось интересно. Хорошая книга.Вообще я очень необразованный, но читаю много. Мой любимый писатель -Д.Б., мой брат, а на втором месте - Ринг Ларднер. В день рождения брат мнеподарил книжку Ринга Ларднера - это было еще перед поступлением в Пэнси. Вкнижке были пьесы - ужасно смешные, а потом рассказ прополисмена-регулировщика, он влюбляется в одну очень хорошенькую девушку,которая вечно нарушает правила движения. Но полисмен женат и, конечно, неможет жениться на девушке. А потом девушка гибнет, потому что она вечнонарушает правила. Потрясающий рассказ. Вообще я больше всего люблю книжки,в которых есть хоть что-нибудь смешное. Конечно, я читаю всякиеклассические книги вроде "Возвращения на родину"*, и всякие книги провойну, и детективы, но как-то они меня не очень увлекают. А увлекают менятакие книжки, что как их дочитаешь до конца - так сразу подумаешь: хорошобы, если бы этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно былопоговорить по телефону, когда захочется. Но это редко бывает. Я бы судовольствием позвонил этому Дайнсену, ну и, конечно, Рингу Ларднеру,только Д.Б. сказал, что он уже умер. А вот, например, такая книжка, как"Бремя страстей человеческих" Сомерсета Моэма, - совсем не то. Я ее прочелпрошлым летом. Книжка, в общем, ничего, но у меня нет никакого желаниязвонить этому Сомерсету Моэму по телефону. Сам не знаю почему. Просто нетот он человек, с которым хочется поговорить. Я бы скорее позвонилпокойному Томасу Харди. Мне нравится его Юстасия Вэй.-------------------------------------------------------------------------- * "Возвращение на родину" - роман Томаса Харди.-------------------------------------------------------------------------- Значит, надел я свою новую шапку, уселся в кресло и стал читать "Вдебрях Африки". Один раз я ее уже прочел, но мне хотелось перечитатьнекоторые места. Я успел прочитать всего страницы три, как вдруг кто-товышел из душевой. Я и не глядя понял, что это Роберт Экли - он жил всоседней комнате. В нашем крыле на каждые две комнаты была общая душевая,и этот Экли врывался ко мне раз восемьдесят на дню. Кроме того, он один извсего общежития не пошел на футбол. Он вообще никуда не ходил. Странныйбыл тип. Он был старшеклассник и проучился в Пэнси уже четыре года, но всеего называли только по фамилии - Экли. Даже его сосед по комнате, ХербГейл, никогда не называл его "Боб" или хотя бы "Эк". Наверно, и жена будетназывать его "Экли" - если только он когда-нибудь женится. Он был ужасновысокий - шесть футов четыре дюйма, страшно сутулый, и зубы гнилые. Ниразу, пока мы жили рядом, я не видал, чтобы он чистил зубы. Они быликакие-то грязные, заплесневелые, а когда он в столовой набивал роткартошкой или горохом, меня чуть не тошнило. И потом - прыщи. Не только налбу или там на подбородке, как у всех мальчишек, - у него все лицо былопрыщавое. Да и вообще он был противный. И какой-то подлый. По правдеговоря, я не очень-то его любил. Я чувствовал, что он стоит на пороге душевой, прямо за моим креслом,и смотрит, здесь ли Стрэдлейтер. Он ненавидел Стрэдлейтера и никогда незаходил к нам в комнату, если тот был дома. Вообще он почти всехненавидел. Он вышел из душевой и подошел ко мне. - Привет! - говорит. Он всегда говорил таким тоном, как будто ему досмерти скучно или он до смерти устал. Он не хотел, чтобы я подумал, будтоон зашел ко мне в гости. Он делал вид, будто зашел нечаянно, черт егодери. - Привет! - говорю, но книгу не бросаю. Если при таком типе, какЭкли, бросить книгу, он тебя замучает. Он все равно тебя замучает, но несразу, если ты будешь читать. Он стал бродить по комнате, медленно, как всегда, и трогать все моивещи на столе и на тумбочке. Вечно он все вещи перетрогает, пересмотрит.До чего же он мне действовал на нервы! - Ну, как фехтованье? - говорит. Ему непременно хотелось помешать мнечитать, испортить все удовольствие. Плевать ему было на фехтованье. - Ктопобедил - мы или не мы? - спрашивает. - Никто не победил, - говорю, а сам не поднимаю головы. - Что? - спросил он. Он всегда переспрашивал. - Никто не победил. - Я покосился на него, посмотрел, что он тамкрутит на моей тумбочке. Он рассматривал фотографию девчонки, с которой ядружил в Нью-Йорке, ее звали Салли Хейс. Он эту треклятую карточку,наверно, держал в руках по крайней мере пять тысяч раз. И ставил он еевсегда не на то место. Нарочно - это сразу было видно. - Никто не победил? - сказал он. - Как же так? - Да я все это дурацкое снаряжение забыл в метро. - Голову я так и неподнял. - В метро? Что за черт! Потерял, что ли? - Мы не на ту линию сели. Все время приходилось вскакивать и смотретьна схему метро. Он подошел, заслонил мне свет. - Слушай, - говорю, - я из-за тебя уже двадцатый раз читаю одну и туже фразу. Всякий, кроме Экли, понял бы намек. Только не он. - А тебя не заставят платить? - спрашивает. - Не знаю и знать не хочу. Может, ты сядешь, Экли, детка, а то ты мневесь свет загородил. Он ненавидел, когда я называл его "Экли, детка". А сам он вечноговорил, что я еще маленький, потому что мне было шестнадцать, а ему ужевосемнадцать. Он бесился, когда я называл его "детка". А он стал и стоит. Такой это был человек - ни за что не отойдет отсвета, если его просят. Потом, конечно, отойдет, но если его попросить, онн а р о ч н о не отойдет. - Что ты читаешь? - спрашивает. - Не видишь - книгу читаю. Он перевернул книгу, посмотрел на заголовок. - Хорошая? - спрашивает. - Да, особенно э т а фраза, которую я все время читаю. - Я тожеиногда могу быть довольно ядовитым, если я в настроении. Но до него недошло. Опять он стал ходить по комнате, опять стал цапать все мои вещи идаже вещи Стрэдлейтера. Наконец я бросил книгу на пол. Все равно приЭкли читать немыслимо. Просто невозможно. Я развалился в кресле и стал смотреть, как Экли хозяйничает в моейкомнате. От поездки в Нью-Йорк я порядком устал, зевота напала. Но потомначал валять дурака. Люблю иногда подурачиться просто от скуки. Я повернулшапку козырьком вперед и надвинул на самые глаза. Я так ни черта не могвидеть. - Увы, увы! Кажется, я слепну! - говорю я сиплым голосом. - О моядорогая матушка, как темно стало вокруг. - Да ты спятил, ей-богу! - говорит Экли. - Матушка, родная, дай руку своему несчастному сыну! Почему ты неподаешь мне руку помощи? - Да перестань ты, балда! Я стал шарить вокруг, как слепой, не вставая. И все время сипел: - Матушка, матушка! Почему ты не подашь мне руку? Конечно, я просто валял дурака. Мне от этого иногда бывает весело. Акроме того, я знал, что Экли злится как черт. С ним я становился настоящимсадистом. Злил его изо всех сил, нарочно злил. Но потом надоело. Я опятьнадел шапку козырьком назад и развалился в кресле. - Это чье? - спросил Экли. Он взял в руки наколенник моего соседа.Этот проклятый Экли все хватал. Он что угодно мог схватить - шнурки отботинок, что угодно. Я ему сказал, что наколенник - Стрэдлейтера. Он егосразу швырнул к Стрэдлейтеру на кровать; взял с тумбочки, а швырнулнарочно на кровать. Потом подошел, сел на ручку второго кресла. Никогда не сядетпо-человечески, обязательно на ручку. - Где ты взял эту дурацкую шапку? - спрашивает. - В Нью-Йорке. - Сколько отдал? - Доллар. - Обдули тебя. - Он стал чистить свои гнусные ногти концом спички.Вечно он чистил ногти. Странная привычка. Зубы у него были заплесневелые,в ушах - грязь, но ногти он вечно чистил. Наверно, считал, что ончистоплотный. Он их чистил, а сам смотрел на мою шапку. - В моих краях наохоту в таких ходят, понятно? В них дичь стреляют. - Черта с два! - говорю. Потом снимаю шапку, смотрю на нее. Прищурилодин глаз, как будто целюсь. - В ней людей стреляют, - говорю, - я в нейлюдей стреляю. - А твои родные знают, что тебя вытурили? - Нет. - Где же твой Стрэдлейтер? - На матче. У него там свидание. - Я опять зевнул. Зевота одолела. Вкомнате стояла страшная жара, меня разморило, хотелось спать. В этой школемы либо мерзли как собаки, либо пропадали от жары. - Знаменитый Стрэдлейтер, - сказал Экли. - Слушай, дай мне на минуткуножницы. Они у тебя близко? - Нет, я их уже убрал. Они в шкафу, на самом верху. - Достань их на минутку, а? У меня ноготь задрался, надо срезать. Ему было совершенно наплевать, убрал ли ты вещь или нет, на самомверху она или еще где. Все-таки я ему достал ножницы. Меня при этом чутьне убило. Только я открыл шкаф, как ракетка Стрэдлейтера - да еще врамке! - упала прямо мне на голову.