В.И. Богомазов
События Гражданской войны в приходах пог. Пенино и Самро косвенно отображены в биографической книге В.И. Богомазова «Отец».
Его мать добилась в то нелегкое время учительского места в приходской д. Овсище, где им было много сытней, чем в родном для них с. Скамья.
Богомазов описывает приходы в деревню белых, которые приводили с собой местных богатеев и те у крестьян опять отбирали землю. – Он так же поминает о том, что местные жители, не желая воевать за интересы помещиков и капиталистов, мало-помалу сбегали из армии Юденича.
После прихода красных в местной школе красноармейцами был поставлен революционный спектакль, в котором рассказывалось об аресте и расстреле белыми отца автора книги – Ивана Богомаза.
Автор повествования живо передает атмосферу тех лет, и от событий в д. Овсище переходит к краткому изложению событий в пог. Самро:
«Для переезда в Овсище, что в 60 километрах к востоку от Скамьи, мы получили подводу. Погрузив нехитрый скарб, мы выехали рано утром и, переночевав в дороге, на другой день засветло приехали в Овсище. Деревня эта тогда была захудалой и бедной. Стоит она на речке Самро, которая впадает в озеро Самро.
Школа стояла особняком на окраине деревни. В этом убогом домишке было всего две комнаты: побольше – класс для занятий и поменьше – жилье для учителя. При школе имелся крытый двор, с крыши которого была содрана вся солома. Ключ от класса мама достала сразу, а ключ от жилья учителя нужно было искать у кого-то в деревне. Вещи наши мама и возница перенесли в класс, и подвода уехала. Оставив меня при вещах, мама с Ниной и Таней ушла в деревню искать ключ. Ходили они долго, а я уныло ожидал их, сидя в одиночестве в темнеющем классе, рассматривая плакат с изображением человеческого скелета, который висел на стене прямо перед моими глазами...
Жили мы в Овсище несравненно лучше, чем в Скамье. Отпала забота о топливе – крестьяне снабжали дровами школу в достатке. Не грозил нам больше голод – крестьяне делились всем, что сами имели, с учительницей, делавшей нужное дело. Ржаная мука и картошка теперь у нас были всегда. Но нам с Ниной и то и другое быстро приелось. Хотелось молока, масла, мяса... Мы ели все хуже и хуже и с каждым днем все заметней хирели. Придет, бывало, мама с занятий, сварит кашу из ржаной муки на воде, начнет кормить нас, а мы с плачем отказываемся – не лезет каша в рот.
– Лучше бы вас у меня совсем не было! – закричит мама в сердцах, а затем опомнится, бросится на колени перед иконой и начнет молиться: – Господи, прости меня, грешную.
И мне лично в Овсище стало жить легче. Здесь я нянчил сестренок только тогда, когда мама была на занятиях. Остальное время я был свободен. Однако приятелей у меня как-то не заводилось – в школу мои однолетки не ходили, а идти к ним в деревню было и далеко, и боязно. А школьники были намного старше меня и в свою компанию не приглашали. Побаивались, должно быть, что я выдам маме их затеи с патронами и порохом, которыми они тогда увлекались. Одна из таких затей едва не окончилась большим несчастьем – порох вспыхнул и чуть не выжег глаза одному мальчику, лучшему ученику школы.
Постепенно я начал забывать все пережитое: и смерть деда, и расстрел папы, и неудачное самоубийство мамы, и смерть бабушки, и лагерь военнопленных, и голодовку в Скамье. Детство возвращалось ко мне. В Овсище не было той атмосферы отчуждения между нами и соседями, которая душила нас в Скамье. Здесь все деревенские если и не пылали к нам любовью, то и не бежали как от зачумленных. Относились к нам в Овсище как равные к равным, но попавшим в большую беду.
На наше счастье, белые в деревне не стояли, и лишь изредка наведывались их небольшие команды, чтобы забрать мужиков, мобилизованных в армию. В дни, когда эти команды приезжали, в деревне поднимался плач и вой, доносившийся и до школы. Это голосили бабы, провожавшие своих кормильцев на войну.
Наезжавшие в Овсище белогвардейцы хвастали, что их части вот-вот захватят Петроград и тогда красным каюк.
Теперь уже многие в деревне горевали о том, что красные ушли. И немудрено – вслед за белыми частями возвращались помещики и купцы и отбирали у мужиков землю и разное имущество, которыми они завладели после революции.
Белогвардейская газета «Свобода России», издававшаяся в Таллине, разъясняла, например:
Лесничему Гдовского лесничества
Дрова, заготовленные раньше (при Советской власти) крестьянами по разрешениям коммунистического Лесного отдела, – краденая вещь, принадлежащая гвардейскому полковнику Стефановичу.
Проходили дни, недели, а красный Петроград все стоял! В Овсище стала появляться надежда, что красные, быть может, и вернутся. Робкая и неуверенная вначале, эта надежда с каждым днем все более крепла. О наступающих переменах я узнал в школе. Однажды Петя Иванов (тот самый, который чуть не выжег себе глаза порохом), улучив удобную минуту, отозвал меня за угол школы и жарко зашептал:
– Твой отец ведь в Красной Армии? Да? Я был озадачен его словами и молчал.
– Да чего ты таишься? Вся деревня об этом знает! Так вот, он скоро приедет!
Петя оглянулся вокруг и зашептал мне в самое ухо:
– Мой батя сказал. Он бежал из белого полка и теперь прячется дома. Только ты никому ни слова! Слышишь!
Я молча кивнул головой, но вечером рассказал маме о Петиных словах.
– Я тоже думаю, что красные прогонят белых. Только ты никому не говори об этом! Если белые узнают, сразу опять отправят в лагерь! – ответила мама. – А что касается папы, то он уж к нам никогда-никогда не вернется! – Голос ее задрожал, и из глаз закапали слезы.
Вскоре Петин секрет перестал быть секретом – через день в деревне появилось еще два дезертира, потом еще и еще, и через неделю почти все мобилизованные белыми мужики были дома. Сначала они прятались, потом перестали. Выставляли только дозорных на обоих концах деревни, чтобы своевременно обнаружить приближение белых и успеть попрятаться. Потом и эти предосторожности бросили – орудийная и пулеметная стрельба, которая сначала была слышна близко от Овсища, отодвинулась куда-то далеко на северо-запад, а потом и совсем затихла. Белые же так и не появились. Теперь вся деревня с часу на час ожидала прихода красных. И они наконец пришли.
Мы в школе узнали об этом последними. Как-то школьники, придя на занятия, сказали маме, что накануне вечером в деревню приходила красная разведка. Мама ничем не выдала своего волнения, но мы с Ниной что-то почувствовали.
Когда мама после занятий кормила нас немудрящим обедом, мы все приставали к ней:
– Мама, а кого ты ждешь? Мама, а кто к нам должен прийти?
Она лишь отмахивалась, а сама сидела как на иголках – ее так и подмывало убежать в деревню и узнать все новости. Вдруг в дверь постучали, она отворилась, и в комнату вошел красноармеец! Был он в серой шинели, подпоясанной брезентовым ремнем, в правой руке – винтовка с примкнутым штыком, на ногах – громадные порыжевшие ботинки и зеленые обмотки с обтрепанными, размохрившимися краями, на голове – солдатская папаха с пятиугольной красной звездой. Увидев эту звезду, я чуть не задохнулся от счастья! Всем существом своим я почувствовал, что вот и настал конец всем нашим бедам! Рябое лицо красноармейца было молодо и весело.
– Здравствуйте! – громко сказал он, но, взглянув на нас, оборванных и одичалых, осекся и добавил потише, обращаясь к маме: – С вами хочет говорить комиссар нашего полка. (Как я установил впоследствии, в деревню Овсище в ноябре 1919 года вступил 12-й стрелковый полк 2-й стрелковой дивизии, которая наступала тогда из района Струг-Белых в общем направлении на Осьмино и далее на Ямбург.) Он ждет вас в классе, – и вышел.
Мама быстро оправилась и ушла за ним, бросив мне:
– Воля, посмотри за сестренками. Я скоро вернусь. Так появилась у нас в овсищенской школе долгожданная, родная, славная Красная Армия!
Прошло довольно много времени после того, как вышла мама. Нина задремала, сидя на полу, а Таня заворочалась в своей корзинке и начала хныкать. Я осмотрел пеленки – сухие, значит, хочет есть. Попытался укачивать, но она стала кричать. Делать нечего – нужно идти за мамой. Я вышел, обогнул школу и направился к входу в класс. Около крыльца стояла лошадь, запряженная в легкие сани. Возле них курили два красноармейца. Робея, я вошел в класс. На учительском стуле сидел комиссар, а перед ним за партой сидела мама и что-то рассказывала. Комиссар был без шапки и в расстегнутом полушубке, крытом зеленым сукном. Седоватые волосы его были коротко острижены. Он быстро обернулся и уставился на меня строгими круглыми глазами. Я приблизился к маме, дернул ее за рукав и тихонько шепнул:
– Мама, Таня плачет. Верно, есть хочет. Строгие глаза комиссара вдруг потеплели, он погладил меня по голове и сказал:
– Ничего, мы еще увидим счастливую жизнь, сынок!
Вот только добьем белых.
Затем встал, отвернулся и долго смотрел в окно, вспоминая, должно быть, своих ребятишек, ожидавших его дома с победой.
Потом обернулся к нам:
– Елена Андреевна! Завтра утром в школу прибудет команда для устройства сцены. Они вам и привезут кое-что из продуктов на первое время. А затем полк окажет вам настоящую помощь.
Он пожал маме руку, потрепал меня по голове и ушел.
Утром к школе подъехала подвода с досками и жердями. С ней пришли человек шесть красноармейцев с пилами и топорами. Возглавлял их уже знакомый нам рябой красноармеец. Постучавшись, он вошел и положил на табуретку тяжелый вещевой мешок, из которого начал выкладывать содержимое. Там было целое богатство! Развернув полотенце, он положил на стол две буханки хлеба – настоящего черного хлеба! – и большой кусок сала, а в угол комнаты у печки высыпал с ведро картошки. Из одного кармана шинели вынул тряпицу и развернул ее – в ней было с фунт рыжего сахарного песка. Из другого кармана выставил на стол сороковку, почти под пробку налитую подсолнечным маслом.
– Вот наказали вам передать. Ешьте вволю! – сказал он и, скрывая смущение, подмигнул мне: – Поешь и приходи в класс сцену строить!
Весь день я провел в классе с красноармейцами, надоедая своему новому другу бесконечными вопросами: «Дядя, а какой будет спектакль?», «Дядя, а сколько ты убил белогвардейцев?», «Дядя, а придет комиссар на спектакль?» Он терпеливо отвечал, без устали работая топором и пилой. Напрасно мама звала меня домой попробовать только что испеченные сладкие лепешки – мне ничего было не нужно, лишь бы она оставила меня в классе с красноармейцами. Наконец сцена была готова, пестрядинный занавес повешен, парты вынесены, а красноармейцы ушли в деревню на обед. Только тогда я направился домой, заручившись обещанием нового друга, что он обязательно зайдет за мной перед началом спектакля. И он слово свое сдержал, но все дело чуть не испортила мама: она вдруг наотрез отказалась отпустить меня на спектакль. Я ударился в слезы. Мой друг обещал ей, что будет держать меня на руках и вовремя предупредит (чтобы я не испугался) о холостых выстрелах, которые будут по ходу спектакля. В конце концов мама сдалась и даже обещала сама прийти на спектакль после того, как уснут сестренки.
Мы с моим другом насилу протолкались в класс – так много было зрителей. Большинство были наши, деревенские. Пробрались в первые ряды, где товарищи моего друга заняли ему место. Меня он посадил к себе на колени. Комиссар полка сказал краткое вступительное слово, и спектакль начался.
Ставили пьесу, близкую и понятную всем, написанную, видимо, или в полку или в дивизии собственными писателями-красноармейцами. По ходу действия белогвардейцы в бою взяли в плен раненого красного командира. Его допрашивают, желая узнать военную тайну – численность, расположение и замыслы красных. Если он выдаст ее, белые обещают ему жизнь, свободу, деньги, если откажется – угрожают расстрелом. Тот с презрением отвергает все предложения белых и смело заявляет о своей готовности умереть за Советскую власть. Все зрители, затаив дыхание, следили за действием. Пленный красный герой был окружен всеобщим сочувствием. Нет-нет да и слышался из рядов гневный мужичий шепот: «Вот придут красные – будет вам, золотопогонники проклятые!» или тихое бабье причитание: «Ведь убьют же родимого, убьют!»
Я тоже был захвачен спектаклем, но время от времени поглядывал на маму, которая пришла к самому открытию занавеса и села в нашем ряду возле комиссара. Меня поражал ее чересчур спокойный вид – она, едва ли не единственная из зрителей, совершенно равнодушно смотрела на сцену. Лишь временами на ее будто окаменевшем лице появлялось выражение боли и отчаяния – то самое, которое напугало меня и Нину на папиной могиле в Скамье, когда мама собирала в носовой платок окровавленный песок. Но это выражение, едва появившись, сразу же исчезло, и я не мог понять, было оно или мне померещилось.
А события на сцене шли своим чередом. Получив от пленного отповедь, белогвардейцы объявили ему, что он будет расстрелян. Когда раздвинулся занавес перед следующим действием, мы увидели на сцене несколько молодых елочек, изображавших лес, а меж ними – только что отрытую могилу. В ту же минуту вывели красного героя и поставили на краю могилы. Белогвардейский начальник объявил приговор, и отряд белых нацелил винтовки в грудь красному командиру.
Тут мой друг шепнул:
– Ну, не бойся – сейчас в сенях выстрелят холостыми.
Чудак! Он не знал, что я давно уже слышал не только холостые, но и боевые выстрелы, и мне ли их бояться!
Золотопогонник на сцене скомандовал:
– Пли!
В сенях школы грохнули холостые выстрелы, и красный герой под общий стон зрителей упал в могилу. И только тут вдруг дошло до меня, что сейчас я видел, как погиб мой папа!
Вихрем слетел я с колен друга и бросился к маме.
– Папа! Папа! – только и смог выкрикнуть я, с плачем уткнувшись в ее колени.
Она крепко обняла меня и стала пробираться к выходу.
В сенях она сказала моему другу и комиссару, которые шли следом:
– Я так и думала, что этим кончится. Потому и не пускала его. Но это пройдет.
А сама дома долго плакала вместе со мной.
Жизнь наша с приходом красных круто изменилась к лучшему. Всех нас поставили на довольствие при полку, снабдили и кое-какой одеждой из трофеев. Матери, помнится, достался отличнейший английский суконный френч зеленого цвета с диковинными пуговицами из переплетенных между собой продолговатых кусочков кожи.
Через несколько дней мама куда-то ушла из деревни. Таню она забрала с собой, а нас с Ниной оставила на попечение моего нового друга. Он и еще человек шесть красноармейцев были на постое в избе у бездетных стариков. Никогда до этого нам с Ниной не было так хорошо и весело, как в те дни. Красноармейцы были заботливы и внимательны к нам – помогали одеваться утром, умываться. Мы чувствовали себя как у родных – вместе с ними ели и спали на покрытом соломой полу и не обращали внимания на старуху хозяйку, которая, поглядывая на нашу возню в соломе, нет-нет да и вздыхала и, сморкаясь в концы платка, бормотала под нос: «Бедные сиротки».
Особенно нам понравилась игра, которую придумали красноармейцы. Один из них принес мешочек с рыжим сахарным песком. Этот песок рассыпали ровными кучками на разостланной на полу шинели. Один из красноармейцев отвернулся, а другой, указывая на одну из кучек, спрашивал: «Кому?» Отвернувшийся говорил фамилию, и названный забирал свою долю. Одна кучка досталась нам с Ниной, и мы бы сразу съели ее, если б не вмешался мой друг.
– Нет, ребята! Нельзя так сразу. Будете помаленьку каждый день пить с ним чай и класть в кашу, – сказал он и ссыпал песок в тряпицу.
Мы, конечно, были вполне согласны с ним.
Дня через два явилась мама с Таней. Мама сказала, что мы все переедем жить к тете Нюте – сестре отца.
Оказалось, что она живет там же, где и много лет назад, – за озером Самро в селе Самро, что километрах в двенадцати от Овсища. Мы сразу пошли в школу и стали готовиться к отъезду. Вскоре приехала подвода, а на ней тетя Нюта и ее муж Александр Максимович Алексеев. Быстро погрузились и направились в Самро. Мама с Ниной и Таней поехали на подводе по дороге, а тетя Нюта, Максимыч и я пошли напрямик через озеро.
Не без сожаления покидал я Овсище – жаль было расставаться с красноармейцами. Но я знал, что они тоже скоро уйдут отсюда, кроме того, меня манила будущая жизнь в Самро, которая, казалось мне, обещала быть прекрасной.
Как сейчас вижу – поздний вечер, уже совсем стемнело. На небе блещут звезды, сияет месяц. Подбадриваемые морозом, мы споро шагаем по льду озера, и снег поскрипывает под нашими ногами. Вокруг далеко-далеко чуть синеют берега. В одном месте на берегу, там, куда мы идем, весело мигают огоньки. Тетка и Максимыч говорят, что это и есть Самро. Там ждут нас старшая сестра отца тетя Катя и Нютина дочь – четырнадцатилетняя Лида. Там будем пить чай с сахаром и сухарями, будем украшать рождественскую елку, никогда еще в жизни мною не виданную.
Тетка заботливо спрашивает:
– Воля, ты не устал?
– Нет-нет, – отвечаю я и все убыстряю шаги.
В Самро все было действительно так, как обещала тетка. И тетя Катя и Лида встретили нас и ахами, и охами, и поцелуями, и слезами. На столе сразу появился горячий самовар, и мы долго пили сладкий чай с черными сухарями, казавшийся необычно вкусным после мороза. Была и маленькая елочка, только украшение ее отложили до утра: нас, ребятишек, сморил сон.
Кормильцем теткиной семьи считался Александр Максимович Алексеев – старший из двух сынов горемычной скамейской беднячки вдовы Фунтихи, за которого тетка в 1915 году после десятилетнего вдовства вышла замуж. В 1919 году ему было лет под тридцать. Максимыч был смугловатым, тщедушным, небольшого роста человеком. Вырос он в страшной бедности, и ценой неимоверных усилий ему удалось несколькими годами позже папы закончить скамейскую второклассную учительскую школу. С тех пор и добывал он свой хлеб насущный, работая учителем начальных школ в разных деревнях Гдовского уезда. Был он чрезвычайно сдержан и немногословен, даже угрюм. Но под этой угрюмой внешностью у него скрывалось золотое сердце – это был добрейшей души человек, и особенно любил он детей. И не только нас, детей Ивана Богомаза, которого хорошо знал и очень уважал, а вообще всех детей. В Самро он сразу взял нас с Ниной под особое свое покровительство и всячески развлекал. Никогда не забуду, как на следующий день после нашего переезда туда он вместе с нами украшал елку. На весь дом разносился его смех, когда он, перед тем как повесить на елку, показывал нам вырезанную им из картона свинью:
– Смотри-ка! Щи хлебает ложкой из горшка! Ха-ха-ха! – смеялся он.
В то время он учительствовал в начальной школе села Самро и получал грошовое жалованье, которое к тому же было совершенно обесценено тогдашней повсеместной разрухой.
Главным лицом в их семье являлась тетка Нюта. Высокая, худощавая, с чрезвычайно властным характером, она держала Максимыча в ежовых рукавицах. Именно она и была основным добытчиком средств существования их семьи. Добывала эти средства тетка шитьем нарядов для деревенских щеголих.
Никакого хозяйства в Самро – ни дома, ни земли – у тетки Нюты с Максимычем не было. Ютились они в комнатушке, которую снимали в частном доме, и жили бедно. Особенно стало тяжело с приходом белогвардейцев. Максимыч давно уже вызывал недовольство местных кулаков тем, что читал и разъяснял в селе декреты Советской власти. Когда Самро заняли белые, ему пришлось, спасаясь от расправы, бежать и скрываться в других деревнях. Именно во время своих тогдашних скитаний проходил он по Скамье и, рискуя, можно сказать, своей головой, вырвал меня из рук рассвирепевших скамейских мальчишек. Кулаки настойчиво разыскивали Максимыча, и по их наущению белогвардейцы несколько раз допрашивали тетку Нюту, требуя выдачи места, где он скрывался, и на последнем допросе выпороли ее – дали десять шомполов. После этого жизнь в Самро для тетки стала совсем постылой, и сразу же после возвращения Максимыча с приходом красных она стала собираться в другое место.
Как только мы переехали к ним, стало известно, что требуются два учителя в Кяровскую школу близ Гдова, и главное – там имеется и жилье. Недолго думая, мы собрались и выехали в Кярово на двух подводах, которые достали с помощью полка, освободившего Овсище. Путь был неблизкий – без малого 100 километров. Дорога была отвратительная: нас, ребятишек, несколько раз выбрасывало на ухабах из дровней, донимал мороз, а еще пуще – ужасный вид местности, которую мы проезжали. Незадолго перед этим по этой же дороге отступали части 2-го корпуса армии Юденича, и вся она была забита брошенными повозками, трупами лошадей и даже кое-где и солдат. На месте многих изб чернели пожарища и уныло торчали закопченные трубы. Помнится, что когда мы проезжали мимо лошадиного трупа с распоротым брюхом и вывалившимися внутренностями, Лида долго растолковывала мне, какая именно кишка у лошади называется двенадцатиперстной. Ехали мы до Кярова почти полных двое суток с ночевкой в дороге. Приехали к исходу второго дня пути, когда уже совсем стемнело и мы, ребятишки, крепко спали.
Кяровская школа была четырехклассной. Мама стала вести 3-й и 4-й классы, Максимыч – 1-й и 2-й. В это же время Максимыч вступил в РКП (б) и начал выполнять отдельные поручения Гдовского укома по работе среди населения окрестных деревень. Тетка Нюта сразу завела обширную клиентуру среди местных модниц, и ее швейная машинка застрочила вовсю, принося львиную долю дохода в общий котел. Тетя Катя вела домашнее хозяйство и нянчила Таню, которая уже начала выговаривать свое первое слово: «Кать-ка!» Лида ежедневно ходила за шесть километров в Гдов в школу, где были старшие классы. Жизнь наша понемногу стала налаживаться. Мы с Ниной совсем ожили и начали, как нам и полагалось, смеяться, возиться, играть.
Тетке Нюте удалось списаться с Колей и Сашей и сообщить им, что мы живы и находимся теперь в Кярове. А Коля и Саша по-прежнему воевали в рядах того же полка, который 6 августа 1919 года был переименован в 170-й стрелковый полк.
Этот полк с 19 декабря 1919 года занимал оборону по правому берегу Наровы, находился всего в 35 километрах от Скамьи и в 65 километрах от нашей кяровской школы»[1].
[1] Богомазов В.И. Отец. Л. 1982.