Последний из Несущих свет

Я глянул на часы – еще около получаса. Моя внучка Даша посещает воскресные занятия при нашем храме, а я обычно жду ее здесь, во дворике. Что еще нужно в нашем возрасте? Тишина, птички, клумбы с ноготками да лавочка, – прелесть, словом. Сиди на солнышке, грейся.

У входа в храм о чем-то спорят пьянчуги и попрошайки. Эх… Я не гонитель нищих, но как можно себя самих загонять в такой вот жизненный тупик? Наверняка, у каждого из них своя история падения, быть может, эти люди просто не нашли в себе сил справиться с несчастьями, выпавшими на их долю, скажете вы. Но моя жизнь тоже не сахар. Я воспитываю Дашу один, потому что родители променяли ее на наркотическую заразу, и мне было тяжело, порой невыносимо, но я же не спился, не опустил руки! Разве не для того и дана нам вера, чтобы преодолевать все препятствия, кои шлет нам Господь, дабы укрепить нас духовно и упростить дорогу в Царствие Его? Я посмотрел на деревянное распятие в глубине дворика и вздохнул. За кого Он страдал? Неужели за этих…

Как пахнет цветущая вишня… Через две недели Пасха. Надо будет попросить соседку, чтобы и на нашу долю испекла куличей, она их вкусные делает – сладкие, с изюмом, внутри аж желтые… А в том магазине больше пасху брать не буду, в прошлую Пасху брали, не понравилась совсем – творог хлопьями, изюму мало, да и сахару пожалели. А сколько денег за это дерут? На таком-то празднике наживаются! Совсем в людях веры не осталось.

Мужчина лет сорока прошел мимо, бросив мне робкое «Доброго утра». Я не ответил. С чего мне отвечать? Я его не знаю, и вид у него не ахти: одет бедно, тощий, потрепанный какой-то, непромытый. Он остановился, поднял что-то с дороги и осторожно посадил, как оказалось, жука на куст.

– А то раздавят еще… – пробубнил чудак и, как на зло, уселся на дальний край моей лавочки. Будто остальные все заняты были! Я отвернулся.

– Скоро Пасха… – услышал я глухой голос. – Я раньше не понимал этот праздник. Нет, не то что не понимал, не принимал его. И Бога тоже… Нас было много, тех, кто не принимал Бога. Теперь-то все по-другому… Красиво цветет вишня, да? Жаль, что недолго. Но так и должно быть, ведь цвети она постоянно, кто бы заметил, как красива она и кто бы узнал, как вкусны плоды ее...

Я глянул через плечо. Сдавалось мне, этот тип разговаривал сам с собой. Заводить беседы с явно маргинальными элементами для меня неприемлемо, и я промолчал. Зачем я не прихватил с собой газеты? Сделал бы вид, что читаю.

– Видел сейчас в церкви вашу внучку, – опять заговорил этот. – Она спросила, обязательно ли надо исповедаться или можно ночью, когда никто не видит подойти к иконе и попросить у Бога прощение? Говорит, тогда и извиняться не придется, и прощение вроде как попросил, – он заулыбался и потер лоб. – Смешная она у вас, но такая чистая… Дети…

Я насторожился.

– Откуда вы знаете мою внучку?

– Видел, как вы вошли с нею в храм.

Я вновь посмотрел на дверь – скорей бы уж закончилось это занятие, а Даше обязательно сделаю выговор, сколько раз повторять: не разговаривай с незнакомцами!

– А знаете, – придвинулся ко мне ближе мужчина, – я ведь тоже так думал, что если только Бог простить может, то и не стоит перед человеком исповедоваться. Я очень долго совсем не признавал своей вины, не понимал, что сделал не так. Почему проклят? За что? За свободу? Потому что ушел от Него? За то, что не захотел жить под Его взором? А потом понял, как ошибался. Знаете, как бывает, дети, подростки на своих родителей раздражаются, ругают их за заботу… Им все кажется, что их свободу ущемляют, им жить по чужой указке велят, а на самом деле, ведь родители о них, глупых, заботятся, а они не понимают… Они из дома уходят, а родители седеют, глаза выплаканы так, что того гляди вместо слез кровь потечет… Так и Господь заботился о нас, любил нас, а мы супротив Него оружие свое подняли… Отреклися, во тьму ступили…

Голос его дрогнул, и он смолк. Чудак говорил так проникновенно и болезненно, что христианское милосердие не позволило мне не обернуться. Он все также жалко сидел на краю лавочки, поджав ноги в затасканных кедах, сгорбившись, и тоскливо глядел куда-то сквозь стену монастыря. Нет, на пьяницу он не был похож. Я спросил его, что у него случилось.

– Я предатель, – устало ответил он и поднял на меня тусклые глаза.

Наверное, и с вами бывало нечто подобное, когда вроде бы сидит себе человек, говоришь с ним – все нормально, а как в глаза заглянешь, так словно к каленому железу прикоснешься. Вот так и я теперь уставился в землю, не понимая, почему мне вдруг стало не по себе.

– Новый настоятель прогоняет меня из храма, Отец Георгий не понимает, почему я говорю с ними. Он говорит, что это лики святых, и им нужно молиться, а я каждый день прихожу, чтобы просто увидеть их, рассказать, что видел, как мой день прошел. Я ведь всех их когда-то знал… – говорящий с мягкой улыбкой проводил взглядом порхающую мимо бабочку.

Я все понял: типичный сумасшедший, ни больше ни меньше. Посмотрел на часы – время тянулось, как назло, медленней некуда.

– Я всем это говорил, – продолжил он. – И все принимали меня за сумасшедшего, как вы сейчас. Но это все пусть… Я рад этому. Раньше думал, что только Богу надо сознаться в грехе, а сейчас понимаю, не в одном том суть покаяния, что ты в грехе своем раскаялся и впредь обязуешься не делать этого. Нет. В том суть, чтобы еще и на горло гордыне своей наступить, через позор пройти, через презрение, через страдания и муки, и всем сказать: «Вот он я, грешник великий! Вот он я! Терзайте меня! Рвите меня, ибо я все это заслужил!»… И только так, слышите, только так, говорю я вам, можно получить надежду на прощение Его! Я всем говорю, что предал Его.

Нет, больше я этого бреда слушать не мог. Я демонстративно встал и хотел было уйти, но у моих ног, как оказалось, устроилась какая-то кошка, и вот она завизжала, потому что я, видите ли, наступил ей на хвост. Зараза плешивая, вынудила выругаться в Божьем храме! Я перекрестился, обратившись к распятию, а дрянная кошка прыгнула на колени к сумасшедшему и таращилась на меня, как на врага народа.

– За наше предательство нас всех сбросили сюда, и мы погрязли в разврате, – продолжал нести свою околесицу полоумный, рассказывая уже не то мне, не то кошке. – Ведь то была свобода. Плоть дала нам ощущения. Вы научили нас получать удовольствие от еды, утолять свою похоть, азарт, жажду денег, власти и новых ощущений. Вы показали нам, что все покупается за золото, и нам казалось, что это не наше наказание, а дар! Мы, проигравшие, теперь жили, купаясь в наслаждениях, когда они, оставшиеся с Ним, и не знали ничего из тех удовольствий, что давала нам плоть.

Я закурил, брезгливо поглядывая, как он игрался с блохастой кошкой.

– А потом некоторые из нас стали понимать, что частица, заложенная в нас Богом, не утонула в крови и вине, и что боль нечестивой души не унять ни одним из земных наслаждений. Мы смеялись, потешались над ними, когда они стали искать выход, но его не было… – он опять посмотрел на меня тем долгим отстраненным взглядом, и вновь я вынужден был отвернуться. - А когда Он послал Своего Сына показать нам путь к спасению, мы не приняли Его и возненавидели еще больше. Он вновь ставил Себя выше нас, унижал Своей протянутой рукой помощи, а на самом-то деле, просто сжалился над нами, потому что все равно любил…

Мужчина улыбнулся болезненно и жутко. Он начинал жмуриться и тереть лоб, словно у него болела голова, но говорить не переставал.

– Я был в толпе, и громче всех кричал «Распни Его!» Единицы из нашего Легиона тогда признали Его и, поверив Ему, пошли за Ним. Их было двенадцать, но один потом… Хотя и он теперь там, с Ним… О, как мы ненавидели Его тогда! Мы были уверены, что никогда не унизимся до извинения за наш Бунт Свободы, никогда не встанем на колени, а ведь Он и не ждал этого, Он только звал домой и показывал путь. Страдание и смирение, отречение от некогда принятых с таким восторгом земных благ, самоотречение – вот, что открывало нам путь в потерянные Небеса. Это было сложно, но почти все из нашего Легиона осилили его за последние два тысячелетия. Я и сейчас, когда бываю в храме, часто говорю с ними, с теми, кто ушел. Они отвечают мне, они все зовут меня домой, потому что я – последний...

Брови мужчины болезненно сдвинулись. Он рванул ворот олимпийки, точно та душила его.

– Но как мне надеяться на прощение, когда я не достоин носить креста Его?! Я же снял его! Я отрекся от него! Вот! – он указал мне на грудь, где я увидел сочившийся гноем и кровью крест. – Я сам его себе вырезал, и каждый день я режу его снова, все глубже, чтобы он не затягивался и не заживал. Но ведь этого мало! Эта боль ничто в сравнении с той, что причинил Ему я, с той болью, что испытал Он, когда пришедши указать путь к спасению, увидел нас, глумящихся над Ним и жаждущих Его страданий, как развлечения! Его боль, она ведь в тысячи раз сильнее и мучительнее… И разве имею я право на прощение Его?! Я не имею даже права простить себе!!!

Вспышка гнева и сумбурной речи испугала меня не на шутку, и даже кошка спрыгнула с колен полоумного. Знаете, к сумасшедшим на взводе, как к собакам, нельзя поворачиваться спиной, и потому я как можно дружелюбнее улыбнулся и понимающе пропел:

– Что вы, что вы… Успокойтесь, Господь великодушен. И прощение Его может получить каждый. Ведь Он страдал за всех нас…

Я понял, что сказал что-то не то. Доселе жалкий дурачок вдруг поднялся во весь свой, как оказалось, немалый рост, распрямил широкие плечи, точно за спиной его расправились невидимые крылья, и увидел я, что лицо его необыкновенно красиво, но искажено такой ненавистью и болью, что уже я, ссутулившись и сжавшись, как червяк, осел на краешек лавочки и вжал голову в плечи. Меня вдруг охватила паника, как если бы был окружен скалящейся стаей собак, даже пот выступил на лбу!

– Он страдал не за вас, а за нас! – прогремел он голосом трубным и властным. – Он пришел, чтобы нам указать путь, путь к нашему Отцу, путь в Царствие Отца нашего! Нам, заблудшим, в ком была и есть часть Его!!! А вы – есть зло! Древнее зло, до нас и не знавшие, что есть Свет! Посмотрите вокруг, ваш мир становится прежним, каким он был до нас. В вашем мире больше не осталось святых и праведников, только зло, разврат и власть золота! Все потому, что мы уходим, наш Свет иссякает. Искра Божьего Света, заложенная в нас, тянет обратно, и я последний непрощенный! Но я больше не хочу быть в аду, я хочу к Свету, я хочу домой, я хочу к тебе, Господи!...

Прокричав это, незнакомец сдулся и, упав на колени, вдруг начал биться головой о тротуарную плитку, бормоча какие-то обрывки молитв вперемешку со странными нечленораздельным фразами.

Это было уже чересчур. Я кинулся прочь, пока этот сумасшедший не бросился на меня с кулаками.

Прямо навстречу отец Георгий вел ко мне Дашку, и я сходу выпалил ему все свое возмущение: почему в Храме Божьем находятся психически нездоровые и опасные для прихожан личности?! Что было бы, если бы этот псих напал на меня или, упаси Бог, на детей? Надо было срочно звонить в милицию, чтоб упрятали этого полоумного подальше! Оставив Дашу в храме, мы вместе с Отцом Георгием поспешили во дворик, чтобы выставить сумасшедшего, пока тот чего не натворил. Как я понял, отцу Георгию этот тип тоже порядком поднадоел.

Мы нашли его, свернувшегося калачиком под деревянным распятием. Он нас не замечал и не слышал, выглядел подавленным и шептал молитвы, глядя в никуда абсолютно пустыми глазами со слипшимися от слез ресницами. Отец Георгий отправился вызвать наряд милиции, а я на свой страх и риск, остался присмотреть за нарушителем спокойствия. Я стоял в отдалении и смотрел на него, плачущего, жалкого, потерянного, сжавшегося в комок у ног моего Господа, и так он мне вдруг стал мерзок и противен, как жирный мохнатый паук или склизкий змей. Все его мракобесие и богохульство вспыхнуло в моей памяти и обратилось в такую нестерпимую ненависть и злобу, что я взял камень с клумбы и запустил его в гада.

Я никогда не забуду, как он посмотрел на меня тогда. Я так жаждал ответной злобы, а по глазам его понял, что он все понимает и прощает мне. Он прощал мне мой гнев, мою выходку, мою зависть. Я аж весь затрясся, и единственным моим желанием было убить его! Поднять этот самый камень и бить его, бить еще и еще, чтобы кровь его забрызгала мое лицо, руки, чтобы он кричал от боли, чтобы он тоже возненавидел меня, чтобы он не улыбался так! Да! Выбить ему зубы, чтобы стереть эту улыбку...

Резкая боль прожгла сердце, рука моя вдруг ослабела, и все поплыло у меня перед глазами.

Я очнулся уже в больнице. Сердце подвело, как сказали врачи. Чудом выжил. Первым делом я потребовал, чтобы ко мне пустили Дашку. Какая же бледненькая она была, как же испугалась... Я обнял ее и расплакался. Мне стало так страшно, что я мог никогда ее не увидеть больше.

Меня выписали на Пасхальной неделе. Дашка настояла на том, чтобы я достал ей у баб Лиды рецепт, и она сама испекла куличи – как-никак, десять лет скоро, совсем большая. Весь Чистый четверг я наводил в доме порядок, а Дашка хозяйничала на кухне.

– Деда, – крикнула Дашка, – я четыре куличика испеку, ладно? Нам, баб Лиде, теть Варе и тому дяденьке.

– Какому? – выглянул из комнаты я.

– Тому, который тебя спас тогда, когда ты не дышал, – отвечала она. – Я видела из окна, как ты сначала в него что-то кинул, а потом ты упал, а он подбежал к тебе и руки тебе на сердце положил, как в том фильме, про скорую помощь, помнишь?

Я опустился на диван. Дашка еще что-то говорила мне, но я не слушал ее. Мне тогда ведь врачи сказали, что кто-то мое сердце запустил, кто-то уже что-то сделал до них, синяки были на груди... А я не верил, думал Бог помог, чудо, Отец Георгий скорую вызвал, я его благодарил...

Я долго не мог решиться зайти в монастырь, чтобы попросить прощения у того человека, которому, как оказалось, был обязан жизнью. А тут подошла Пасха, и я подумал, что лучшего времени и придумать нельзя. Настоятель тепло приветствовал меня, но как-то сник, когда я спросил про того чудака.

– Понимаете, какое дело… – мял полупрозрачные пальцы отец Георгий. – Я сам-то здесь как месяц, и многого не знал. Сам в голову и душу злые мысли допустил на того человека, в милицию его сдал, а там уж и разобрались. Это бездомный, бродяга. Скитается от монастыря к монастырю, из города в город, то там поживет, то здесь, помогает, самую грязную работу исполняет. Никогда не прикладывается к кресту и иконам, говорит, недостоин. А в милиции, как оказалось, он личность известная. И не только в нашем городе.

– Что? Судимый? – почти утвердительно спросил я.

– Нет, – отвечал настоятель. – Просто многим не нравилось, что он в храм заходит и с иконами разговаривает, сидит, смеется, потом плачет, потом подходит к алтарю, на колени падает и так всю службу. Что греха таить, такое рвение пугает прихожан, они перестают ходить, пожертвования уменьшаются... Кому ж понравится. Вот и вызывали правоохранительные органы. В милиции его прозвали Афганцем.

– Афганцем?

– Да. Мне в отделе рассказали о нем, и я не стал заявление писать. Рука не поднялась. Его имя Ефимов Сергей, он военврач, был в Афганистане. Из всего отряда только он один и выжил, смог из плена сбежать. С ним еще брат служил, так ему на его глазах паяльной лампой лицо сожгли за то, что тот отказался крест нательный снять и веру иную принять. Верующим был, Царствие ему Небесное, – вздохнул батюшка и перекрестился, – а вот Сергей согласился, смалодушничал… Снял крест, плюнул… Конечно, после такого психика пошатнется. Вот он и начал всем рассказывать, что то Бог его веру проверял, а он его предал и шанс на прощение упустил. А в пятницу убили его… – после паузы сказал священник и опять перекрестился.

– Как убили?! – испуганно выкрикнул я.

– Подростки местные. Поймали, думали, он бомж, да и стали издеваться, а он-то им все про Бога говорил да улыбался. Когда издеваться надоело, они две доски из забора выломали, крест сделали да и прибили его.

Сердце у меня забилось с такой силой, что я испугался, как бы не загреметь снова в больницу, и это в лучшем случае.

– Прихожанка одна, мать одного из... Сегодня приходила, плакала, – продолжал священник. – Говорит, что бесы в детей вселились, сами не знали, что творили, со злобой справиться не могли... А вы что так побледнели? Отмучился он, Царствие ему Небесное. На страстной неделе умереть, в страстную-то пятницу! Значит, Благодать ему Божья! – сказал батюшка и тепло улыбнулся.

Порыв ветра всколыхнул вишневые деревья, и невесомые лепестки закружились в колокольном эхе пасхального благовеста. Я сел на лавочку и заплакал. Плешивая кошка, та самая, вылезла из-под лавки, начала тереться о мои ноги и урчать. Я потрепал ее за ухом.

Я опоздал. Обидел человека, прошедшего через ад войны, вытянувшего меня с того света, и опоздал, потому что стыдно было прощения просить. А теперь не у кого…

– Хоть ты меня прости, – с горя прошептал я кошке и усадил на колени. Быть может, отмыть ее и домой взять? Дашка давно клянчила котенка...

– Деда, а почему ты плачешь? – подошла ко мне Даша и тоже погладила кошку. – Меня тот дядя послал. Он мне и сказал, что ты плачешь, и сказал передать тебе, чтобы ты не плакал и тоже его простил.

– Кто? Какой дядя? – утер слезы я.

– Ну, тот дядя, который тебя спас. Он такой красивый стал. И крылья у него такие белые и в золотых блестках, как у моего единорога, помнишь, которого ты мне подарил? И доспехи тоже красивые, все золотые, и весь он, как в солнце. А пахнет он молоком и овсяным печеньем. Деда, – на ухо прошептала мне Даша, – мне кажется, он Ангел.

– Где? Где ты его видела? – посмотрел по сторонам я.

– Он там стоял, у крестика, – она указала в сторону распятия. – А потом к нему подошли еще солдаты, такие же красивые все, из золота, обняли его и ушли. Он плакал, но улыбался. Я тоже расплакалась, потому они все были очень красивые и счастливые. Деда, я тут тоже прощения попросить хочу. Это я тогда на твои очки села и сломала. Ты же меня простишь?

Я посмотрел на Дашу и поправил пластиковые вишенки на хвостиках.

– Конечно. Я и так это знал, только все ждал, когда ты признаешься.

– И ты меня по-прежнему любить будешь?

– Даже еще больше. Только вот врать, Даш, нехорошо. Тем более, про Бога и про ангелов.

– Нет, деда! – воскликнула девочка, – Честно! Он подошел ко мне и сказал, что теперь все будет хорошо, потому что Боженька простил его. Он сказал еще, что он был последний и скоро Боженька будет с нами здесь, на земле. Что сегодня Благодатный Огонь не сойдет и дни мира сего сочтены. Но нам нечего бояться, потому что в нас остался их Свет, и все у нас будет хорошо!

– Когда это было?

– Только что! Когда ты с отцом Георгием разговаривал, а я там вон...

– Даша, – взял я за руки внучку. – Я не хотел тебя расстраивать, но ты не могла сегодня видеть этого человека. Его больше нет. Его убили злые люди, но теперь он будет с Богом, и ему там…

– Нет! Я видела его сейчас! Он воин!

– Да, он был солдатом.

–... их было много, и все они были в золотом свете! А в руках у них были мечи, они сверкали, как солнце!!!

– Прекрати врать! – дернул я девочку. – Уже не смешно! Это был храбрый солдат, он воевал и потерял на войне брата, и очень переживал, поэтому часто плакал и молился. Он человек, слышишь? А звали его Сергей, как твоего дядю, кстати.

– Нет, – озадаченно вдруг посмотрела на меня внучка. – Он сказал, что его звали как-то по-другому…

Даша приложила пальчик к подбородку и, подняв на меня чистые, как небо, глаза, произнесла:

– Люцифер?…