Я выучился именно здесь, но я здесь не нужен?

Кто я?...

МОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ

«Где родился там и пригодился».

Русская пословица

I. Энциклопедия моих сомнений.

I.I. Я прихожанин.

Я оказался в именно это время и в этом месте. Но пойду ли я защищать …СВЕ…Т?

Главное в момент наступившего кризиса, который является

кризисом потери смысла жизни, - вернуться к церкви как таинству

освящения…

Оливье Клеман. Вопросы о человеке.

Мы знаем, что Пасха значит «переход», она проходит через

Пасху уже сейчас, благодаря Литургии и «литургическому человеку.

Оливье Клеман. Вопросы о человеке.

* * *

Coming out

Я родился в Пушкине. Ой, простите, в Царском Селе. Как можно родиться в великом русском писателе. Видимо, это какая-то грустная шутка, что мы в этом городе постоянно ходим по великому русскому писателю Пушкину, живем в нем… но речь сейчас не об этом.

Я ходил в храм еще в школе. Но тогда не осознанно, а как будто бы это надо было делать. После армии я понял, что не хочу работать на кого либо. Решать чужие проблемы это не для меня. Впрочем, это мнение лишь постоянно подтверждалось. Особенно это проявилось при работе в отделе новостей на телевидении «Царское Село».

Но! Все же важно кому то служить. И лучше служить Богу. Я старался и стараюсь это делать. На этом пути и победы и падения.

* * *

…Человек ищет ближнего своего, душа его должна питаться непосредственным событием встречи. Он ищет глаза другого. Ему хочется говорить с Богом без всяких посредников и так, чтобы это было не серое, не официально-безразличное времяпрепровождение, но праздник, т.е. заполненное смыслом время и пространство. Ему надоело его полу-бытие, полу-существование. То ли провинция, то ли центр. Он опять хочет стать микрокосмосом так, чтобы через его душу проходили все пути истории и судьбы, чтобы, созданный по образу и подобию Божьему, он и сам созидал бы Богочеловечество, шел к …святости.

Святость – вот ключ ко многим сегодняшним проблемам-преградам. В святом ищут выход, его сегодня принимают всерьез.
Одна из причин этого серьезного отношения к святому — усталость от мира, где все стало имманентным, а следовательно, нереальным.
Когда просвещенное сознание Нового Времени попыталось изгнать святое, на его место немедленно пришли "заместители" — Другое, Смерть, Насилие, Безумие. Святое — это нечто самое сильное, но одновременно и самое уязвимое. "Религиозный смысл вещей делает любые другие смыслы безсмысленными" (Jacques Grand'Maison). Распятие и Воскресение Господа Иисуса Христа и образуют эти две крайних точки святости — нет смыслов более высоких, более сильных и более неуловимых в истории европейской культуры.
Часто пишут о том, что в современном мире воцарился какой-то псевдо-буддизм. Как во сне живем мы в Европе. Забытие реальности происходит и оттого, что забыты ценности. И вернуть эти умершие ценности к жизни не может никакой, даже самый аскетический и непримиримый морализм. Высшая ценность — Бог, перестав существовать, лишила опоры и весь остальной космос ценностей, ведь, если следовать онтологическому доказательству бытия Божьего, совершенное Существо должно существовать. Без этого атрибута совершенство — уже не совершенство. А если Его нет, то нет и самого существования.

Святое помогает выйти из дремотного имманентизма.

Тоска по послушанию

В то время, когда ничего не происходит, катастрофа восстанавливает "экзистенциальное отношение к бытию", пусть даже и таким чудовищно-зловещим образом, как это произошло в Чернобыле. Мир в целом иррационален (Маркузе), катастрофа помогает открыть иррациональное самого рационального: сегодняшняя чума изготовлена человеческими руками, освящена человеческим разумом и научным оптимизмом.

"Никакой фашистский централизм не способен достичь тех результатов, каких достиг централизм общества потребления" (Пазолини). Процесс нивелировки, сглаживания любых различий должен был естественно привести к тому, что философы опять затосковали по иерархии, по дифференции и Другому. Отсюда неизбежно стремление к святости — мир святого строго иерархичен ("Демократические" отношения возможны и реальны только между лицами св. Троицы). "Я живу еще только потому, что есть Другое. Я не выношу равенства" (С. Einstein). Святость не может быть схвачена "горизонтальными", количественными определениями и понятиями. Иерархии ангелов, лестница Иакова, аскетическая школа молитвы, приращение опыта, послушание в церкви — все это строго иерархические, качественные, органически соподчиненные друг другу реалии (естественно, нужно различать между святой иерархией и просто человеческой субординацией).

Магия повседневного

До церкви в ее истинном понимании современному обществу еще далеко, поэтому гетерогенное и иерархическое ищут в магии, вернее, в псевдомагии современной жизни.
Гипнотизирующими голосами вещают дикторы о волшебных и магических свойствах мыла и стирального порошка. "Волшебство ночи", "Черная магия", "Волшебная вода" — вот марки духов, мазей, только в этом мире суетного и навязанного потребления и встретишь еще "священные" слова. "Абсолютно прекрасные, абсолютно подлинные, абсолютно добрые" — это о марке сигарет.
На несокрушимых средневековых рыцарей похожи современные мотоциклисты, облаченные в таинственные и "надежные" костюмы, защищенные почти средневековыми шлемами-масками, мчащиеся с оглушающим, смертоносным шумом по пугливым улицам наших городов.
Магическое разлито повсюду. Как пишут Guy Hocquenghem и Rene Scherer, именно в момент умирания аура религиозного становится особенно сильной. А поскольку религиозное умирает уже очень давно, эта аура всегда сильна. Многие из авторов книги "Святое" (изд. Д. Кампер) считают, что сегодня нет определенных объектов сосредоточения святого. Все мерцают одинаково таинственным и неуловимым светом. И, может быть, вещи наиболее обыденные — отбросы, использованные билеты и т. д. — мерцают сильнее других. Потому что не замечаются, выходят из круга человеческой полезности.
Отталкиваясь от этой мысли, можно найти и положительные моменты в том, что церковь в западном мире все менее и менее влияет на жизнь, что ей ничего не принадлежит. Она потеряла власть. Эти кенозис и "бесполезность" могут действовать очистительно, привести к возрождению "сокровенного" человека, ничего не требующего от Бога, радующегося уже одному тому, что Бог есть.

Компьютерная литургия

Искусственный человек живет среди нас. Мы окружены ординаторами. Компьютеры не делают ошибок, не впадают в депрессию. Над ними — облако тайны, они непостижимы. Страх и трепет охватывает нас в этом мире искусственных и столь "совершенных" существ. Гюнтер Андерс пишет о стыде человека перед машиной. В его книге "Die Antiguiertheit des Menchen" мы находим интересные наблюдения и выводы. Один из них: современные рок-концерты, собирающие тысячные толпы возбужденной молодежи, — некий дионисийский культ, новая "литургия", поклонение деперсонализированному миру машин (в этих "беснованиях" прячут лицо, отмечает Андерс).

Приговоренные к безошибочности ординаторы становятся или сверхлюдьми, или полу-животными, пожирающими электричество (Maurice van Overbeke).
Мы то обожествляем ординатор, то низводим его до уровня бойни. Так и начинается миф. Первым персонажем этого мифа стала кукла.
Человек уже давно ищет свою тень. В поисках самого себя он создает машину по своему образу и подобию. Легенды о магах-изобретателях существовали еще в Средневековье и умножились к наступлению Нового Времени: легенды о Големе, о папе Сильвестре II, создавшем живую статую, о Фаусте, о Франкенштейне — об алхимиках, магах, слугах дьявола. Творение часто оказывалось сильнее мастера, симулякр — реальнее реальности. Человек занимает место Бога или заключает сделку с дьяволом — вместо освящения и преображения мира (чем должен был бы заняться человек) происходит его пленение оккультными силами.
Открытие святого сегодня совершается также и как поиск выхода из этого магического лабиринта. Магия — власть, а святое — это "попросту безвластие" (M.-D. Bahr). Святость не налагает пут, она вступает с человеком в самые нежные, неуловимо-таинственные отношения.

Вездесущая инициация

Сегодня необычайно часто говорят об инициации. Ностальгия по ини-циационной мистерии понятна в мире, лишенном реальности. "Инициация путешествия", "инициация творчества", "инициация любви" — все в спящем мире может превратиться в ритуал, стать "онтологической мутацией" (Элиаде) и радикально изменить личность. Инициация нужна именно потому, что личность сегодня редко изменяет свой экзистенциальный статус. В ее жизни мало что происходит. Столкновение с реальностью (реальностью любви, боли или истории) стало столь редким, что мы спешим облачить его в одежды нуминозного, таинственного.
Началось это увлечение инициацией в начале века. С исследования народной мифологии и сказок. Все ходы и стадии настоящей, религиозной инициации были обнаружены вначале в народной, а потом и во всякой другой культурах. Такие моменты, как смерть и воскресение, заключение во чрево монстра, новое имя, особая роль тайны, запреты на некоторые роды еды, и т. д. обнаружили исследователи народного "подсознательного". Исследователи сказок P. Saintyres (1923), Пропп (1946) показали, что инициация связана со сказочным сюжетом. Голландец Jan de Vries (1954) открыл, что тема инициации существует и в героических сагах, и даже в некоторых детских играх. (Определение инициации: "Обычно под инициацией понимают систему обрядов и устных наставлений, в результате которой совершается радикальное изменение религиозного и социального статуса субъекта").

Совершенно особенная роль в обнаружении всех этих параллелизмов принадлежит, без сомнения, психоаналитикам. Отто Ранк исследовал миф о "рождении героя", с тех пор (как пишет Элиаде в цитированной ранее статье) не прекращается рост психоаналитической литературы. Особенно нужно в этом контексте выделить Карла Юнга.
Инициация или тема "схождения Орфея в ад" была обнаружена в творчестве Нервала (Жан Рихтер). Как инициационные романы интерпретировались романы Жюля Верна "Путешествие к центру земли" и "Таинственный остров", "Моби Дик" Мелвилла, романы Купера, Генри Джеймса, Марка Твена, Фолкнера, Достоевского, Гоголя.
Инициацией стали редукция в философии Гуссерля и "прыжок" в философию Гераклита у Хайдеггера.
О священных странствиях и поиске чаши Грааля (опять инициация) существует огромная, растущая и сегодня литература.
"Инициационными" болезнями были больны Ницше, Гельдерлин, Арто. Феминистки считают, что вся культура изобретена мужчинами как "инициация" или оправдание того, что они не могут рожать.
Во всех обнаруженных параллелизмах много справедливого. Но нас прежде всего интересует сама тоска по сакральному, которая все превращает в ритуал, шаманство и тайну. Ностальгия по Реальности, пробиваться к которой нужно с таким трудом. Если говорить о христианской "инициации" — Крещении (пусть не подумает читатель, что я приравниваю христианское таинство к языческому культу, но и в Крещении, и в литургии есть много инициационного, мистериального), то особенно в Советском Союзе, где часто крестятся даже ничего не знающие о христианстве люди, можно почувствовать эту жажду жизни, ее полноту, желание быть, а не прозябать. Инициация — то, что сильнее сознания, что затрагивает самые глубины родовой и индивидуальной жизни.

"Пустыня растет"

Интерес к святому и магическому связан также с теми изменениями, которые совершаются в сегодняшней общественной жизни. Банальным стал разговор о противоречии между работой и свободным временем. Человек работает "из-под кнута", а "свободен" лишь после работы. Это противоречие усиливается, растет "тирания частной жизни", пропасть между делом и развлечением "взывает к небу", грозит шизофренией. Причем здесь речь идет как о западном (капиталистическом), так и о восточном (социалистическом) обществах: повсюду идеология пыталась еще совсем недавно склеить распадающееся бытие. На Западе не меньше, чем на Востоке: еще совсем недавно утопизм, марксизм, феминизм, пацифизм были в моде.

Но сегодня время качественно иное. Идеология кажется ходульной и смешной не только в Советском Союзе. Ослепление идеей или программой, какой бы благородной и гуманной эта программа ни была, ныне мало кого привлекает. Просвещение просветилось насчет собственного безудержного оптимизма. Пропасть между работой и личной жизнью заполняют не лозунги, а заклинания, не партийные собрания, а мир фантастического, мифологического, таинственного.
Появление в Советском Союзе "второй", полуподпольной культуры — одна из попыток по-новому заполнить пропасть. Эта вторая культура с самого начала выходила к трансцендентному, к вертикально-ценностному измерению бытия. Люди писали стихи не для денег или положения, но для ближних и Бога, а то и вовсе для одного Бога. Их деятельность была бесполезной во всех социальных или идеологических смыслах слова. На Западе появляется нечто подобное, хотя на Западе заполнить таким образом "пропасть" гораздо труднее, чем в Советском Союзе, где общественные структуры тиранят отдельного человека более неприкрыто и беззастенчиво. Но и выжить бывает проще: нужно лишь выпасть из социума, и тут же найдешь себе свой маргинальный мир. На Западе все более гибко, возможностей-соблазнов устроиться внутри официальной общественной системы больше, чем у нас. Но, видно, и на Западе не вечен социальный вампиризм. Аутсайдеры бегут нынче не в идеологию, а в мир мифо-путешествий, трансцендентальных медитаций, "транссексуальных фантазий", в мир девственной природы и доисторического бытия.
Открывают и религию. Пока очень странно, обходя родное, свое, не доверяя христианству. Подходят вплотную, но останавливаются в страхе и недоверии перед церковью, перед перегруженным ложными ассоциациями историческим христианством.

Плененность негативным

Рене Жирар — один из тех, кто пошел очень далеко. Он признал абсолютно спасительную и освобождающую роль Христа. Но не мог признать церкви. Вот вкратце его мысли: Во всяком обществе существует система внутренних различий. Желание обладать определенными предметами — движущий стимул общественной жизни. Существуют объекты-модели, из-за которых возникает конкуренция. Ценность этих объектов часто целиком измеряется тем, что они желаемы "видными" людьми. Поэтому всякое направленное на объект желание миметично. Предметом желаний всего общества может стать очень ограниченная группа объектов. Цикл вожделения сменяется циклом насилия. Целые общества истребили друг друга, употребляя "в ответ" все более и более эффективные средства истребления. Чтобы избежать подобного "хаоса", общество защищает себя иерархиями: культурными, социальными, религиозными. Появление новой культуры — это не "общественный договор", это результат "общественного насилия". Общество, по Жирару, находит жертву, козла отпущения, который воплощает собой "обобщенное Другое", и эта жертва уничтожается так, что вместе с ней затухают и конкуренция, и раздоры.
Смерть козла отпущения вносит мир и гармонию в жизнь общества, поэтому эта жертва неизбежно идеализируется и даже возводится в ранг святого. Святой, по Жирару, — основатель новой культуры. И с этим нельзя не согласиться, но только с этим. Жирар развивает в своих построениях мысль Ницше: "Когда человек хотел обеспечить себя памятью, не обходилось без крови, мук, жертв" ("Человеческое, слишком человеческое").
Надрывы, раны и болезни воспринимаются многими как вехи истории, ставшие со временем праздниками, как поражения, преобразованные в победы. Это — общее место современных рассуждений о святом (см. статью Д. Кампера).
Философия продолжает мыслить по-старому: без отрицания нет утверждения, без зла нет движения и добра. Диалектика и создана как будто для того, чтобы "по контрасту" "белое стало еще более блестящим, а хорошее лучшим" (Левинас). У Добра отнимается его целостность и уникальность. Ханна Аренд говорила о "банализации зла". Но благодаря "диалектике" не менее банализируется и добро. Таким образом, они вполне могут поменяться местами (что и произошло в головах Раскольникова, Гегеля, Маркса, Ленина) и исчезнуть как понятия или как ценности. Остается то, что мы и имеем большей частью в современной социологизирующей мысли — насилие или страдание (негативное) от насилия. Марксизм здесь легко объединяется с фрейдизмом, экзистенциализм с рационализмом. И не важно, к какой школе относится мыслитель — к хайдеггерианской, где "ничто", "смерть", "негация" открывает доступ к бытию, или к гегельянской, где отрицание — двигатель мысли. Здесь, наверное, особенно четко обнаруживают себя границы только "философии", потому что мыслить "положительно", не впадая в кич, бес-культурие и декларативность, можно лишь опираясь на опыт, а именно: на опыт духовный, аскетический (не боюсь этого слова). Таких мыслителей было пока очень немного (назовем из русских о. Павла Флоренского).

(…Архиепископ Феодор. «Смысл Христианского Подвига».)

Современные рассуждения о жертве или о святом страдают неизбежным отсутствием опыта, отсюда их однобокость, несправедливость. Любой христианин (да и вообще любой всерьез религиозный человек) скажет, что жертва — это не нечто негативное. Напротив, жертва освобождает (она всегда неделима, окончательна и безоглядна), конституирует единство личности. Жертва связана не с мазохизмом и унылым самоистязанием. Она связана с радостью (об этом есть кое-что у Батая). Давать, дарить — всегда положительно-созидающий жест. И нейтрального состояния не может быть. Можно либо терять, либо приобретать.
Потеря в наши дни чаще всего связана не с разорением или ограблением, а с паразитическим употреблением.
Философия Жирара нашла себе множество последователей во Франции, Америке, Западной Германии. Г. Гебауер, например, развивает философию спортивных праздников. Спорт — возвращение к дикости, столь редкой в нашем слишком хорошо организованном обществе. Спорт — некая псевдорелигия, вытесняющая традиционную религиозность. "Деятельность рук и ног в спорте редуцирована до жестов агрессии и насилия. Функция руки при игре в теннис, например, тесно связана с ее первоначальным назначением — быть когтями" (Gebauer, "Das Heilige", Athenaum, 1987). От насилия к жертве и затем к победе — обычная "жираровская" схема. Спорт — это открытое пространство для хаоса и беспорядка; но при этом и хаос, и беспорядок удерживаются в четких границах, ведь спорт — только игра. Спортсмены, чемпионы стали для современного человека новыми "святыми", берут на себя роль "козлов отпущения".
Заместителями "святого" становятся не только спортивные, но и все праздники вообще. Гомогенное время рассудочной цивилизации тоскует по яркому, праздничному календарю, по насыщенному смыслом дню. Но эта насыщенность смыслом может возвратиться к нам лишь тогда, когда возвратится через соборный опыт религиозной встречи.

Сакральное, не тронутое историей

Сова Минервы вылетает в сумерки, до открытий философских, святое и квазисвятое уже было открыто современным искусством (например, Лайбахеркунст в Любляне). Надоели художникам и вечное ерничанье, и отсутствие содержания, и хихикание, и ирония. Искусство обращается к сакральному, прежде всего, доисторическому, нерасчлененному еще на добро и зло (слишком велико недоверие к "человеческому, слишком человеческому"), к деперсонализированному мифу, соцарту или к тому гиперреализму, который открыл московский прозаик Владимир Сорокин в своей "Норме". "Норма" — роман об анти-Евхаристии. Лишенный всяких эмоциональных и идеологических мотиваций, он поднимается к такой прозаичности смысла и формы, при которой и цинизм покажется "детским садом". Роман "Норма" — произведение советско-русского постмодернизма, его можно "осилить" лишь с позиций "гиперсакральных". Ритуально (но в более традиционном смысле) и творчество Мамлеева. Ритуальна и сама советская жизнь. Черная магия очередей и абортов, дьявольская литургия Гулага и пьянства, истребление христианства с позиций новой, внеличностной "сакральности" — все это заставляет побледнеть и самый фантастический из реализмов.

* * *

Возвращение интереса к святому в современном мире и культуре не может не радовать. Это возвращение тайны, религиозности, трансценденции. Но рано говорить о приходе христианской святости, того Бога, который лишь "один свят". Сегодняшние художники и философы открывают недифференцированный сакральный мир, любуются его до-моральной амбвивалентностью, двусмысленностью и игрой его структур и запретов (чистое-нечистое, хаос-порядок, хрупкость-мощь). Они не находят себя в нем, а лишь созерцают со стороны, не поднимаются над сетью магических переплетений, не превращают "литургию" товаров в живую, церковную мистерию, благодаря которой только и возможно нахождение личности, свободы.