(«Двина», 2006, №4, стр.43-44)
Читая «Свиток» — новый роман известного поморского писателя Михаила Попова, я всё время вспоминал потрясшую меня когда-то фреску...
На стене одного из древних киевских монастырей изображён ангел, свивающий небо. Безымянный художник-мыслитель хорошо знал Откровение Иоанна — Апокалипсис, грозное предречение конца света за грехи людей: «...и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачным, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И небо скрылось, свившись, как свиток...» Но в руках задумавшегося небожителя он изобразил плавно струящийся светлый свиток небес ещё развёрнутым... Значит, там внизу жива ещё земля грешных людей, со всеми их богохульными делами и письменами?
Пролетевшие с тех пор века с лихвой добавили на земле злодейства кровавыми междоусобицами, иезуитством и опричниной; а затем пожарами мировых войн, бессмысленным уничтожением миллионов невинных людей, безумными атомными взрывами над Хиросимой и Новой Землёй, трагедиями высохшего Арала и взрыва Чернобыльской АЭС, мировым терроризмом, наркотиками, порнографией... Сколько же ещё можно терпеть нас, Господи? Но ангел медлит... Даёт человечеству шанс?
Я читал роман, как разворачивал гигантский свиток, наполненный живыми событиями и судьбами людей самых разных эпох, их страданиями, любовью и смертью, размышлениями и надеждами, пейзажами и видениями, диалогами и монологами и, конечно, Словом, которое органично соединило и переплавило почти трёхвековое «заделье», накопленное в «схоронах» памяти, души и сердца автора, родина которого — Архангелогородчина, Север. А диалоги какие во времени и пространстве!
Михайла Ломоносов и наш современник — моряк и журналист Михаил Русанов. А что? Оба — архангельские мужики; оба по Белому и Студёному морю в Арктику хаживали: тот с отцом — на коче и гукоре, этот — «дедом» на траулерах и гидрографах; обоим открывались и «бездна, звезд полна», и Северный морской путь — Млечный звёздный путь с Полярной звездой и Большой Медведицей. Тот в Германии познавал новые науки всякие и жену оттуда привёз; дочь этого в Германии замуж выходит, внука рожает, тоже познаёт там науку жизни новых времён — бизнеса. И если Михайла — о пользе России радеет, то ведь и она — не во вред...
А над всем этим тень крыла ещё одного Михаила — Архистратига, небесного покровителя и всех Михаилов, и «богохранимого града Архангельскаго», и самого автора в том числе.
Писатель — это стиль, когда-то учил Юрий Олеша. Писатель — это боль, совсем недавно выплеснул Фёдор Абрамов. Писатель Михаил Попов сноровисто владеет стилями тех эпох, в которых сам или его герои обретаются; а «наболевшее и истосковавшееся» сердце его загружено болью каждого, кого встречал он на путях своих, кому дал жизнь на пожнях и новинах труда своего. А память — сокровенными словами их. Так берестяной пестерь за плечами идущего заполняется золотом сочащейся морошки постепенно, потому что целебная, без семени тли, ягода та «любит» ножки и сладка, как жизнь, токмо на влажных мшаниках и дальних болотинах. Так во тёмной темнице красна девица камку ткёт, узором шьёт без иглы, без шёлка...
Вот Михаил Русанов в бабушкином доме затопил печь: «Кладка смолья — её сердце — окрасилось первым кровотоком огонька, пламя трепенулось, побежало, забилось, забулькало. Огненная кровь устремилась по смоляным жилам, выгоняя из древесных суставов застоялую сырость, а из огнеупорных протоков — выморочный тлен. И вот наконец пламя-сердце забилось в полную мощь, озарив нутряную полость каменной медведицы».
Вот Михайла Ломоносов в Выговской обители, увидев «срамной пиргамин» на своего кумира Петра Великого, в гневе распластывает его наполы, те половины рвёт в клочья и растаптывает. Здесь, в раскольном скиту, ему боле делать нечего! Прочь отсюда! «Михайла выходит на «осудареву дорогу»... Он вдруг сознаёт, что дорога нацелена на Полярную звезду. О том, ровно матка-компас, вещает его сердце. И тут его охватывает духоподъёмная сила. Вот она, его планида, его талан, его судьба».
Михаил Русанов в родную деревню приехал. В не жаркий и не холодный — умиротворённый день — на кладбище пришёл, поменял один за другим все кресты на могилах родных, начав с маминой... Бабушкина молитва пришла на память сама собой: «Упокой, Господи, души усопших раб твоих...» В лесу едва не придавил ёлочку — она чуть-чуть выбивалась из травы:
«Трудно будет тебе, сиротине, крохе малой, на юру, на житейском сквозняке. Но что делать? Коли вцепилась в землю, держись! Ведь этот мир стоит того, чтобы в нём корениться! Чем выше ты станешь, тем больше будут открываться тебе долинные дали... В твоих ветвях будут колобродить ветры, и не только сиверко, шелоник и морянка, но и разные заморские... И ты сполна изведаешь то, чего никто не испытает, кроме тебя, никто в целом мире».
Такие размышления наполняют «Свиток», останавливая на мгновение бегущий каменистый поток жизни, позволяют осмысливать её пути от истоков до устья... Но автор, современник эпохи разрушительных перемен, свидетель умирающего дорогого его сердцу деревенского мира и лада, активный участник и невольная жертва драматических, а то и трагических процессов рождения нового бытия, видя его силу и проникновение в жизнь людей родного края, не смиряется со злом его. И тогда художник и писатель неизбежно становится публицистом — хоть и поодинке, но в поединке:
«Что мы, население приполярной окраины? Какие перспективы у нас? А никаких! Согласно новым геополитическим теориям, московские доброхоты собираются нас переселять... Зачем, заявляют они, тратить на обогрев Севера топливо, а на нас, обитателей Севера, — казённую надбавку, коли можно осваивать эти места вахтовым способом?! Да успокойтесь вы, мелкие пакостники с геополитическими замашками, — при вашем правлении-пировании мы, окружённые со всех сторон опасными объектами, и без переселения скоро оставим эту землю!»
В «доказательной базе» писателя-публициста и Новая Земля с атомными полигонами и ядерными могильниками; и Белое море, в котором утоплены старые химические снаряды; и стоки от трёх целлюлозно-бумажных комбинатов, отравивших Северную Двину: и, наконец, Плесецкий космодром с ракетами, от которых после запуска отделяются ступени с остатками гептила — смертельно ядовитого топлива...
«Я не призываю бунтовать, подобно Ваське Буслаеву. Иные времена — иные действия. Но действия и поступки... Чего же мы всё жмёмся в прихожей у Москвы, ровно бедные родственники и приживалы, чего топчемся у парадного крыльца, точно крепостные пресыщенной Салтычихи? Или мы не новгородского вечевого корня? Или иссяк наш норов? Одна чудь белоглазая осталась? Рабья да рыбья кровь?»
В романе, как в живом организме, поразительно много сюжетных линий — этих систем жизнеобеспечения и несущих конструкций художественного и философского замысла автора. Ломоносов — Шумахер — наука — Отечество. Михайла — Текуса и Лизхен. Мишенька — мама, бабушка, баба Уля; Миша — Талинка, Гета и Поля; Миха — друг детства Иван, инвалид-фронтовик дядя Федя; Михаил — «Лёдчик», позабытый всеми, полубезумный герой великой войны и судовой механик, бывший морской пехотинец Лещадьев; папа Миша — дочь Юля, внук Иоганн; стармех «дед» Михал Романыч — боцман Петрович, штурман Лёшка Димаев, капитан Валерий Колумбович... Михайла Ломоносов — Михаил Русанов, дневники Русанова — дневники Толстого... И много-много других. Но каждая из них, не теряясь среди людей и событий, в полях, лесах, морях, в небесных высях и видениях, находит своё логическое, эмоциональное, языковое завершение и служит воплощению Замысла.
Не могу сказать, что все страницы огромного эпического, драматического, а местами и фантастического повествования — безукоризненны. Думаю, отдельные куски его — ещё не железо-крица, что их ещё можно мять и обжимать на наковальне души молотом труда и таланта; выжигая остатки руды, вкрапления шлака — повторы предложений, не совсем к месту и времени употреблённые слова, словечки и сочетания слов, чрезмерное количество уменьшительных суффиксов...
Но утверждаю: новый роман Михаила Попова свидетельствует о расцвете таланта поморского писателя. «Свиток» — событие в литературной жизни Русского Севера. В романе чувствуется страстная, художественная и публицистическая, мощь Абрамова, но уже в новом, XXI веке. Он искрится самоцветным поморским словом Ломоносова, Шергина и Личутина, но без любования и замкнутости на «штиль» и «говорю», а своим, современным Словом. И «свиток» в романе — многолик, образно и философски наполнен, художественно преображён и украшен. Это и семейная реликвия, свадебный рушник, плат, расшитый древними, полными священного смысла узорами, который украшал иконы в красном углу избы, а в безбожные десятилетия бережно хранился, свёрнутый в рулон — в свиток! — в бабушкином сундуке. Это и огромный, бесконечный свиток северного сияния, полыхающего, раскручивающегося и свивающегося «морозным пожаром» на звёздном арктическом небе. Наконец, свиток возникает уже как символ, а точнее, образ связи времён, пространств и поколений, который так проникновенно и пронзительно появляется и звучит в финале романа.
По радио — РДО — дозвонился в Арктику из Германии своему «тету» внук Ивашка-Иоганн... Неожиданный разговор с ним настолько переворачивает душу деда, в нём произошло что-то такое, что сердце его, изболевшееся от неурядиц и горестных потерь, наполнилось радостью, в душе истаяла докучная пелена. И ему стало ясно, что надо собрать их всех вместе, своих детей и внуков:
«Собрать, заглянуть им в глаза, а главное — открыть им своё сердце, свою душу и память — всё то, что я унаследовал от своих кровников, мамы и отца, деда и бабушки... что получил от всех добрых людей, встреченных на пути. Дабы на том божественном свитке, что зовётся жизнью, как на плате-ширинке, обнимающем образа в красном углу, не прерывался бы и не искажался заповеданный узор, дабы узор этот вопреки всему и несмотря ни на что длился и длился. И после меня, и после них, моих детей и внуков, и ещё после...»
Аминь! — как после выслушанной молитвы хочется сказать мне.
И, может, ангел, свивающий небо, ещё помедлит?
Виктор ТОЛКАЧЁВ,
Писатель,