Ничего оригинальнее я придумать, конечно, не смогла. Впрочем, как это в народе говорится: каков вопрос — таков ответ.
Когда мы уходили, я, прощаясь с Матвеем, сказала откровенно:
— Теперь-то я знаю, отчего ты так поспорить любишь. Он посмотрел на меня вопросительно, и я добавила:
— Удовольствие, значит, получаешь.
— Конечно, — он поднял брови от удивления, как я, мол, этого раньше не понимала. — Без какого-либо сомнения — получаю, — признался он с улыбкой.
Когда мы сели в машину и немного проехали, Марк сказал:
— А этот Матвей толковый парень, — он замолчал, как бы ожидая мою реакцию, но не дождавшись, добавил: — Взгляд у него острый. И еще свежий.
Мы проехали молча минут пять, я молчала, думая, что Марк еще что-нибудь скажет, но ошиблась.
И вот сейчас, сидя в машине, увозящей меня от больницы и от Мэрианн, и, глупо сказав Марку: «Ты это специально все сделал», сама толком не зная, что имею в виду, я подумала, что, наверное, я как раз и есть тот человек, которому иногда необходим скандал, ну хотя бы скандальчик, чтобы получить свою законную порцию извращенного удовольствия. «Все же, — подумала я, оправдываясь, — наверное, у меня не самая склочная натура. Мне ведь до полного насыщения и требуется-то совсем ничего, подумаешь, пару несправедливых упреков».
— Извини, Марк, — сказала я, — просто я нервничаю. Если бы я настояла, чтобы психотерапевт посмотрел ее раньше, все могло обойтись. Так что частично вина лежит и на мне тоже.
— Не выдумывай, никакой твой вины здесь нет, так работает система. Конечно, она несовершенна. К тому же ты должна привыкнуть, потери неизбежны, они тоже часть работы.
Я не стала спорить и промолчала. Дома я сразу, не дожидаясь Марка, легла спать, утром мне действительно надо было рано вставать.
Мэрианн я больше не видела, через два дня ее из госпиталя перевели в психиатрическую клинику, а еще через месяц вынесли ее вещи, освободив, таким образом, комнату для нового постояльца. Я уже тогда не работала в интернате, но, узнав об этом, позвонила в госпиталь, и мне сказали, что да, Мэрианн идет на поправку, но ей еще далеко до того, чтобы жить в интернате, в общем-то, почти свободной жизнью, и сначала она должна побыть в клинике с более строгим режимом.
— Как долго? — спросила я сестру.
— Пару лет, — ответила она. — После таких тяжелых приступов, отягощенных попытками самоубийства, реабилитация занимает время.
Много времени, подумала я.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
К тому времени моя учеба на бакалавра подходила к концу, я уже отучилась два года, и мне остался последний, финишный рывок еще максимум на полгода, хотя я решила вбить его в четыре месяца последнего семестра.
Мой золотой Марк прошел всю дистанцию вместе со мной, даже, скорее, рядом со мной. Ончитал те же книжки, что и я, мы вместе корпели над моими проектами, хотя Марк отдавал мне всю инициативу, только лишь подводя к чему-то, что я сама должна была потом определить, сформулировать и развить.
Он то ли обладал удивительной способностью, то ли был натренирован осваивать колоссальные объемы без натуги, легко, но знания оставались в нем, казалось, навсегда. Когда я с завистью говорила ему об этом его преимуществе, он улыбался и успокаивал, что навык в конце концов придет автоматически, что мой мозг сам выработает методику выделения и поглощения нужного материала, но этому нельзя научить, методика у каждого своя, и она приходит с привычкой постоянного изучения.
Я еще раньше поняла, что человеческая память избирательна и ориентирована только на то, что ей важно, и только важное запоминает наиболее эффективно. И наоборот, память безалаберна и разгильдяйски расслаблена по отношению к тому, что, по ее мнению, ей удерживать не обязательно. Странно и одновременно забавно наблюдать — а я наблюдала это и на себе, и на других людях, — как с изменением ее, памяти, оценки важности предмета, меняется ее избирательность. Тогда информация, которая еще вчера запоминалась с игривой легкостью, становится неожиданно недоступной, и, наоборот, что-то другое, что еще вчера находилось за пределами возможностей памяти, вдруг, приобретая особо важное значение, проникает в нее беспрепятственно.
Я поделилась этим своим немудреным открытием с Марком, и он засветился от радости, как он всегда радовался, когда ему нравилось что-то в моих рассуждениях или наблюдениях. А потом, похвалив меня, сказал, что я правильно разобралась: главное— это уметь ориентировать, настраивать память на необходимый для тебя сейчас срез информации.
Конечно, я не сравнивала себя с ним, хотя объективно у Марка оставалось больше времени заниматься, чем у меня. Он просыпался вместе со мной, хотя для него мой утренний час был непривычно ранним, мы вместе пили кофе, и, несмотря на обычную спешку, для меня наступали самые приятные минуты. Моя голова еще не была забита будничной суетой, и мы болтали, по сути, ни о чем под свежий, ароматный, как само утро, запах кофе. Я смотрела на Марка, и его расслабленный, немного сонный вид казался мне нежно-трогательным, и почему-то я ощущала в себе особенное уверенное спокойствие.
У Марка была своя система занятий. Помимо всех тех книжек и учебников, по которым я занималась в институте и которые он буквально проглатывал в считанные часы, он составил для себя индивидуальный список литературы, только ему самому известно, из каких источников. Некоторых книг не было ни в одной библиотеке, и я догадывалась, что они не просто редкость, а редкая редкость, и непонятно было, где он их доставал, но тем не менее он все равно доставал. Он прочитывал их все, и те, которые заслуживали внимания, оставлял мне, и я пыталась выкроить время, что почти никогда не удавалось, но Марк настаивал, и в результате я все же ухитрялась, и к тому времени, когда я разделывалась с одной книгой, меня уже ждали две или три новые.
Несмотря на свое умение запоминать материал, Марк именно работал с книгами. Я никогда не видела его читающим лежа на диване или полуразвалившись в кресле, а всегда за столом, всегда с тетрадкой, делающим пометки быстрой, скользящей рукой. Он и меня заставлял вести тетрадки и записывать туда особенно, как мне казалось, примечательные мысли, утверждения, даже фразы. В конце концов во мне выработалась потребность фиксировать на бумаге особо ценное, и даже теперь, когда прошло столько времени, я не могу читать специальную литературу, не делая записей, порой странных, порой не по теме, но именно тех, которые являются важными для меня.
Впрочем, он так и не смог отучить меня от привычки работать, удобно устроившись на диване, положив под голову большую подушку, укрывшись скорее для уюта, чем для тепла мягким пледом, выставив коленки вверх (где и примостились и книга, и тетрадь) и поставив рядом тарелку с парой яблок да еще какой-нибудь безобразной вкусностью, которую можно долго и смачно жевать. Только расположившись таким разлагающим образом, я становилась наиболее продуктивна, и, хотя Марк поначалу пытался бороться с моим горизонтальным подходом к обучению, я была непоколебима в святости моего немудреного комфорта, так что он, убедившись в тщетности своих уговоров, в конце концов перестал меня дергать.
Периодически и довольно часто по какому-то хитро им разработанному графику, искусно встроенному в мое и без того забитое расписание, Марк устраивал обсуждение той или иной заинтересовавшей его темы, которое мы проводили в основном на кухне за кофе или, если было уже поздно, за чаем. Втягивал он меня в такие домашние семинары ненавязчиво, почти незаметно, начиная с высказывания по поводу того или иного вопроса, с высказывания, как правило, настолько спорного, настолько изощренно противоречивого, что у меня не оставалось другого выхода, как возразить, как противопоставить ему свою формирующуюся прямо здесь, сейчас точку зрения.
Завязывался если не спор, то, скажем, дискуссия, которая могла легко затянуться на несколько часов. Марк неохотно сдавал свои позиции, защищался и переходил в атаку, но, как я скоро поняла, в его задачу не входило доказать мне свою правоту, наоборот — он хотел, чтобы я доказала свою.
Я очень скоро привыкла к этому, еще одному виду тренировки, к возможности не только оттачивать свои знания, но логически их обосновывать. К тому же прямо на дому, к тому же в уютной кухне за чашкой чая с любимым Марком. Да и где бы еще я смогла без опаски излагать и отстаивать самые кощунственные и неожиданные утверждения и самые, казалось бы, дикие мысли?
Через какое-то время я даже сама начала заводить Марка на подобные обсуждения, когда могла выкроить хоть пару свободных часов и когда чувствовала себя достаточно подготовленной к разговору, чтобы не сесть перед Марком в лужу: хоть и свой, родной, а все же неудобно. Я знала, что ему больше всего нравилось, когда я искала и находила самый нестандартный, самый неожиданный подход.
— Пусть тебя в университете научат тому, что правильно. Здесь давай учиться всему остальному, — однажды сказал он мне.
Я вскоре поняла, что на самом деле получала два образования: конвенционное — в университете, и другое, уникальное, — дома.
Не могу сказать, что в университете мне все давалось играючи легко. Материала набиралась неимоверная куча, и часто мне приходилось просиживать ночи, разгребая ее, особенно часто на дежурствах в интернате, когда все равно Марка не было рядом, и писать длиннющие проекты, отчеты и прочие курсовые. Тем не менее все шло без какого-то заметного напряжения, в целом ровно и плавно, без рывков и замедлений, и, смотря на других, в основном мучающихся сокурсников, я понимала, что, по-видимому, мне все дается достаточно просто.
Профессора, догадываясь, что учусь я по специальному графику, и чувствуя во мне непонятно откуда взявшиеся дополнительные и часто неожиданные знания, которые я, впрочем, старалась не демонстрировать впустую, вели себя по-разному и, случалось, иногда пытались раздавить меня своим профессорским превосходством. Впрочем, убедившись, что знания мои реальные, непоказушные, они, как правило, начинали относиться ко мне с симпатий и даже иногда с уважением, пусть и немного покровительственным, против чего я совсем не возражала.
Лишь два раза у меня возникли неприятные столкновения с преподавателями. Оба молодых человека были чуть старше меня, один только что стал доктором, другой — еще не защитившийся аспирант, и с обоими у меня возникли серьезные проблемы, настолько активно пытались они самоутвердиться за мой счет. Я чувствовала, что завязавшаяся ненужная борьба забирает у меня время и силы, и однажды не выдержала и нажаловалась Марку. Он улыбнулся, ему действительно было весело; мир больше не мог светить ему напрямую, только преломляясь через многогранник психологии, и потому Марк не мог не считать, что здесь не обошлось без изуродованного проявления подсознательной, заторможенной сексуальной симпатии.
Он сказал, что я просто вызываю у них фобию сексуальной недоступности, и, от недостатка воображения не зная, как ее разрешить, они выбрали самый банальный путь обратить на себя внимание. При этом Марк поинтересовался именами моих обидчиков и сказал, чтобы я больше не беспокоилась, и я ему поверила, так как привыкла ему верить. И действительно, через пару дней мои ученые приставалы при встрече прошли мимо меня, опустив глаза, лишь едва заметно кивнув, давая понять, что больше цеплять меня не планируют.
Про себя я удивилась, неужели Марк имеет такие рычаги, что способен вот так легко, за день, нажать на человека, ему незнакомого и, в общем-то, обладающего определенной преподавательской властью, да нажать так, что тот мгновенно сменил свое поведение. В принципе я совсем ие возражала против его роли «серого кардинала», но однажды, скорее подтрунивая, чем из любопытства, поинтересовалась, каким образом он выходит многократным победителем закулисных боев невидимого фронта. Марк хитро, но как бы и виновато заулыбался и признался в том, что я и так уже давно понимала, — что да, имеются у него кое-какие друзья в этом мире.
— А, научная мафия, — зловредно наседала я.
— Ага, — легко согласился он, и я отпустила его, видя, что не хочется ему вдаваться в детали подпольной академической мафиозной структуры.
Я привыкла уже к тому, что Марк, по сути, посвящал свою жизнь мне. Я привыкла, что он в основном сидит дома с книгами и своими записями, иногда, хотя редко, — в библиотеках, и я перестала задаваться вопросом: а чем же он вообще занимается в жизни, так как поняла, что вообще-то он ничем не занимается, кроме меня, кроме моей повседневности, которая также стала и его повседневностью. И хотя цель — посвятить себя другому человеку в принципе не совсем нормальная, но мне уже давно стало ясно, что от Марка не следует ждать нормы, вся его жизнь являлась противоречием норме, и, я бы сказала, весьма успешным противоречием.
Конечно, было понятно, что он как-то связан с наукой — это было очевидно по его опыту, способностям и налаженным методикам обучения, по его друзьям и знакомым, и иногда, хотя и редко, я с удивлением слышала его имя из уст моих университетских профессоров. Конечно, он был до самой своей глубинной клеточки оттуда, из мира науки, но почему он сейчас не там, я не знала. Я догадывалась, что, наверное, что-то в свое время произошло, но не спрашивала, что именно, а он не рассказывал. Он казался мне ангелом, спустившимся то ли по своей собственной воле, то ли по божественному наказу ко мне на Землю и выполняющим здесь неведомое для меня, земной, предназначение.
Впрочем, со временем подобные вопросы стали волновать меня все меньше и меньше и в конце концов я перестала задаваться ими вообще. Зачем искушать судьбу и пытаться найти ненужную разгадку, когда на самом деле все идет так изумительно хорошо? Точно так же я перестала думать, на какие средства существует Марк, — это уже точно было не мое дело.
Объяснение, которое он дал мне однажды, что живет на доходы от когда-то удачно сделанных инвестиций, меня вполне устраивало, к тому же в нем не было ничего таинственного. Где еще можно сделать удачные инвестиции, как не в стране максимально свободного бизнеса? Кстати, моя личная материальная жизнь тоже изменилась к лучшему, так как Марк брал на себя ежедневные расходы, вроде продуктов, и все реже случающихся поздних обедов в ресторанчиках, и совсем уже редких выездов на природу.
Я вдруг заметила, что мне не на что тратить деньги, то ли потому, что не было времени на покупки, то ли мои внутренние потребности двинулись в сторону, противоположную магазинным просторам. Покупала я себе редко и в основном по необходимости, забегая в магазин на минуту, точно зная, что мне нужно, не тратя времени на поиски. Оплатив покупку, я тут же убегала, не давая магазинной атмосфере всколыхнуть во мне ностальгические удовольствия из далекого прошлого, когда я с подружками запросто могла провести в роскошном магазинном раю полдня, в основном даже не покупая, а просто кайфуя.
Поэтому однажды, заглянув в свой банковский счет, я не могла не изумиться: впервые за мою жизнь на нем собирались какие-то деньги, впрочем, с точки зрения стандартного американского представления, вполне мизерные.
В целом, если попытаться охарактеризовать мою тогдашнюю жизнь, она была хоть и напряженно изнурительной, но вместе с тем размеренной, целенаправленной, или, как говорили русские классики, которых я, впрочем, читала все реже и реже, цельной.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Каждый год во время весеннего семестра в университете объявлялся конкурс на лучшую студенческую научную работу. Я ни разу в них не участвовала, как и в других подобных, — чего время попусту тратить, — но на этот раз Марк меня уговорил.
— Ты заканчиваешь учебу на бакалавра, — назидательно сказал он, — и хорошо бы тебе победить в конкурсе, какая-никакая, а добавка к аттестату.
Я и так не противилась — чего там, конкурс так конкурс. Времени, конечно, катастрофически не хватает, но ведь и так не хватает, ну, будет не хватать еще больше. К тому же мне уже хотелось хоть как-то реализовать свои накопившиеся знания, вылить их в конкретную форму, доказать всем, и прежде всего себе, что я не зря так отчаянно корпела все эти годы — к чему-то они должны были привести!
Я подала заявление об уходе с работы из интерната: Марк считал, что мне достаточно реальной жизни и теперь пора врастать в жизнь научную. Конечно, он порекомендовал меня своим друзьям в Гарварде, и меня обещали устроить на должность ничтожного ассистента какого-нибудь зануды профессора, что означало, что я буду подыскивать для него литературу, делать копии и заниматься другой скучнейшей работой. То, что имя профессора пока было неизвестно и только выяснялось, меня вполне устраивало, так как выйти на работу я решила через месяц, после того как закончится вся эта возня с конкурсом.
Марк отнесся к предстоящему научному конкурсу весьма серьезно, будто ожидалась не формальная, студенческая разборка, а самый что ни на есть бой, последний и решительный. Он натащил кучу литературы по конкурсному вопросу, специальные рефераты и даже исследования с грифом «секретно», которые я в виде шутки читать отказывалась, но Марк успокоил меня, сказав, что секретность устарела и за давностью отменена, хотя я и не была абсолютно уверена, что это именно так.
В глубине души я не понимала, почему он так серьезно относится к какому-то более чем заурядному мероприятию, которое, скорее всего, было ниже его достоинства, и спросила его об этом, на что он ответил, что победа в конкурсе может на многое повлиять в дальнейшей моей жизни. Например, послужить путевкой в хороший университет, а для получения докторской степени имя университета имеет большое значение. А во-вторых, сказал он, это вопрос профессионализма, даже не вопрос престижности или непрестижности работы, а скорее, привычки выполнять работу всегда одикаково хорошо. С этим я, конечно, согласилась, ответ опять же был до простоты, до школьного учебника очевидный, но куда от простоты денешься: сама ведь задала вопрос, вот и приходится выслушивать.
Однажды Марк сказал, что мы засиделись, что мы уже сто лет никуда не выходили, с чем я конечно же не стала спорить, и мы вышли на улицу.
Был поздний март, в вечернем воздухе уже носилась замысловатая смесь будоражащих весенних запахов, и то ли сам вечер, то ли запахи рождали во мне что-то очень личностное, интимное, что невозможно было выразить и уж, во всяком случае, невозможно было ни с кем разделить. И именно поэтому и я, и Марк молчали и просто неторопливо брели, вдыхая свежий воздух и поддаваясь его чарующему обаянию.
Это была опасная прогулка, она могла отбить, увести меня от книг, рефератов, научных дебатов, надвигающихся конкурсов. Она вдруг предательски напоминала мне о том, кто я, она обнаружила где-то во мне, в моей запаховой памяти, похожие, а может быть, точно такие же освежающие колебания вечернего воздуха и подняла их из детства, из юности, казалось, случившейся недавно, только что, но настолько сейчас недоступной и далекой, что становилось томительно от необратимости движения.
Томление перешло в обиду, мне вдруг показалось, что жизнь моя стала урезанно неполноценной, потерявшей какую-то большую, важную свою часть, раз забыты мной вот такие вечера и забыты чувства, которые они рождают. Мне тут же стало горько и захотелось подчиниться мгновенному порыву и бросить все к чертовой матери, вот прямо сейчас, все, не оставляя ничего, потому что нельзя бросить опостылевшую жизнь частично.
Хотелось вновь быть там, где нет расчета и здравого смысла, где нет вымученной продолжительности работы с похвальным обещанием, что после тяжести и занудливости будней когда-нибудь потом тебе воздастся. Хотя непонятно, когда «потом» и «как» воздастся и нужно ли тебе тогда это будет. Хотелось быть там, где все случается прямо сейчас, сегодня, сию минуту, и случается полно, безрезервно, пронизывая оживлением. А если и не случается, то и Бог с ним, потому что сразу забывается, ведь наверняка произойдет что-нибудь другое, такое же полное и пронизывающее. И тебе неважно, что будет завтра, не имеет значения, потому что у тебя сейчас нет завтра, его вообще нет, есть одно растянутое во времени сегодня.
Назови это ощущение хоть безрассудством, хоть легкомыслием, хоть безумием, но так оно было, так оно летело, переплетаясь, запутавшись с весенним воздухом, весенним запахом, так оно будоражило и освежало и делало тебя легким, и от этой поразительной легкости ты становилась неуязвимой к проблемам и заботам, к неприятностям и даже бедам.
Только лишь потом, много позже, а может быть, именно в это мгновение, точно не помню, выйдя из уютной квартиры Марка на пахнущий березовым соком и ожившей землей, и спрятанными в ней ростками цветов, и Бог знает чем еще пахнущий, вечерний бостонский воздух, я поняла, чтолегкость, чувство легкости, состояние легкости — есть состояние уникальное, и хотя врожденное, но, как все уникальное, преходящее. Именно она, легкость, ведет за собой, как на поводке, и удачу, и радость, и успех, но ее так просто потерять, упустить, достаточно лишь отяжелиться заботами, обремениться самой жизнью. А потеряв, размахивай тогда руками, переживай о пропаже — только отгонишь ее, удачу, еще дальше от себя.
Мы по-прежнему шли молча, и я чуть расстегнула невесомую куртку, чтобы воздух проникал ближе к телу, чтобы ему было проще вовлекать меня в свою воздушную круговерть. Я подумала об этом только сейчас, наверное, впервые заметив, что за годы жизни с Марком я не только обзавелась, наростилась новым, очень существенным умением, но и также очень существенное умение растеряла. Может быть, еще не полностью, но частично — наверняка.
Вспоминая себя прежнюю, я вдруг представила веселую, непосредственную, живую и, как говорили, остроумную девочку, которая могла заставить смеяться или держать в напряжении в зависимости от темы отдельных людей или целые компании.
Да, я увидела сейчас себя прежнюю — смешную, безалаберную, открытую, быстро реагирующую и быстро, остроумно отвечающую, легкую, именно легкую и на слова, и на смех, и на поступки. Казалось, что я создаю вокруг себя некое эфирное поле, и люди попадали под его воздействие и заряжались им и тоже как бы становились легче. Рядом со мной всегда было много людей — задавленные бытом, люди тянутся к легкости, их привлекает чужая непрактичность, чужое разгильдяйство.
Но теперь, подумала я, многое изменилось, теперь я стала как бы тяжелее, я не отвечаю сразу, наоборот, только после паузы, дав себе время подумать, а если не нахожу хорошего решения, говорю, что дам ответ позже. И действительно, я почти всегда нахожу решение, и оно, выношенное, всегда лучше, чем было то, первое, сиюминутное, и, конечно, это хорошо. Но все же, не знаю, пропала какая-то искрометиость, какая-то живость, и так во всем. И не то чтобы отвернулась удача, наоборот, но она теперь другого свойства, больше похожая на специальный, требующий тяжелой обработки сплав, чем на искристый, рожденный природой самородок.
Людей вокруг меня стало меньше, а вернее, их вообще не осталось, только верная Катька по-прежнему давала о себе знать... что ж, первая любовь! Да и меня никуда больше не тянуло, мне на самом деле нравился мой книжный, расцвеченный Марком мир. А может быть, он просто пристрастил меня к себе, ведь что-то подобное случилось со странствующим Одисеем на острове, если не ошибаюсь, Лотос. Там тоже был требующий отречения мир. Впрочем, какая разница.
Важно то, что меня уже не привлекали люди, мне, если честно, стали скучны их бытовые разговоры, и поэтому, наверное, я им тоже стала скучна со своими занудными, длинно формулируемыми размышлениями. Что ж, подумала я, это, наверное, неизбежно, хоть и печально, — чтобы заполнить себя новым, надо высвободить место и для этого выплеснуть что-то старое. И как жалко, что легкость — антипод глубины, и они не уживаются вместе, ведь как там сказано: «Знание рождает печаль». Вот мне и приходится выбирать, впрочем, похоже, выбор я уже сделала.
Единственная моя, может быть, призрачная надежда — что когда-нибудь по прошествии времени я стану настолько мудрой, что научусь сочетать свою к тому времени уже привычную глубину с пропавшей легкостью. И глядишь, глубина отвоюет у сознания последний незаполненный участок и сама нашпигует его нашедшейся наконец-то гуленой-легкостью. Но этого, конечно, мне сейчас знать не дано.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Я не поделилась с Марком своими мыслями, не будучи уверенной, что он правильно поймет, хотя и ощутила себя немножко, совсем капельку, предательницей, не доверившись его чуткости.
Мы проходили мимо маленького кафе, скорее, бара, в который раньше, когда было больше времени, часто заходили съесть бутерброд или выпить — я — коктейль, Марк, как всегда, — пива.
— Давай зайдем, — предложил Марк.
— Может быть, лучше погуляем, воздух уж очень хорош. — Я чуть продрог, — мягко настаивал Марк. — Давай зайдем, на полчаса, а потом еще погуляем.
— Хорошо, — согласилась я.
Мы зашли внутрь, сели за столик, я заказала экзотический сорт чая — для спиртного требовалось другое настроение. Я уже догадывалась, что Марк хочет обсудить что-то со мной, я уже разгадала его манеру, казалось бы, неожиданно начинать на самом деле хорошо подготовленный разговор, и привыкла к ней. Я знала, что важную, по его мнению, беседу он готовил тщательно и заранее и так как по понятным причинам не хотел ее комкать, с такой же завидной тщательностью подготавливал для нее время и место. Как, например,
сейчас он спланировал и эту вечернюю прогулку, и этот почти случайно попавшийся по дороге ресторанчик.
— Ну? — сказала я, отхлебнув из стакана жидкое, горячее, ароматное, и на чай-то не похожее ни по цвету, ни по вкусу.
— Да, — произнес Марк.
Я поняла, что он распознал мою едва прозвучавшую иронию, и мне стало неловко. И поэтому я помогла ему:
— Ты хотел со мной поговорить?.
— Да, — подтвердил Марк.
Он тоже хотел смягчить непонятно откуда взявшееся напряжение, возникшее во время нашей задумчивой, молчаливой прогулки. Кстати, он ведь тоже был в себе, пока я оплакивала свою утерянную легкость, тоже о чем-то думал, размышлял, и я тоже не ведаю, о чем.
— Я хотел не столько поговорить, сколько рассказать кое-что, — он замялся. — То, что я тебе сейчас скажу, — важно, и я прошу тебя потом подумать над этим. Хорошо?
— Конечно, — согласилась я.
Вступление было многообещающим, и я попыталась настроиться.
— Я давно пришел к этой своего рода методике. Даже не методике, а скорее, подходу к созданию нового, неважно, чего. Каждое новое, вернее... нет, не так, — сбился он. — Каждый человек, который создал что-либо новое — явно или неявно, понимая или нет, — использовал этот принцип. Но, конечно же лучше понимать принципы, на которых базируешься. Я начну с простого, — как бы извинился Марк. — Смотри, мысли не двигаются дискретно, они развиваются по непрерывному закону. Это не очень понятно, да? — сказал он, скорее, самому себе, очевидно, недовольный слишком абстрактным началом. — Давай конкретнее. Смотри. Каждая новая мысль строится на базе уже существующей, лишь немного от нее отличаясь, чтобы, в свою очередь, быть слегка видоизмененной последующей, и так далее. Таким образом, образуется цепочка, где после нескольких звеньев какая-то энная мысль будет настолько отличаться от изначальной, что трудно даже предположить, что одно, собственно, является продолжением другого. Так развивается цивилизация в целом и наука в частности, но, кроме того, и отдельные идеи тоже — на базе уже построенного. Ты скажешь, что это общие рассуждения, понятные и давно известные, и я с тобой соглашусь.
Конечно же, это было хорошо известно, даже банально, но я давно перестала иронизировать над тем, что говорил Марк. Я уже привыкла, что Марк всегда начинает просто и легко — такая у него манера, — но потом будет сложнее, иногда очень сложно. Может быть, не так сложно в его интерпретации, но опять же лишь потому, что интерпретация такая.
— Тем не менее, — продолжал Марк, — если это известное всем знание применять в конкретике с неизменным постоянством, получаются весьма неожиданные результаты. Возьмем, например, нашу науку психологию. Ты сама говорила, что в целом она достаточно неопределенная, слишком словесная, сложно формализуемая. Тем не менее если взять понравившуюся идею, очистить от шелухи, выделить суть, то она может стать исходной точкой для цепочки преобразований. Изменить-то для начала, как мы уже говорили, надо немного, знаешь, как букву в слове, и, чтобы поменять ее, ты поворачиваешь идею разными сторонами, которыми она, может быть, никогда повернута не была. Крутишь, вертишь как-то неожиданно, так и этак, и, глядишь — под каким-нибудь неуклюжим углом блеснет новое, видоизмененное продолжение. Находка может удовлетворить сразу, а может оказаться недостаточной. Тогда дай ей, новой, измененной идее, отлежаться, постарайся забыть про нее на время, может быть, на месяц, может, на неделю, порой одного дня достаточно. Главное, чтобы, когда ты вернулась к ней, она не доминировала над тобой, а для этого нужен свежий взгляд, как бы взгляд с нуля. Как только он у тебя появился, все повторяется: ты снова вращаешь, крутишь, но уже видоизмененную, уже принадлежащую тебе идею, пока снова не найдешь новую грань, или, скажем по-другому, не поменяешь в слове еще одну букву. И так продолжается до тех пор, дока результат тебя не удовлетворит, пока созданное тобой слово не приобретет необходимый тебе смысл.
Я слушала не просто с предельным вниманием, но пораженная, зачарованная; сейчас передо мной Марк, по сути, раскрывал секрет творчества. Секрет создания нового. Я понимала: это у него все легко и плавно звучит, в жизни — совсем не так. Впрочем, какая разница? Важно было то, что я получила инструмент, рабочий механизм, который зависил только от рук, в которые он попал.