Часть 1. Советы
***
— Совещание объявляется открытым, дамы и господа. Запад жив!
Единодушное одобрение в ответ на приветственный оклик картавого спикера. Оратор вежливо, но не до конца, погасил овацию публики.
— Прошу, отложите аплодисменты. Это вовсе не лозунг – но проблема. Большая проблема, которую нам с вами предстоит решить. Спасибо за понимание. И теперь, когда начало положено – дилер, готовьте колоду.
Услужливый шелест карт.
В уездном городе Гэ, обиталище славного подземного народа, было подозрительно мало похоронных бюро. Объяснение этому имелось весьма однозначное: смерть не была здесь частым гостем, пусть умирать уездные горожане любили. Сутками они могли посвящать себя лицезрению вращения колеса Сансары, неизменно избегая её цепких лап, и без тени смущения возвращались к занятому безделью, пронизанному нотками экстра-брют. Нерешительная ветреность в принятии собственной кончины была им присуща, и неустанно поддерживалась командой превосходно обученных докторов и хирургов. Кому сдалось величие смерти? Холестерин, алкоголь, сахар и, разумеется, безответная любовь к Родине: эти эфемерные субстанции бурно кипели в крови горожан, напрягая и без того трепещущие сердца.
— Я вижу недоумение на ваших лицах, – деловито продолжил спикер. – В чём также вижу необходимость пояснить: проблема не в самом факте выживания других развитых сообществ, а в том, что день ото дня число посвящённых неуклонно и стремительно возрастает. И это уже не просто проблема, которую… Я пас, – мужчина без колебаний отверг проигрышную комбинацию из пятёрки с валетом. – Не далее как вчера нам стало известно о длительном радиоконтакте некого…
— Позвольте прервать, Игорь Славич, – дребезжащим тенором перебил усатый гражданин в поношенном тренче, полусидящий с явным нежеланием светить карты. – Не сочтите за грубость, но извольте пояснить, из чьих уст поступила пресловутая наводка? Вугоны?.. Нет, Зиночка, спасибо, я сегодня уже выпил. Полевая разведка? – девочка педантски расположила поднос с шампанским посередь стола. – В обоих случаях, я бы усомнился в достоверности… пресловутой, значит, наводки. Слухов ходит много.
— Сомневаться нам не приходится, Георгий Павлович, – заверил усача спикер. – Ни ВУГОН, ни более специализированные фрилансеры никоим образом не причастны к изъятию данной, как вы выразились, наводки. В очередной раз мы уверяемся в самодостаточности наших внутренних служб!
— За это можно и трёшку поставить.
— Ставьте-ставьте, господин Успенский, – одобряюще закартавил спикер. – Не рассчитывайте на быстрые раунды – беседа только началась.
Сколь приторно возвышен этот беззаботный городок! Ни на минуту не сомневаясь в своей неуязвимости, город Гэ больше всего опасался внутренних склок и разногласий, утечек и предательства. Главный страх любой элитарной концессии. Тем не менее, был он невелик и легко забывался, оставаясь проблемой лишь на бумаге. Каждый был уверен в своей важности, а кто случался в Вегасе, оставался в Вегасе… Но, конечно, было исключение.
— Мои вугоны снова не у дел, это не может не беспокоить. Надо сказать, я очень обеспокоен, – расстроился генерал-майор Сонорский, жалобно причмокивая губами. – Ни одно собрание не обходится без унижения работы всей моей жизни. Но это… Погодите, это уже ни в какие ворота! Какой туз, у меня у самого два туза! Крупье, вы колодку-то проверьте, больше четырёх быть не может!
Дилер сладенько улыбнулся.
— Юрий Ваганыч, снова голова?
— Да какая к чертям голова, – насупился Сонорский и досадливо помотал лысиной. – Меня люмбаго доедает…
— А я всегда уважал ваш труд, Юрий, – заискивающе улыбнулся важный бровастый дядя с истинно благородной парой подбородков. – Всегда было интересно происхождение этого акронима. «Вездеходная ударная группа» et cetera, et cetera… Вугон – иронично рифмуется с нашими ныне осиротевшими тоннелями. Ваша идея, Алёша?
— Не моя, но я польщён, Успенский, польщён. Полагаю, после Сонорского все пас?
За столом в унисон закивали.
Неспешное пробуждение из царства Морфея, аккуратный и необязательный утренний туалет… После обеда горожане погружались в тяжкие думы, связанные, конечно, с выбором из величайшего разнообразия развлечений для тела и ума. Шахматы, шашки, нарды – игры для плебеев, возомнивших себя королями; зачем то обитателям Гэ, если они уже – короли? Вместо них горожане предавались игре в бридж, покер и пиночо, многозначительно похлопывая себя по пузатым пиджачкам, словно намереваясь отыскать в бездонных карманах не менее бездонные кошельки.
Спикер, уязвлённый тем, что о нём забыли, демонстративно кашлянул.
— Не отклоняйтесь от темы, господа и дамы! Дело требует быстрого и радикального разрешения.
— Мы слушаем ваши предложения, Игорь Славич, – пробасил соседний к Сонорскому генерал, уже без «майора». – Незачем тянуть кота за яйца, я ведь недаром выполнял поручения президента, при всём уважении, конечно, – сморщенный старичок во главе стола устало кивнул. – Вопреки моему давно уже устоявшемуся графику. Проблема решаема?
— Конечно, конечно… Предвосхищая весь масштаб грядущей операции, я предлагаю усилить блокаду радиоэфира.
— Нет, ну каковó! Каковó! – игриво цокнул языком усатый Георгий Палыч, охапкой загребая стопку фишек Сонорского. Расстроившись пуще прежнего, генерал-майор гневно обратился к спикеру.
— Блокада эфира? Чепуха! Разбомбить сволочей к чёртовой бабушке и дело с концом! Помнится мне, где-то под Свиблово у нас ещё оперирует ракетная часть. Земля-воздух, и никаких тебе блокад. Как говорится, нет лучше защиты, чем кулаком по лбу!
Отец Тихон, до поры хранящий тактическое молчание, напрягся. В своё время он освятил много ракет – на посошок – и к новым готов не был. Но, к вящему облегчению старика, договорить генералу не дал Алёша.
— А вот поэтому, уважаемый друг, вы всё ещё генерал и ни капли не маршал, – заседатель саркастично одёрнул шумного соседа. – Эта часть – сплошная баллистика. Фугас и напалм – максимум. Вы собрались испепелять мичиганские деревеньки? Новую войну начинают, будучи вооружёнными чем-то покруче камней и палок.
— К вашему сведению, мне удавалось побеждать и без них.
— В таком случае мне не остаётся ничего, как спасовать, – улыбнулся Алёша, вновь сбрасывая руку.
— Фулл коней! Эх, знал бы, поставил на коня!
— Быть может, в следующий раз организуем вам скачки, Успенский.
Несмотря на трудности в коммуникации с массами, незримый город Гэ был и оставался Столицей. Мозговым и культурным центром мира, связанным с Мидгардом капиллярной сетью тропинок. Ходов и каналов, скрытых в толщах армированного бетона – достаточно тернистых, чтобы отвлечь случайных зевак, но идеально приспособленных под информационный обмен в режиме «всех впускать, никого не выпускать». Всё, что могло случиться в Метро, случалось под неустанным надзором города Гэ.
— Мне, впрочем, пасовать рано, – подал голос спикер. – Я вынужден настаивать на варианте блокады. Да-да, конечно, только чаю.
Принесли чаю с вареньем в хрустале Кремона. Тихон мог лишь улыбнуться, глядя на то, как небрежно концессионеры используют дорогой прибор. От напитка он вежливо отказался, сославшись на конфуз метаболизма; речь спикера всё стремительней приближалась к цели. Крупье тоже это почувствовал и, очистив пул, сменил игру на «подкидного».
— Нам нужно работать с тем, что мы имеем, – картавил Игорь. – Довести до совершенства то, над чем мы трудились все эти годы. Бросить систему РЭБ на произвол судьбы было бы оскорблением памяти граждан Метро и окраин, так энергично претворяющих в жизнь детище наших инженеров.
— Но позвольте, Игорёк! – звонкое сопрано, разодетое в формальное, но совершенно лишённое стиля выходное платье. – Это наследие Союза, не наше. Проблема пришла из-за спины, решение должно быть инновационным, это наверняка понимает даже столь далёкий от мирских дел отец Тихон! Не правда ли, отец Тихон?
— П-правда? – полувопросительно согласился старик, пожалев, что не испил чаю. Горло сохло.
— Ну вот! – заверещало сопрано, замахав веером карт. Восьмёрка и десятка. – Чем мы, по-вашему, занимались всё это время, господин спикер? Полагались на слепую удачу. И вот куда это нас привело.
— Полагались на удачу и будем полагаться впредь, – с готовностью парировал Игорь Славич. – В конце концов, мы сами творим нашу удачу, и она нас доселе не подводила. Я лишь предлагаю укрепить заслоны, заставить фортуну действовать на нас. Внутреннее кольцо обороны по-прежнему наше слабое место. Москве угрожает измена самого опасного и непредсказуемого характера – саботаж дезинформацией.
Москва! Белокаменный порт пяти морей. Не было ни единого момента в истории русской цивилизации, когда Москва хоть в чём-то превосходила своих побратимов. Питер, Новгород, Сарай – оппоненты её в экономическом, архитектурном, культурном и демографическом, оборонительном и политическом и тысячах, тысячах планов громко смеялись ей в лицо. Кто же смеётся сейчас, когда Москва, окружённая огненным вихрем, вдыхает пепел своих собратьев? То кашель, кровавый хрип, а не смех. Каждый город кашлял своим голосом.
— Хорош пудрить нас терминами, – пробормотал Сонорский, поплевав в чай. – Куда деньги нести?
— Это не потребуется, – улыбнулся Алёша. – Я продолжу, Игорь. Агрессивная игра хороша исключительно в случаях взаимной информированности. А нам, я напомню, невдомёк, что припрятано во вражеских казармах. Нам известно одно – у нас нет почти ничего. И с этим «почти» мы вынуждены работать с утроенным тщанием.
— А есть ли вообще это ваше «почти», дорогой? – снова включилось сопрано. – Как я это вижу, мы нуль без палочки в масштабах, в которых рассуждает Игорь. Картина маслом, – женщина описала в воздухе размашистую дугу. – Вугоны спешат форсировать Атлантику, а красные коммунисты подземки мастерят танки из ржавых рельс. Бубны!
— Дама кроет дамой, как очаровательно, Анна Фёдоровна. В одном вы не правы – у нас ещё есть туз в рукаве. Единство. Наша сила в доверии и взаимном согласии, и на сохранение именно этих двух постулатов нашего государства мы должны направить все доступные силы. Спикер, вам слово.
— На самом деле, уже давно пора передать право слова достопочтенному генералу, – поклонился Игорь Славич, добрав недостающих карт. – Приступим к презентации системы «Щит».
За столом заволновались. Слово было внушительным, вызывающим интерес – как раз таким, каким и должно быть.
— Благодарю, – прочистил горло безмайорный генерал, с заметным трудом поднимаясь на ноги. – С позволения верховного главнокомандующего… – генерал кивнул в сторону старика – на вид ровесника Тихона, которого прежде назвал президентом. – С вашего, то есть, позволения и с поддержкой бойцов гражданина Логинова я успешно совершил зачистку стратегически важных объектов, ныне присоединившихся к системе радиоподавления московского эфира. То есть: Мытищинский номер тринадцать, Некрасовский…
— Так уж и «вы», – огрызнулся давно не открывавший рта Сонорский. – А как же ВУГОН?
— Не перебивайте, прошу вас, – полушёпотом попросил Тихон. Он во все глаза смотрел на генерала, опасаясь худшего. Подробностей операции старик не знал, не знал их, кажется, никто, кроме самого генерала, Игоря-спикера и старика-ровесника во главе стола. Дело оборачивалось плохо.
— В основном, мелкая падаль из местных зверей, – продолжил генерал. – Некоторых всё же получилось завербовать под реконструкцию. Обошлось без потерь среди бойцов под нашим непосредственным. Персонал из числа граждан Кольцевого содружества и Красной линии готовится занять резиденцию на следующих объектах…
Теперь, когда Москва могла похвастаться абсолютным правом во всех возможных смыслах, тотальное разобщение вновь набирало обороты. Столица мира и единственный оплот человеческой цивилизации, чья судьба решалась здесь, каждый день – посреди игры в очко. В уездном городе Гэ, бережно укрытом шестью с половиной десятками метров промёрзлых одеял. Игры менялись одна за другой, а игроки оставались на местах, бережно тасуя краплёную колоду.
— Здесь можно остановиться, спасибо, – довольно улыбнулся спикер, дождавшись завершения устной реляции. – Как видите, Анна Фёдоровна, «нулём без палочки» это не назвать. Система «Щит» обеспечивает полную изоляцию московского метрополитена и ближайших окрестностей километров этак на… сто. Разумеется, техникам ещё предстоит довести систему до сколь-нибудь финального состояния, но… В общем, уверяю вас: и мухи не проскочит. Даже если бы мухи ещё остались. У нас всё.
— Но если это значит то, что вы говорите, – возбуждённо вскочил Тихон. – То данная система «Щит»... станет плевком в сторону всех тех моральных принципов, что у нас ещё остались!
По периметру игрального стола прошёл шёпоток. Поняв, что до полноценного ответа ему дорасти не суждено, Тихон сел.
— Кто бы мог подумать, что самым чувствительным к добродетели среди всех нас окажется… священник, – ощерился Алёша. – Похвально, но немного неуместно, вам не кажется?
— Алёша, – ахнул старик. – И ты тоже…
Воцарилась глухая тишина. Только дилер, кажется, снова поменял игру. Спустя минуту молчания, спикер выпрямился и заговорил.
— Я предлагаю голосовать. Кто за то, чтобы утвердить проект системы «Щит»?
В воздух поднялась дюжина ладоней. Сухих и жирных, морщинистых и ещё полных сил. Игорь воздел руку первым. Подняли руку и Успенский, Алёша, безмайорный генерал и обиженный куратор ВУГОН, усач Георгий Палыч, Анна-сопрано, престарелый президент и ещё пара безымянных заседателей.
— Лес рук, – радостно засмеялся спикер. – Ну, и формальности ради, кто против?
Тихон оторопел. Что-то пошло не так, и ему забыли сообщить об изменениях в плане? Или спикер оказался настолько убедителен для всех, кроме священника? Тихон медлил.
— Никто?
Такого давления старик не испытывал с тех самых пор, как спускался на скоростном лифте в подземные шахты города Гэ.
— Я, – выдохнул Тихон, судорожно проталкивая руку вверх сквозь загустевший воздух.
— Значит, никто, – с нажимом повторил спикер. – Секретарям записать результат голосования.
Никто значит никто. Рука онемела, а карточная рука оказалась никудышной.
«Спаси и сохрани ты мя, Боже мой, и душу мою,» – Тихон всхлипнул, с ужасом глядя на ухмыляющееся лицо в шишаке фасона «унисекс». Чьё именно – он так и не понял, быстро перевернув карту рубашкой вверх.
— Ещё разочек сыграем?
Так и происходит вымирание. Не громкий взрыв, не страшный суд, а медленно угасающее пламя надежды. Так и умер уездный город Гэ, пусть смерть не была здесь частым гостем.
В условиях абсолютного контроля ветер перемен ослаб и наконец зачах, обернувшись штилем стабильности. Настала эпоха бездуховной стагнации, полностью заменившей жизнь. Москва – один большой театр, Большой театр с соответствующей буквы, загнанный под пол на потеху крысам. И теперь ему предстояло остаться там навсегда. Крах!
Часть 2. Изгнание
***
Игральный зал был настоящей жемчужиной ГО-42. Закрытый для посещения даже в ту странную пору, когда в бункер пускали туристов, он был отдекорирован не хуже главных туристических комнат, если не лучше. Белоснежный сводчатый потолок с лампами дневного света, уличающими любую попытку мухлежа, полированный паркет и бургундской краски ковры, устилающие проходы. Блестящие без пылинки стеновые панели из сосны или ели. Сказать точнее Тихон не мог: единственной породой дерева, знания о которой обеспечивало его образование, был кедр, приспособленный под кадильный ладан. Знания, едва ли пригодившиеся ему за последние десять лет, а если совсем честно, то и за всю жизнь. Обычное дело для экс-патриарха.
Одним словом, игральный зал был идеален. Подходящий как для отдыха, так и для работы, он снискал себе второе, но не по значению, имя – зал заседаний. Здесь самозабвенно играли судьбами, и вместо игральных костей бросали людские. А Тихона обуревал благоговейный ужас, сравнимый с апокалиптическим трепетом Иоанна Богослова. Патриарх вынырнул из твидового кресла и поспешил затеряться среди столиков. Прочь, прочь, пока ещё есть возможность уйти незамеченным! "С глаз долой, из сердца вон," – рассудил сановник. Понадеялся на короткую память заседателей, забыл о старческой немощи, о слабости ног.
После собрания концессионеры бункера ГО-42 расселись парами, реже тройками, и обменивались ничего не значащими фразами под негромкий стон цифрового саксофона. Главная тема дня была с лихвой прожёвана и оценена символическими кредитами. Приговор отправился на конвейер в обход бумажной волокиты, а общий проигрыш Тихона составил практически всю накопленную политическую силу, гордость и несколько сотен фишек. На самом деле, случая отыграться уже не представится. В глубине сердца старик это уже понял.
— О, Тихон Михайлович, как там ваш палец? Снова проигрались?.. Подумать только, один голос против! Нарочно не придумаешь. Какое единство!
— Экстраординарное, Паша, – кисло согласился сановник. Подлая мысль: "А может, отвяжется?" была неуместно оптимистична.
— Ну что вы как не свой, садитесь, садитесь же! Обсудим положения как следует.
Тихон обречённо погрузился в очередное кресло. С тихим вздохом-полустоном положил руки на шаткие колени.
Перед ним сидел худощавый мужчина средних лет, опрятно одетый и причёсанный по неугасающей моде бюрократических клерков. Кем он был до того, как всё потеряло смысл, Тихон не знал. Скорее всего, каким-нибудь канцелярским чиновником, финансистом или бухгалтером, выжавшим из финотчётов возможность оказаться здесь. На собраниях его голос всегда принадлежал большинству, а личных инициатив Паша как будто бы не имел. Такие, как он, обычно и составляют фон для харизматичных, политически активных личностей, создают их имидж, смиренно запершись в каморках. У Тихона было несколько таких Паш.
Как и все канцелярские крысы, он был близорук и бледен, хотя последнее давно стало качеством общечеловеческим. В толстых очках клерка-Паши отражалась фарфоровая кружка от Веджвуд в сервировке с тонюсенькой чайной ложечкой чистого серебра, приятно гармонирующей с алмазными запонками бюрократа. В английском фарфоре патриарх разбирался гораздо лучше, чем в древесине, но серебро не носил никогда – не пристало. Мирские страсти вроде драгоценностей не прельщали его ещё тогда, особенно, если изготовлены были не из звонкого 958, а сейчас и подавно потеряли для экс-сановника всякое значение. Но некоторые обитатели города Гэ считали иначе, и Тихон никак не мог разобраться в причинах подобного пристрастия к щегольству, редко идущего дальше одного только факта ношения престижной бижутерии. Мещанство или соответствие довоенному декору?
Паша сделал мелкий глоток.
— Позиции укрепляются, Тихон Михайлович, и жизнь всё слаще день ото дня, не так ли?
— Разумеется, так.
— Звучит, будто вы не согласны, отец! Ой, что ж это я… – Паша спохватился, сложил ладони в просящий жест и слегка наклонил голову. – Воздадим же Богу за этот чай! Передайте ему мою признательность.
Тихон ожидал насмешки. Пренебрежение к его былой профессии было делом привычным, но раздражало, тем более, что самому Тихону чая не досталось.
Клерк зачем-то продолжил.
— Южное Бутово и Одинцово уже давно ждали распоряжения, а теперь могут встать на защиту Родины официально и без промедлений.
— Да что вы говорите.
— Только представьте: Китай, Франция, чёрт возьми – пардоньте за мой французский – даже Штаты кричат виват…
Тихон окончательно утонул в потоке пашиного словоизвержения.
— Кто бы мог подумать, что у нас всё так запущено, отец Тихон.
— Было бы глупо рассчитывать на что-то иное, – сказал священник, посередине фразы осознав опрометчивую глупость своего ответа.
Паша снисходительно улыбнулся и потёр подбородок. Зазвенели запонки.
— И всё же вы не согласны… Отступать некуда, колитесь же, Тихон! В чём ваша проблема?
Прижал-таки. Не отступить и не спрятаться, всё равно дожмёт. Патриарх раздражённо скривил тонкие губы.
— Как я это вижу… При всём желании, Паша, я не могу признать эту затею правой.
— Ну-ну?
— Боимся остаться без слуг, жить в мире самостоятельно… С нашей стороны грешно и недостойно. А в моём положении дóлжно учитывать мнение народа…
— А вы его спрашивали? – с готовностью «удивился» Паша.
— Ну… Не передёргивайте. Я в этом деле куда дольше вашего, и поэтому…
— Уж кому-кому, а вам-то должно быть понятно, каково это – потерять свою паству, – перебил бюрократ, осторожно пригладив редкие волосы. Было видно: он наконец приступил к делу, заговорил чётко и плавно, как полиграфист. – Дело вовсе не в трусости, а в сохранении государственной целостности. Державы зиждятся на экономике и народности, но прежде всего – на территории. Москвичей не назовёшь москвичами, если они живут не в Москве, верно? А если все пути открыты, все двери отперты и в сердцах взыграл дух авантюризма – тут и начинается массовая эмиграция в заражённые земли России-матушки… У меня у самого дочка – знаете где? В Швеции. Не тут, не дома. Но я-то человек ответственный и работу ставлю превыше личных привязанностей, таково уж бремя государственного деятеля…
Тихон вежливо рассмеялся, и Паша улыбнулся тоже. Злобно.
Идеологический или просто педант. Решил проверить лояльность; в таких случаях лучше не врать – ложь замечается сразу. Что сейчас правильно: правда или неправда? Палка о двух концах, ни вперёд ни назад – был ли выход из этой ситуации, старик не знал.
— Ладно, если без шуток, то суверенитет Метро мы без опеки оставить не в праве, святой отец. Жители Метро должны оставаться в Метро, система «Щит» обеспечивает именно это. Вы понять, конечно, в состоянии.
— Верно, Паша, – кротко поддался Тихон. – Старику молодого не переспорить. Не след вам меня слушать.
Паша не ответил. Стёкла очков на мгновение ослепили патриарха, метнув луч дневного света с потолка колючим бликом. Наконец отмерев, бюрократ энергично хлопнул по столу ладонью.
— Задержите эту мысль. Олечка! Олечка, поди сюда, Оля!
Клерк слегка приподнялся в кресле, подзывая девушку, ловко лавирующую меж спин обременённых государственных деятелей. Официантка с вялой улыбкой поспешила на зов и, проходя мимо, провела ладошкой по плечам растрёпанного толстяка. Толстяк неуклюже уронил стакан с чем-то напоминающим кавказский коньяк, будто и не заметил.
— Нам того же, что и Кириллу Ярославичу, – обнажил зубы Паша, махнув на толстяка.
— Ещё чё-нить, господа? – захлопала ресницами Олечка.
— Ну и водочки, для меры, – поклонился Паша.
— Пощадите, куда в мои годы! – запротестовал Тихон, но, встретив укоряющий взгляд бюрократа, передумал.
— Празднуем, отец. За мир во всём мире, а главное – в Москве! Вперёд-вперёд, Оль, не тормози. Дело государственной важности.
Официантка схватила веджвудскую кружечку и отчалила, сложной кривой обходя столики. Джазовый микс сменился весёлым танго, но никто не встал танцевать – видимо, градус был ещё не тот.
Паша глубоко вздохнул. Положив очки на зеркальную столешницу, он водрузил тонкий подбородок на сплетение пальцев рук. Чуть подумав, оценивающе взглянул на Тихона.
— Если честно, я удивлён, что вы ещё здесь, отец Михайлович. Смелости вам не занимать, на старости-то лет… Кризис среднего возраста, казалось бы, давно позади, но что-то вас не устраивает, что-то не даёт жить спокойно… Если посмотреть на дело с такой стороны, то ума не приложу, чем мы вообще заслужили ваше общество.
— Прошу прощения?
— Не стоит. Я к тому, что… Я уверен, в глубине души вы понимаете, что ваше дело – пугать ворон и развлекать плебс на ярмарках. Дилер народного опиума… Какая ваша польза здесь, в ГэО?
Патриарх поднял косматые брови. Тепло рук убежало к лицу, окрасив морщинистую кожу в цвет драгоценных бункерных ковров.
— Ушли бы в большое Метро, основали очередной культ. Ну, знаете… Ваша стихия. Вторая власть после господина ВВ, авторитет! Недовольный режимом белый голубь среди серых кардиналов, если не сказать… белая ворона. А может, того… ну вас? Долой.
— К чему ты клонишь, Паша? – дрожащим голосом пробормотал Тихон. Сердце опасно затрепетало.
Клерк не успел ответить. Официантка, запыхавшись, приволокла на подносе две разноцветные бутылки и набор хрустальной гарнитуры, незамедлительно разлила горячительное по стаканам. Паша нежно погладил её по руке. Танго оглушительно било басом виолончели.
— Ты веришь в Бога, милая? – любезно вопросил клерк.
Девушка отзывчиво помотала головой.
— И я не верю, а он… Как там было, Тихон Михайлович?
— Он… – Тихон сглотнул. – Он есть.
— Ну конечно же он есть! – радостно рассмеялся Паша и поцеловал Олечке руку. Девушка истолковала жест на свой манер и наклонилась над клерком, слегка приоткрыв ротик, но тот грубо отмахнулся, и официантка в мгновение ока затерялась среди стульев.
— Так вот, Тихон Михайлович… – продолжил Паша, вновь заслоняя очками злобные щёлки глаз. – Выступать против действующей власти – этого себе никто не мог позволить ещё до нашей… добровольной самоизоляции. Не нужно думать, что сейчас что-то изменилось. Не след вас слушать? У нас хороший слух. Ваш жалкий голос не был проигнорирован, он был замечен и записан. Вы только представьте, как это выглядит: все выступили «за»… кроме Тихона Гуляева. Заставляет задуматься...
— И-изоляция? – пробормотал Тихон, неожиданно для себя набравшийся храбрости. Священник обязан давать отпор подобным змеям, разве нет? «Да бегут от лица его ненавидящие»… Библия как-то совсем вылетела у него из головы. – А п-почему вы считаете её отягчающим ф-фактором?
— Фэ-фэ-фэ-фактором! – передразнил клерк, заставив сановника в ужасе зажмуриться, но тут же взял себя в руки. – Потому что вам здесь не Полис! Знаете, что такое Полис? Нет, не греческий, а наш, московский. Это маленький спектакль, в котором такие, как вы, образуют добрую половину парламентёров. Хреновы гуманисты и скептики, которым мы пишем жизнь. Это мы тянем за нитки, а не вы, божий одуванчик. Не вчера же родились, отец! Сегодня вы гуляете по тонкому льду, а под вами смущается вода. А завтра вы понесёте крест на голгофу, и не дай Боже вам ещё разок пройтись по воде.
Несколько голов обернулось на громкий голос клерка. Краем сердца Тихон ожидал получить поддержку, хотя бы немую тень сочувствия, но глаза концессионеров светились единогласным холодным, как лёд, приговором. Не Паша шипел на старика, но весь уездный город Гэ, вся Москва.
— Но помилуйте, я же правда не хотел ничего такого сказать или сделать! – задыхаясь и не понимая, в чьё лицо говорить, воскликнул Тихон. – Бог с ней, с системой «Щит», но людям нужна вера! В Господа Бога, в царя, в будущее. Выступать против власти – я слишком стар для этого. Моё дело выдвинуть альтернативу, предложение… Люди в Метро должны знать, кому они служат!
Голос сановника сорвался в хрип, он тяжело задышал, не имея духа взглянуть в лицо клерку. Между тем, Паша довольно улыбался, легко и солнечно, как ребёнку.
— Ну-ну, выпейте, Тихон, полегчает.
Тихон жадно осушил стакан.
— Что же вы: «служат»... Какая уж там служба; это мы им служим, всеми силами оберегая от ужасов и скуки. Даём им надежду. Как… ну, скажем, невидимые наблюдатели из тёмных-претёмных тоннелей.
— Точно, – покивал Тихон. – Согласен.
— Ещё бы. И ещё одно, отец… Кончайте ходить в седьмой блок. Староваты уже для декабризма… Компанию нужно блюсти, святой отец, – добродушно посоветовал Паша.
***
Пластины бурой стали плотной чешуёй облепили стены, вгрызлись в бетонную кожу тоннеля; не то шкура, не то панцирь. Тихон, грузно прислонившийся к металлической обкладке арочного коридора, сбивчиво бормотал что-то бессвязное, частым дыханием нарушая ритм. «От… лукавого… лукавого…» – жалобно всхлипнул старик и отчаянно зевнул, не закрывая глаз: нервы.
В небольшом отдалении – расстояние, которое способен покрыть старец в порыве головокружительной паники – ярко мерцала формального вида табличка: «Не входить. Проходит совещание.» Тихон знал, что отныне это сообщение адресовано и ему, а может, всегда было. Ничтожный старый болван… Он был слишком туп, чтобы читать между строк.
Сановник поднялся, опершись на мощный металл свода, и удивился холоду металла. Стены уже простили его слабость. Сталь, несгораемая и жёсткая, обладала приятным свойством рассеивать жар, отходчиво и незлобимо. Клика игрального зала наверняка посмеялась бы над такой характеристикой.
Тихон кашлянул и расправил согбенные плечи, насколько смог. Шанс у него ещё был.
Каким мерилом измерить силу духа, волю, мощь? Тихон никогда не обладал ими, полагая, что его борьба завершилась давно и насовсем, вместе с патриаршей избирательной гонкой, куда менее жёсткой, чем в мирý. Воображение рисовало ему покой и достаток до конца дней, вечную негу на воздушных перинах Эдемского сада – после. Было просто отрекнуться от всего страстнóго, но ещё проще – нарушить обет. Достаточно прочесть пару томов великосветских изыскателей, чтобы убедиться в исключительной субъективности бытия. Факты теряются в энтропии Вселенной, скрытые от глаз внешнего наблюдателя, а единственным свидетелем грешков Тихона был и оставался лишь Всевышний, с чем патриарх охотно мирился. Грехи всегда можно замолить, Господь всепрощающ, как бурая сталь подземного коридора, но люди… Люди дело другое.
Тихон не был политиком. Власть, сосредоточенная в руках церкви, принадлежала ему лишь косвенно, и он никогда не рвался её присвоить. Патриарх не проклинал гуманистов, рассеявших влияние его средневековых коллег, а наслаждался жизнью, с волнением ожидая жизни последующей. Пассивно зачитывал коллективные мнения воцерковлённых Паш. И когда великое творение третьего дня задохнулось в урановой пыли, оказалось, что цветастая политическая картинка Тихона, словно калька, просвечивала на свету аргоновых ламп. Зияющая пустота на толстых патриарших ногах.
От этого, кстати, пришлось отказаться сразу. Первичное потрясение едва не стоило ему жизни, здорово расшатав молодецкое здоровье, и стресс последующих лет довёл дело до конца. С брюшком Тихон распрощался скрепя сердце, ужаснувшись всамделишней необходимости блюсти пост – в этот раз из соображений выживания. Тромбы. Заключив, что вегетарианство лучше вегетативности, он принял новые условия, но инфаркт оказался быстрее.
Наблюдая за тем, как беспристрастный хром в резиновой хватке хирурга рассекает его грудь, старик впервые осознал хрупкость своей земной оболочки. Под местным наркозом его разделали и набили ватой, а тело, наплевав на догматы, отнюдь не лучилось святостью духа. Пульсирующий кусок мяса, изрыгающий алые потоки крови: измученный диетой Тихон с ужасом ощутил голод, рассматривая бездушную плоть, которую привык называть собой. Завыл зловещий хор тощих беззубых бабок. «Тело Тихоново примите, источника бессмертия, бессмертия, бессмертия… Вкусите!» Тихон лишился чувств. Многие из них не вернулись к нему до сих пор…
Он так надеялся ощутить присутствие высшей силы, своего Бога, которому посвятил лучшие годы жизни, но, оказавшись наедине со своей мясной сутью, Тихон испугался смерти.
Нет, он не обладал волей. Наблюдая сводки похождений очередных религиозных радикалов, патриарх переключал канал. Он не понимал и страшился такой власти. Сильные мира сего, сидя на троне по колено в крови, едва ли заметят слёзы сирот и вдов; проговаривая сотни имён в ходе служебной панихиды, Тихон радовался, что не связан с ними ничем, кроме долга. И до сих пор он оставался чист. Свят, если не считать той лжи, которую он с готовностью нёс с пюпитра, радуясь тому, что Библия не запрещает врать. С возрастом он пресытился своим образом, сбросил яичную рясу, потерял в зычности голоса, и престиж богатства стал ему претить. Оно просто потеряло былой смысл в стенах города Гэ, где каждый владел всем. Сейчас Тихон был худой и невысокий старик с гладко выбритым лицом – не ликом. Такой же, как все, но всем чужой и недостойный даже собственных симпатий. Он не обладал силой, присущей властителю. Тем не менее, он… зачем-то продолжал жить, не рассчитывая на то, что кто-то когда-нибудь опишет его житие.
Тихон шаркающим шагом пошёл вдоль стены, заученным назубок маршрутом сквозь десятки переборок – туда, где свет тускнел и заливался красным. Седьмой блок был его часовней. Столько лет он бродил по коридорам подземной твердыни, вспоминая и рассуждая, сомневаясь во всём, к чему был приучен с детства. Поминал епископские годы, исполненные благодатью и смердящие воском и ладаном, сочинял стихи, восхваляющие потерянное наследие, до которого ему не было дела. В последние годы он думал лишь об уездном городе Гэ и о его жителях, наливаясь отвращением к себе и ближним.
Важно было сохранять влияние – это Тихон понял сразу, как расстался с пресс-секретарём. В ГО-42 не пускали без стука, а патриарх прошёл зайцем. Но вскоре оказалось, что всё было построено и налажено задолго до того, как койки бункера заполнились людьми. Менять что-то – зачем, когда сама система стремится уравнять себя, задраить входы и выходы, накормить и ублажить своих хозяев? Но Тихон боялся и хотел перемен. Очень хотел вырваться из тюрьмы, мало понимая, как и где он заточён. Кандалы ледяного страха год от года только сильнее давили на него, и даже хрупкая девочка-психотерапевт оказалась неспособна помочь старику. Её присутствие лишь усиливало тревогу, принуждало раз за разом отступаться и отступать. Система работала безотказно.
Бушующий снаружи пёстрый карнавал Москвы позволял человекам выместить горечь и злобу, выпустить пар и сорваться с цепи, пока люди воздвигали вольерные стены. Да, там было всё, война, любовь, секс и смысл жизни, города и страны, нацисты и коммунисты и даже свой театр. Люди копошились в муравейнике, не подозревая, кому они несут свой хлеб – это была чистая эксплуатация человеческой природы, не требующая вмешательства. Горожане Гэ с интересом наблюдали за ними, время от времени подхлёстывая затянувшиеся акты демонического спектакля, уверенные в том, что их размеренные жизни принадлежат лишь им самим. Ошибка, доказать которую Тихону не давало его маловерие.
И ВУГОН, столь рьяно лелеемый лысым генералом… Небожители редко продолжают свой род, но когда это случается, а это неминуемо случается, их дети оказываются заперты в клетке, возведённой своими стариками. Бастарды-полубоги становятся слесарями и механиками, поддерживающими целость и силу мрачного театра. Вместо зубчатых разводных ключей они до зубов вооружены универсальными ключами к любой проблеме – пистолетами, автоматами, винтовками 7,67. Титаны, выполняющие грязную работу за своих неприкасаемых родителей. Так поступил Яхве, так поступали и они. Именно поэтому несчастная «вездеходная ударная группа особого назначения» так редко всплывает на собраниях. Стыд и боль – вот куда приводит безумная тяга к стабильности и гедонизму.
Тихон перекрестился рукой с недостающим средним пальцем, который бездарно промотал в бридж. Нет, это не была ошибка молодости, это даже не было ошибкой: Тихон начал с фаланги и играл дальше, пока весь перст целиком не оказался во власти азартной боли. На самом деле, в её власти оказалось гораздо больше. Сановник тяжело вздохнул, в очередной раз убедившись в том, как же он похож на них… Ведь он мог бы приучить себя креститься другой, здоровой рукой, но сокрушительная власть сковавших его догм и запретов не ослабела и спустя десять лет. Есть ли Богу разница, какой рукой ты держишь крест, если одной из них ты держать его не можешь? Система стабильна и функционирует.
Тихон встал перед ржавой переборкой, знаменующей переход из света во тьму. Или наоборот?
— <