Проходит череда дней. По ночам я сплю интервалами по двадцать минут. У меня нет целей, все как в тумане, возникают навязчивые мысли об убийстве, потом они пропадают, вновь возникают и уходят, тихо дремлют во время мирного завтрака в Alex Goes to Camp, где я заказываю салат из бараньей сосиски с омаром и белой фасолью под лимонным соком и уксусом foie gras. На мне выцветшие джинсы, куртка от Armani и белая майка от Comme des Garcons за сто сорок долларов. Я звоню к себе домой, чтобы прослушать сообщения на автоответчике. Сдаю видеокассеты. Останавливаюсь у банкомата. Вчера ночью Жанетт спросила меня: «Патрик, зачем у тебя в бумажнике лежат бритвенные лезвия?» Утреннее Шоу Патти Винтерс было посвящено мальчику, влюбившемуся в упаковку мыла.
Я неспособен быть достойным членом общества, и обнаруживаю, что беспокойно брожу по зоопарку, расположенному в Центральном Парке. У ворот по периметру торчат торговцы наркотиками, над их головами от проезжающих мимо колясок тянется запах лошадиного навоза, а верхушки небоскребов, жилых зданий на Пятой Авеню, Трамп Плаза, здания АТ&Т, окружающих парк, который, в свою очередь, окружает зоопарк, подчеркивают неестественность этого запаха. Чернокожий уборщик, моющий пол в мужском туалете, просит меня спустить за собой воду.
— Сам спустишь, черномазый, — отвечаю я, а когда он делает шаг в мою сторону, сверкнувшее лезвие ножа вынуждает его отступить. Все будки «Информация», похоже, закрыты. Слепой грызет сушку. Двое пьяных педиков утешают друг друга на скамейке. Рядом мать кормит грудью ребенка, и это зрелище пробуждает во мне нечто ужасное.
Зоопарк кажется пустым и безжизненным. У полярных медведей запущенный и обдолбанный вид. В грязном искуственном пруду мрачно плавает крокодил. Из стеклянных клеток печально глядят буревестники. У туканов — острые, как ножи, клювы. С бессмысленными криком ныряют со скал во вспенивающуюся воду тюлени. Хранители зоопарка кормят их дохлой рыбой. Возле бассейна собралась толпа, в основном взрослые, лишь некоторые с детьми. На бассейне табличка с предупреждением: МОНЕТЫМОГУТ УБИТЬ ЖИВОТНЫХ — ПРОГЛОЧЕННАЯ МОНЕТА МОЖЕТ СТАТЬ ПРИЧИНОЙ ЯЗВЫ, ИНФЕКЦИИ И ГИБЕЛИ. И что же я делаю? Когда никто из служителей не видит, швыряю в бассейн полную пригоршню мелочи. Мне ненавистны не тюлени — меня раздражают радостные зрители. Глаза полярной совы очень похожи на мои, особенно когда она широко раскрывает их. И пока я смотрю на нее, опустив темные очки, что-то необъяснимое пробегает между мной и птицей — какое-то странное напряжение, невероятный зов. Это начало последующих событий, которые развиваются и заканчиваются очень быстро.
Пингвины обитают в темном помещении, претенциозно названном «Край Ледяных Торосов»; здесь прохладно, особенно по сравнению с влажной и теплой погодой снаружи. Пингвины в бассейне лениво скользят мимо зеркальных стен, у которых собрались зрители. Пингвины на скалах, которые не купаются, кажутся одуревшими, усталыми и скучающими; они по большей части зевают, временами потягиваются. Звуки, подражающие пингвиньим, вероятно на кассете, проигрывают через динамики, звук включен громко, так как в помещении людно. На мой взгляд, пингвины симпатичные. Я замечаю, что один похож на Макдермотта.
Ребенок, которому не больше пяти лет, доедает шоколадный батончик. Его мать велит ему выкинуть обертку и возвращается к разговору с другой женщиной, у той ребенок приблизительно такого же возраста, все трое смотрят в грязную синеву аквариума. Первый ребенок отправляется к мусорной урне, стоящей в темном углу зала, — там притаился я. Поднявшись на цыпочки, он аккуратно опускает бумажку в урну. Я что-то шепчу. Заметив меня, ребенок остается стоять, вдали от толпы, он немного испуган, но смотрит на меня с немым восторгом. Я смотрю на него.
— Хочешь… печенье? — спрашиваю я, опуская руку в карман.
Он кивает маленькой головкой, медленно опуская ее, но прежде чем успевает ответить, моя неожиданная беспечность превращается в дикую волну ярости. Я выхватываю из кармана нож и быстро бью его в шею. Ошеломленный, он пятится к урне, издавая булькающие звуки, как грудной младенец. Кровь, хлещущая из раны на шее, не дает ему крикнуть или заплакать. И хотя мне хочется посмотреть, как он умирает, я толкаю его за урну, а потом незаметно смешиваюсь с толпой, трогаю за плечо миловидную девушку и, улыбаясь, указываю на пингвина, приготовившегося нырять. Позади, если приглядеться, можно увидеть за урной дергающуюся ногу ребенка. Я слежу за его матерью, которая, заметив его отсутствие, начинает искать его взглядом по толпе. Я вновь касаюсь плеча девушки, но она улыбается мне и извиняющееся пожимает плечами, а я не могу понять, почему.
Когда мать наконец замечает его, она не кричит, поскольку видит одну ногу и предполагает, что он, играючи, прячется от нее. Сначала ее лицо выражает облегчение. Подходя к урне, она воркует:
— Ты что, малыш, играешь в прятки со мной?
С того места, где я стою, за спиной миловидной девушки, которая, как я уже понял, иностранная туристка, мне виден тот самый момент, когда лицо матери искажается страхом. Закинув на плечо сумочку, она отпихивает урну, и видит лицо, полностью залитое кровью, из-за которой ему трудно моргать. Схватившись руками за горло, он слабо сучит ногами. Звук, изданный матерью, трудно описать — какое-то взвизгивание, переходящее в вопль.
После того как она падает на пол рядом с телом, несколько человек оборачиваются, я слышу свой крик, голос переполняют чувства: «Я врач, расступитесь, я врач», — и опускаюсь на колено рядом с матерью. Потом нас окружает любопытствующая толпа, я отвожу ее руки с тела ребенка, который, лежа на спине, тщетно хватает воздух, кровь выходит из шеи ровными, постепенно ослабевающими струйками, заливает рубашку Polo, уже пропитанную ей. В эти минуты, пока я с благоговением придерживаю голову ребенка, стараясь не испачкаться кровью, я смутно понимаю, что если кто-нибудь вызовет помощь по телефону или здесь окажется настоящий врач, то существует реальный шанс спасти ребенка. Но этого не происходит. Вместо этого я бессмысленно держу его, а его мать (толстая домохозяйка, похоже, еврейка, которая, тщетно пытаясь выглядеть стильно, надела дизайнерские джинсы и некрасивый черный шерстяной свитер с узором из листочков) визжит. Мы с ней не обращаем внимания на хаос, на что-то кричащих вокруг нас людей, — мы сосредоточились на умирающем ребенке.
Хотя поначалу я доволен своими действиями, внезапно меня потрясает печальная безнадежность: как просто и бессмысленно можно отнять жизнь у ребенка. У маленького, скрюченного, окровавленного существа, лежащего передо мной, не было никакой истории, никакого достойного прошлого, практически ничего не утрачено. Гораздо хуже (и приятнее) отнять жизнь у человека, достигшего расцвета, у которого есть семья, друзья, карьера, прошлое, — его смерть огорчит гораздо больше людей, способных на безграничное горе, чем смерть ребенка; возможно, смерть такого человека разрушит больше жизней, чем бессмысленная, жалкая смерть этого мальчика. Меня автоматически охватывает почти непреодолимое желание зарезать и его мать, бьющуюся в истерике, но мне удается всего лишь сильно ударить ее по лицу и заорать, чтобы она успокоилась. Никто не посмотрел на меня неодобрительно. Я смутно понимаю, что теперь комнату освещена, где-то открыли дверь, появились работники зоопарка, охранники, кто-то — один из туристов? — фотографирует со вспышкой, за нами в бассейне охуевают пингвины, в страхе колотясь о стекло. Меня отталкивает полицейский, хоть я и говорю ему, что я — врач. Мальчика вытаскивают наружу, кладут на землю, снимают с него рубашку. Он хватает воздух, умирает. Мать приходится держать.
Я чувствую опустошенность, как будто меня здесь уже нет, даже прибытие полиции не кажется мне достаточной причиной, чтобы уйти, я стою в толпе у пингвинария, рядом с десятками других людей, и долгое время не двигаюсь с места. Потом, наконец, я иду по Пятой Авеню, удивленный тем, как мало крови попало на мою куртку, захожу в книжный магазин и покупаю книжку, а потом в кондитерском киоске на углу Пятой и Шестой — покупаю шоколаднный батончик с кокосом. Я представляю дыру, растущую на солнце, и это почему-то снимает напряжение, которое я впервые почувствовал, глядя в совиные глаза, и которое возникло вновь, когда мальчика вытащили из пингвинария, и я иду дальше, непойманный, и руки мои в крови.
ДЕВУШКИ
Последний месяц я появляюсь в офисе, мягко говоря, эпизодически. Мне хочется только качаться, поднимать штангу и заказывать столики в новых ресторанах, где я уже был, а потом отменять заказы. У меня в квартире пахнет гнилыми фруктами, хотя на самом деле этот запах исходит из содержимого головы Кристи, которое я выскреб и положил в хрустальный шар от Marco, стоящий на тумбочке рядом с входной дверью. Сама голова — полая, измазанная засохшими мозгами, с пустыми глазницами, — лежит в углу гостиной, за пианино; хочу использовать ее вместо тыквы для фонарика на Хэллоуин. Из-за этой вони я решил воспользоваться квартирой Пола Оуэна, чтобы устроить небольшую оргию, запланированую на сегодня. Я обыскал всю квартиру на предмет наличия устройств слежения, но не нашел ни одного. Один человек, с которым я общаюсь через своего адвоката, говорит, что Дональд Кимбел, частный детектив, слышал, что Оуэн действительно в Лондоне, что его видели в холле Claridge's, и один раз у портного на Savile Row, и еще в новом модном ресторане в Челси. Кимбел вылетел туда позапрошлой ночью, а это значит, что за квартирой теперь никто не следит, ключи, которые я украл у Оуэна, все еще у меня, и замок там не сменили, так что я собираюсь принести все необходимое (электродрель, бутылку кислоты, пневматический молоток, ножи, зажигалку «Бик») прямо туда сразу после ланча. Я заказываю на вечер двух девушек из агентства досуга с хорошей репутацией, если подобное учреждение вообще может иметь хорошую репутацию, главное, что именно в это агентство я раньше не обращался; расплачиваюсь карточкой Оуэна American Express, потому что, как я полагаю, все думают, что Оуэн сейчас в Лондоне, и никто не проследит, куда уходят деньги с карточки, хотя на его платиновой AmEx денег вполне достаточно. В сегодняшнем Шоу Патти Винтерс речь шла о секретах красоты принцессы Дианы (мне кажется, в ироническом смысле).
Полночь. Разговор, который я пытаюсь вести с двумя девочками — обе очень молодые блондинки с большими сиськами — немногословен, потому что мне сложно держать себя в руках.
— У вас тут прямо дворец, мистер, — детским голоском говорит одна из них, Торри, завороженная безвкусной квартирой Оуэна. — Настоящий дворец.
Я раздраженно смотрю на нее.
— Да ничего особенного.
Я делаю напитки — разумеется, из бара Оуэна, — и как бы вскользь упоминаю, что работаю на Уолл-стрит, в компании Pierce&Pierce. Похоже, они не особенно этим заинтересовалась. Одна из них спрашивает, не обувной ли это магазин. Тиффани сидит на черном кожаном диване и листает номер GQ трехмесячной давности, вид у нее смущенный, как будто она чего-то не понимает, точнее, как будто она вообще ничего не понимает, и я думаю: «Молись, сука, просто молись». Потом я признаюсь себе, что меня очень заводит, что эти девочки унижаются передо мной за деньги, которые для меня — карманная мелочь. Налив им еще выпить, я упоминаю, что закончил Гарвард, и потом спрашиваю:
— Слышали когда-нибудь о Гарварде?
Ответ Торри меня поражает:
— У меня был один деловой знакомый, который говорил, что он там учился. — Она пожимает плечами.
— Клиент? — спрашиваю я, заинтересовавшись.
— Ну, — нервно говорит она. — Просто деловой знакомый, скажем так.
— Сутенер, что ли? — говорю я, и тут начинается самое странное.
— Ну, — она умолкает на пару секунд, потом продолжает. — Будем считать это деловым знакомством.
Она отхлебывает из стакана.
— Он говорил, что учился в Гарварде, но… я ему не поверила.
Она смотрит на Тиффани, потом на меня. Но мы оба молчим, и она сбивчиво продолжает.
— У него была типа… ну… обезьяна. И мне надо было присматривать за этой обезьяной, ну… у него в квартире.
Она умолкает и продолжает ровным, монотонным голосом, периодически отпивая из стакана.
— Приходилось весь день смотреть телевизор, потому что делать там было нечего, пока этого парня не было дома… а я пыталась следить за обезьяной. Но… что-то с ней было не так, с этой обезьяной.
Она опять умолкает и делает глубокий вдох.
— Эта обезьяна… она смотрела…
Она запинается, смотрит по сторонам, у нее на лице задумчивое выражение, как будто она пытается решить, стоит ли рассказывать эту историю, как будто мы — я и та вторая сучка — должны быть безмерно ей благодарны за этот рассказ. Соответственно, я готовлюсь к чему-то шокирующему, разоблачительному, к какому-то немыслимому откровению.
— Она смотрела только…
Она вздыхает, а потом вдруг начинает говорить быстро-быстро:
— … Шоу Опры Уинфри, и больше ничего она смотреть не хотела. У этого парня была куча кассет с этим шоу, и он записывал их специально для своей обезьяны, — теперь она смотрит на меня умоляюще, как будто сходит с ума, прямо здесь и сейчас, в квартире Оуэна, и хочет, чтобы я… что? Проверил это? — А реклама была вырезана. Однажды я попыталась… переключить на что-то другое, выключила кассету… я хотела посмотреть сериал или что-нибудь еще… но…
Она допивает содержимое своего стакана и закатывает глаза. Она явно расстроена воспоминанием об этой истории, но, тем не менее, храбро продолжает:
— Обезьяна начала в-в-визжать и успокоилась только, когда я снова включила шоу Опры.
Она сглатывает, прочищает горло, похоже, она собирается заплакать, но этого не происходит.
— Понимаете, ну… ты пытаешься включить телевизор, какой-нибудь канал, а эта чертова обезьяна начинает визжать, — с горечью говорит она и обнимает себя за плечи. Ее трясет мелкой дрожью, и она тщетно пытается себя согреть.
Тишина. Ледяная, арктическая, абсолютная тишина. Свет в комнате — холодный, электрический. Я стою и смотрю на Торри и другую девушку, Тиффани, у которой такой вид, как будто ее тошнит.
Наконец, я открываю рот и выговариваю с запинкой:
— Мне все равно… какую жизнь ты ведешь… пристойную…или нет.
Начинается секс — жесткое порно, лучшие кадры. Я выбриваю Торри лобок, она ложится на спину на кровать Пола Оуэна, а я трахаю ее пальцем и время от времени лижу ей анус. Потом Тиффани делает мне минет. У нее горячий и влажный язык, и она водит им по головке члена, это меня раздражает, и я называю ее грязной шлюхой и сукой. Я надеваю презерватив и вставляю одной из них, а другая лижет мне яйца, я смотрю на шелкографию Ангелис, висящую над кроватью, и думаю о реках крови, о гейзерах крови. Иногда в комнате становится очень тихо, слышен только хлюпающий звук, с которым мой член входит в вагину одной из девиц. Тиффани и я по очереди лижем задницу и выбритую пизду Торри. Они одновременно, с громким криком, кончают в позиции «69». Теперь, когда они разгорячились, я достаю дилдо и позволяю им поиграться с ним. Торри раздвигает ноги и ласкает свой клитор, а Тиффани ебет ее большим скользким дилдо, Торри показывает Тиффани, что надо действовать более жестко, и, наконец, кончает, тяжело дыша.
Я опять заставляю их ласкать друг друга, но, кажется, это меня уже не заводит — я думаю только о крови, о том, как будет смотреться их кровь, и хотя Торри знает, что делать, как лизать пизду, мне это уже не интересно, я отталкиваю ее от Тиффани и начинаю сам лизать и кусать розовую, мягкую, влажную вагину, а Торри садится Тиффани на лицо и ласкает свой клитор. Тиффани жадно лижет ее пизду, влажную и блестящую, а Торри протягивает руки вниз и ласкает большие твердые груди Тиффани. Я начинаю кусаться сильнее, вгрызаясь зубами в пизду Тиффани, и она напрягается, и я говорю:
— Расслабься.
Она начинает визжать, пытается отодвинуться и кричит, когда мои зубы вонзаются в ее плоть. Торри думает, что Тиффани кончает, и плотнее прижимается к ее лицу, приглушая ее крики, но когда я смотрю на Торри — кровь течет у меня по лицу, изо рта торчат куски мяса и волосы, кровь из влагалища Тиффани хлещет на постель, — я чувствую, как в ней пробуждается страх. Я ослепляю их обеих спреем «Mace», а потом вырубаю обеих рукояткой пневматического молотка.
Торри приходит в себя и понимает, что связана и лежит на спине на кровати, свешиваясь с края, а ее лицо все в крови, потому что я отрезал ей губы ножницами. Тиффани, связанная шестью парами подтяжек Пола, лежит на другой стороне кровати, она стонет от страха, почти полностью парализованная жестокой реальностью. Я хочу, чтобы она видела, что я буду делать с Торри, и поэтому поворачиваю ее так, чтобы она не могла отвернуться. Как обычно, я пытаюсь понять, что испытывают девушки, и снимаю их смерть на видео. С Торри и Тиффани я использую ультра-миниатюрную камеру Minor LX, которая снимает на 9,5 мм пленку: линзы 15мм f/3*5, экспонометр, встроенный фильтр нейтральной плотности, тренога. Чтобы заглушить крики, я поставил в портативный СD-плейер на тумбочке у кровати компакт Traveling Wilburys.
Я начинаю с того, что слегка освежевываю Торри. Я делаю надрезы острым столовым ножом и срезаю куски плоти с ее ног и живота, а она в это время кричит и просит меня о пощаде высоким тонким голосом. Я надеюсь, что она умная девочка и понимает, как ей повезло, ведь ее наказание будет гораздо легче того, которое я приготовил для второй девушки. Я продолжаю брызгать на Торри спрей «Mace», потом пытаюсь отрезать ей пальцы ножницами и, наконец, поливаю кислотой ее живот и гениталии, но она никак не умирает, так что я решаю зарезать ее и вонзаю нож ей в горло, лезвие случайно вонзается в шею слева, натыкается на кость, и я останавливаюсь. Тиффани смотрит на все это, а я в конце концов отрезаю голову Торри — потоки крови, разбрызгиваются по стенам и даже по потолку. Поднимая вверх голову Торри, как некий победный трофей, свободной рукой я беру свой член, посиневший от возбуждения, и, пригнув ее голову к своим бедрам, я заталкиваю член ей в рот и ебу ее до тех пор, пока не достигаю оргазма и не выплескиваю сперму ей в рот. Я так возбужден, что и после того, как кончил, могу ходить по комнате с головой Торри, висящей у меня на члене — она теплая и кажется мне почти невесомой. Какое-то время это меня забавляет, но мне необходим отдых, так что я снимаю голову, кладу ее на на шкаф из дуба и тикового дерева, а потом сажусь в кресло, обнаженный, весь в крови, включаю телевизор, смотрю канал HBO, пью «Корону» и жалуюсь вслух на то, что Оуэн не успел обзавестись домашним кинотеатром.
Позже — теперь — я говорю Тиффани:
— Я тебя отпущу …ш-ш-ш… — и нежно глажу ее по лицу, оно скользкое от слез и спрея «Mace», и меня обжигает мысль, что у нее в глазах действительно загорелась надежда, но потом она видит у меня в руке зажженную спичку, я ее вытащил из коробка, который мне дали в баре, где мы пили в прошлую пятницу с Робертом Фареллом и Робертом Пречтером. Я подношу спичку к ее глазам, она инстинктивно их закрывает, я опаляю ей ресницы и брови, а потом достаю зажигалку Bic и подношу ее к глазницам, руками придерживая веки, чтобы глаза были открыты, я обжигаю палец, но держу зажигалку до тех пор, пока глазные яблоки не лопаются. Пока Тиффани еще в сознании, я переворачиваю ее, раздвигаю ягодицы и вбиваю вибратор ей в анус, используя пневматический молоток. Потом я снова переворачиваю ее — она вся обмякла от страха, — срезаю ей губы и расширяю отверстие электродрелью с массивной насадкой. Она трясется, очевидно, пытаясь протестовать, а когда я, наконец, остаюсь доволен размером отверстия, ее рот выглядит, как большой красно-черный тоннель, в котором виднеется перекрученный язык и поредевшие зубы. Я засовываю руку ей в глотку, пока она не исчезает там по запястье — ее голова непроизвольно трясется, но она не может укусить меня, потому что электродрель выбила ей большинство зубов, — хватаю все вены, которые проходят у нее по горлу, как трубы, тяну их пальцами, и когда у меня в руке оказывается достаточно крупный пучок, вытягиваю их через рот, резко дергаю и тяну до тех пор, пока ее шея не исчезает. Кожа натягивается и лопается, однако крови почти нет. Почти все вены, проходящие в шее, включая яремную вену, свисают теперь у нее изо рта, а тело бьется в судорогах, она напоминает мне таракана, который перевернулся на спину и теперь не может подняться, она трясется, ее вытекшие глаза стекают по лицу, смешиваясь с «Mace». Быстро, чтобы не терять времени, я выключаю свет, и, перед тем, как она умирает, я разрываю ей живот голыми руками. Не знаю, что я там делаю, но у меня под руками все хлюпает, а сами руки покрыты чем-то горячим.
Отходняк. Никакого страха, никакого смущения. И нет времени здесь рассиживаться, сегодня у меня еще много дел: надо вернуть кассеты в видеопрокат, зайти в спортзал, на Бродвее идет новый английский мюзикл, на который я обещал сводить Жанетт, надо где-нибудь зарезервировать столик. То, что осталось от обоих тел, уже начинает коченеть. Часть тела Тиффани — кажется, это она, хотя мне теперь сложно различить, кто есть кто, — как-то просела, и теперь из того, что осталось от ее живота, торчат ребра, которые проткнули ей грудь. Большинство ребер сломано. Голова прибита к стене, отрезанные пальцы образуют некое подобие хоровода вокруг СD-плейера. У одного из тел — того, что лежит на полу, — опорожнился кишечник, оно покрыто следами зубов. Я погружаю руку в желудок одного из тел, набираю крови и пишу на стене в гостиной: Я ВЕРНУЛСЯ, а под ними рисую жутковатую картинку, похожую на…
КРЫСА
В середине октября мне привозят вот что.
Приемник Pioneer VSX-9300S со встроенным процессором объемного звука Dolby Prologic, цифровой задержкой и полнофункциональным инфракрасным пультом управления, запоминающим до 154 функций любого другого пульта. Фронтальные колонки выдают 125 ватт, задние — 30.
Аналоговая магнитофонная дека фирмы Akai, модель GX-950B, с ручной настройкой подмагничивания, регулируемым уровнем записи и встроенным калиброванным генератором тона. Там еще есть система меток для стирания — помечаешь начало и конец заданного музыкального куска, и потом его можно стереть одним нажатием кнопки. Три головки с разделением записывающих и читающих блоков с минимальной интерференцией. Система шумоподавления, усиленная Dolby HX-Pro, все кнопки на передней панели дублируются на полнофункциональном дистанционном пульте.
Мультидисковый CD-плейер Sony, MDP-700, проигрывает как аудио-, так и видеодиски — все, что угодно, начиная от трехдюймовых синглов и заканчивая двенадцатидюймовыми видеодисками. Мультискоростная лазерная аудио-видеосистема с четырехскоростным сэмплингом, и двухдвижковой системой, обеспечивающей постоянное вращение диска предотвращающей диск от повреждений. Автоматический сенсор позволяет выбирать до девяноста девяти дорожек, а автопоиск названий дает возможность пометить до семидесяти девяти секторов видеодиска. В комплекте прилагается десятикнопочный пульт с колесиком (для поиска по кадрам) и программируемой остановкой. Для безупречных подсоединений имеются две пары аудио-видео разъемов, покрытые чистым золотом.
Отличная кассетная дека DX-500, производства NEC, сочетающая цифровую обработку звука с великолепным hi-fi звучанием. К ней подключается четырехголовочный модуль VHS-HQ с программированием событий на двадцать один день вперед, декодером MTS и 140 настроенными кабельными каналами. В качестве бесплатного приложения: при помощи дистанционного пульта на 50 функций я могу вырезать рекламы из телепередач.
Sony CCD-V200 — 8-миллиметровая видеокамера с выбором фона из палитры, генератором титров и переключателем режимов, позволяющим записывать кадры с задержкой. Мне, например, это дает возможность снимать разлагающийся труп с интервалом в пятнадцать секунд или записывать конвульсии отравленного щенка. У камеры встроенное цифровое аудио с возможностью прослушивания через свой же динамик; матрица позволяет писать изображение при четырех люксах освещенности, причем выдержку можно выбрать из шести вариантов.
Новый 27-дюймовый телевизор Toshiba CX-2788 имеет встроенный MTS декодер, гребенчатый фильтр на ПЗС, программируемый поиск каналов, коннектор для SVHS. Звук — семь ватт на канал, плюс дополнительные десять ватт на сабвуфер для глубоких басов — все это через голографическую систему Carver Sonic, которая выдает уникальный объемный стереозвук.
Плейер Pioneer LD-ST с инфракрасным пультом и мультидисковый плейер Sony MDP-700 с цифровыми эффектами и универсальным инфракрасным программируемым пультом (один — для спальни, другой — для гостиной), которые понимают все размеры и форматы аудио и видео дисков — восьми— и двенадцатидюймовые лазерные диски, пятидюймовые CD-Video диски, и трех— и четырехдюймовые компакты, — причем они оснащенный двумя автоматическими лотками. Плейер LD-W1, тоже Pioneer, вмещает два полноразмерных диска и проигрывает одну за другой обе стороны. На смену поверхности у него уходит всего пара секунд, так что больше нет необходимости менять диски вручную. Разумеется, у него цифровой звук, дистанционное управление и возможность программирования последовательности проигрывания дисков. Yamaha CDV-1600, еще один мультидисковый плейер, воспринимающий все форматы, имеет память произвольного доступа на пятнадцать выборок и пульт.
Плюс к тому — пара усилителей от Threshold; они обошлись мне почти в 15 000 долларов. В понедельник доставят сервант из светлого дуба, для спальни — туда встанет один из новых телевизоров. Заказная софа, обитая шелком, и итальянские бронзовые и мраморные бюсты восемнадцатого века на современных пьедесталах крашенного дерева, которые будут стоять рядом с ней, прибудут во вторник. Во вторник же доставят новое изголовье к кровати (белый хлопок с бежевой отделкой, бронзовые обойные гвозди по периметру). Новую гравюру Фрэнка Стелла для спальни привезут в среду — вместе с роскошным черным замшевым креслом. Оника, которого я продаю, будет заменен новой картиной: громадным изображением графического эквалайзера, выполненным в хромово-пастельных тонах.
Я говорю с парнями из отдела доставки Park Avenue Sound Shop насчет HDTV, которого пока еще нет в продаже, и в этот момент звонит один из черных телефонов AT&T. Я даю им чаевые и беру трубку. Звонит Рональд, мой адвокат. Я слушаю его, киваю и параллельно показываю парням из доставки, как выйти из квартиры. Потом говорю в трубку:
— Счет на триста долларов, Рональд. А мы только кофе попили.
Долгая пауза, во время которой я слышу странный, хлюпающий звук, доносящийся из ванной. Я осторожно иду туда, радиотелефон все еще у меня в руке, и говорю Рональду:
— Но да…Подожди… Я… Мы только выпили эспрессо. — Я заглядываю в ванную.
На сидении унитаза сидит большая мокрая крыса, которая, вероятно, вылезла прямо оттуда. Она сидит на ободке унитаза и отряхивается, а потом прыгает на пол. Это достаточно крупный экземпляр; она пошатывается, пробирается к выходу по кафельной плитке и выскальзывает из ванной в кухню, к коробке из-под пиццы Le Madri, которая по какой-то непонятной причине валяется на полу, на вчерашнем выпуске «New York Times» возле мусорного ведра от Zona. Я иду следом. Крыса, видимо, привлеченная запахом, хватает коробку в зубы и бешено трясет головой, как собака — пытается добраться до пиццы с луком-пореем, козьим сыром и трюфелями. Она урчит от голода. Я уже накачался гальционом, так что крыса меня не особенно беспокоит, по крайней мере, не так, как должна бы.
Чтобы поймать крысу, я покупаю очень большую мышеловку в хозяйственном на улице Амстердам. Кроме того, я решаю провести ночь в квартире отца в Карлайле. Из сыров у меня дома — только кусок бри в холодильнике и, прежде чем уйти, я кладу весь кусок в мышеловку — ведь это действительно большая крыса — а также сушеный помидор и укроп; кладу аккуратно, чтобы она не сработала раньше времени. Но когда я на следующее утро возвращаюсь домой, выясняется, что мышеловка не убила крысу. Крыса слишком большая. Она лежит на полу, она попалась, она пищит и дергает хвостом ужасного маслянисто-розового цвета — хвост длинный, как карандаш, и раза в два толще, и каждый раз, когда она бьет хвостом по белому дубовому полу, слышен громкий звук шлепка. Я беру совок для мусора — я, блядь, целый час угробил, пока его искал, — и загоняю крысу в угол как раз в тот момент, когда она освобождается из мышеловки. Я поднимаю ее, что повергает ее в панику, она верещит еще громче, шипит на меня и скалит острые желтые клыки. Я кладу крысу в шляпную коробку, она пытается выбраться, поэтом мне приходится держать ее в раковине, прикрыв сверху доской, на которую я положил тяжелые кулинарные книги, но она, эта мудацкая крыса, едва не умудрилась сбежать даже оттуда, пока я сижу на кухне и размышляю о том, как можно мучить девушек посредством этого зверя (я нахожу достаточно много способов, что меня совершенно не удивляет). В составленный мною список входит — разрезать обе груди вдоль и выжать их, а сверху туго обмотать их колючей проволокой. Но с крысой это уже не связано.
ЕЩЕ ОДИН ВЕЧЕР
Мы с Макдермоттом должны ужинать сегодня в ресторане «1500», он звонит мне около половины седьмого, за сорок минут до того, как мы должны там быть (свободный столик был только на 18:10 или 21:00, когда ресторан уже закрывается, — там калифорнийская кухня и время заказа столиков — претенциозность, перенесенная из другого штата). Хотя я чищу нитью зубы, все мои телефонные трубки лежат рядом с раковиной в ванной, так что мне удается взять нужную уже после первого звонока. Пока на мне черные брюки от Armani, белая рубашка от Armani и красный с черным галстук от Armani. Макдермотт сообщает, что с нами хочет пойти Хэмлин. Я голоден. Возникает пауза.
— Ну и что? — спрашиваю я, подтягивая галстук. — Ладно.
— Ну и вот что, — вздыхает Макдермотт. — Хэмлин не хочет идти в «1500».
— Почему? — Я закрываю кран в раковине.
— Он был там вчера.
— Ну… и что ты, Макдермотт, пытаешься сказать мне?
— Что мы идем куда-нибудь в другое место, — говорит он.
— Куда? — осторожно интересуюсь я.
— Хэмлин предлагает «Alex Goes to Camp», — произносит он.
— Подожди. Я прополощу. — Побурлив жидкостью против зубного камня и проверив в зеркале прическу, я выплевываю полоскание. — Исключено. Не пойдет. Туда я ходил на прошлой неделе.
— Я знаю. И я ходил, — говорит Макдермотт. — Кроме того, там дешево. Ну так куда мы пойдем?
— А что, у Хэмлина, блядь, нет запасного варианта? — раздраженно рявкаю я.
— М-м-м, нет.
— Перезвони ему и пусть придумает, — говорю я, выходя из ванной, — я, похоже, куда-то задевал «Загат».
— Ты будешь ждать или тебе перезвонить? — спрашивает он
— Перезвони, дурень. — Я вешаю трубку.
Проходит несколько минут. Звонит телефон. Мне лень проверять, кто это. Снова Макдермотт.
— Ну? — спрашиваю я.
— У Хэмлина другого варианта нет, и он хочет пригласить Луиса Керрутерса, а меня интересует, означает ли это, что пойдет Кортни? — спрашивает Макдермотт.
— Луис не может пойти, — говорю я.
— Почему?
— Потому что, — отвечаю я. — Зачем ему нужен Луис?
Следует пауза.
— Подожди, — говорит Макдермотт. — Он на другой линии. Я спрошу.
— Кого? — Укол страха. — Луиса?
— Хэмлина.
В ожидании я прохожу на кухню к холодильнику и вынимаю бутылку Pеrrier. В тот момент, когда я ищу стакан, раздается щелчок.
— Послушай, — говорю я, как только Макдермотт вновь на линии. — Я не желаю видеть Луиса и Кортни, так что, знаешь, отговори их идти с нами или что-нибудь в этом духе. Используй свое обаяние. Очаруй их.
— Хэмлин должен ужинать с клиентом из Техаса и…
Я обрываю его.
— И при чем тут Луис? Пусть Хэмлин сам ужинает с этим пидором.
— Хэмлин хочет, чтобы Керрутерс пошел с нами, потому что Хэмлину предстоит заниматься делом Panasonic, а Керрутерс знает о нем гораздо больше, вот поэтому он и хочет, чтобы Керрутерс пошел с нами, — объясняет Макдермотт.
Я замолкаю, переваривая это.
— Если Луис пойдет, я убью его. Клянусь богом, я убью его. Я, блядь, убью его.
— Господи, Бэйтмен, — озабоченно бормочет Макдермотт. — Ты настоящий гуманист. Мудрец.
— Нет. Я просто… — начинаю я, смущенный, раздраженный. — Просто… разумный.
— Меня интересует, если Луис пойдет, значит ли это, что пойдет и Кортни? — размышляет он.
— Скажи Хэмлину, чтобы пригласил… о господи, я не знаю… — я замолкаю. — Скажи Хэмлину, чтобы ужинал с техасцем один, — я снова замолкаю, что-то понимая. — Постой-ка. Значит ли это, что Хэмлин… нас приглашает? То есть, он платит? Раз это деловой ужин?
— Знаешь, Бейтмен, временами мне кажется, что ты очень сообразительный, — произносит Макдермотт, — а иногда…
— О черт, что я несу? — вслух раздосадовано спрашиваю я себя. — У нас с тобой деловой ужин? Господи. Я не иду. Все. Я не иду.
— Даже если Луис не пойдет? — спрашивает он.
— Нет. Все.
— Но почему? — ноет он. — У нас заказ в «1500».
— Я… должен… посмотреть Шоу Косби.
— О господи, запиши его, дурень.
— Погоди, — до меня доходит еще кое-что. — Ты думаешь, у Хэмлина будут… — неловкая пауза, — наркотики, ну, может… для техасца?
— А что думает Бэйтмен? — спрашивает Макдермотт, бесчувственный мудак.
— М-м-м. Я должен подумать. Я должен подумать.
Через некоторое время Макдермотт нараспев произносит: «тик-так, тик-так».
— Мы никуда не попадем. Разумеется, у Хэмлина будет с собой что-то.
— Подключи Хэмлина, переведи его… переведи его на третью линию, — лопочу я, глядя на свой Rolex. — Быстрее. Может, мы сумеем уговорить его на «1500».
— Хорошо, — говорит Макдермотт. — Жди.
Четыре щелчка и я слышу голос Хэмлина:
— Бэйтмен, а клетчатые носки подходят к деловому костюму?
Он пытается пошутить, но шутка мне кажется несмешной.
Закрыв глаза, я вздыхаю и нетерпеливо отвечаю:
— Не совсем, Хэмлин. Они слишком спортивные. Это противоречит деловому стилю. Можешь носить их с неформальными костюмами, — твидовыми, или какими угодно. Ну, Хэмлин?
— Бэйтмен, спасибо тебе — сговорит он.
— Луис не может пойти с нами, — говорю я. — А ты — пожалуйста.
— Ладно, — отвечает он. — Техасец все равно не идет.
— Почему?
— Крестьянский сын осматривает городские достопримечательности. У нас разный стиль жизни, — объясняет Хэмлин. — Я приму техасца только в понедельник. Я быстро и весьма ловко перекроил свои планы. Больной отец. Лесной пожар.
— А что насчет Луиса? — подозрительно спрашиваю я.
— Сегодня с техасцем ужинает Луис, что освобождает меня от массы проблем. А я встречаюсь с ним в Smith&Wollensky в понедельник, — произносит довольный собой Хэмлин. — Так что все в порядке.
— Погоди, — осторожно спрашивает Макдермотт, — значит, Кортни не будет?
— Мы опоздали в «1500» или вот-вот опоздаем, — замечаю я. — Кстати, Хэмлин, ты ведь ходил туда вчера, да?
— Да, — говорит он. — Сносное карпаччо. Приличный крапивный суп. Неплохой шербет. Только давайте пойдем куда-нибудь еще, а потом, э-э-э, поищем клевых телок. А, джентльмены?
— Неплохо, — говорю я. Меня радует, что к Хэмлину, раз в жизни пришла верная мысль. — А что скажет на это Синди?
— Синди идет на какое-то благотворительное мероприятие в Plaza, что-то…
— Это Trump Plaza, — равнодушно замечаю я, и мне наконец удается открыть бутылку Perrier.
— Да, в Trump Plaza, — говорит он. — Мероприятие насчет каких-то деревьев возле библиотеки. Средства на деревья, кусты или что-то в этом роде, — неуверенно говорит он. — Растения? Это выше моего понимания.
— Ну так куда мы идем? — спрашивает Макдермотт.
— А кто отказывается от «1500»? — спрашиваю я.
— Ты, — говорит Макдермотт.
— Макдермотт, — ною я, — ну тебя.
— Подождите, — говорит Хэмлин. — Давайте сперва решим, куда мы идем.
— Согласен. — дипломатично говорит Макдермотт.
— Я категорически против любых заведений, которые не в верхнем Ист Сайде или в верхнем Вест Сайде, — говорю я.
— Bellini's? — предлагает Хэмлин.
— Исключено. Там нельзя курить сигары, — одновременно произносим мы с Макдермоттом.
— Вычеркиваем, — говорит Хэмлин. — Gandango? — предлагает он.
— Может быть, может быть,