На турбазу «Избушки» кладоискатели отправились на староватой машине шефа уголовной полиции, которая одиноко стояла неподалёку от рынка. Пёсик сразу обнаружил под сиденьем, куда он принялся засовывать свою драгоценную дрель, пакет с кругом краковской колбасы и половиной буханки чёрного хлеба. Очень скоро настроение Фафика заметно повысилось.
Повысилось и настроение полковника Линка после того, как он узнал историю фамильных драгоценностей.
- Сразу два зайца для авантюриста на государственной службе! И преступники, и сокровища! – воскликнул полковник и опять тронул свой синяк под левым глазом. – А заодно и возможность вернуть долг!
- А не маловато нас для двух таких ужасных громил? – будто бы вскользь поинтересовался Пёсик Фафик.
- Тут и меня одного - с избытком. То, что Пруля дал мне в глаз и ушёл, - всего лишь игра природы, вроде стихийного бедствия – горного обвала или потопа. Это удесятерило мои силы профессионала.
- Стыдитесь, Фафик! – покачал головой Семён Семёнович.
На узкой разбитой дороге машина шефа уголовной полиции обогнала почти пустой пригородный автобус.
Как-то раз Семён Семёнович заявил Пёсику Фафику, что если ему, бедному поэту, суждено ещё больше сойти с ума (ведь поэты и так всегда слегка или не слегка сумасшедшие), то произойдет это знаменательное событие в переполненном и душном пригородном автобусе.
Это оказалось неверным предположением (или предсказанием? - он часто путал понятия “предположение” и “предсказание”), потому что ещё больше Семён Семёнович сошёл с ума от любви с первого взгляда к Лизавете Столетовой, которая накатила на него совсем не в пригородном автобусе.
После этого ему и чтобы ехать, и просто так попадались исключительно почти пустые пригородные автобусы. Возможно, оттого что дальше сходить с ума Семёну Семёновичу уже было некуда.
«Избушки» были местом старомодным и трогательным: почти за полвека с открытия турбазы на ней ничего, к счастью, не изменилось.
Четырехместные домики с верандами в сосновом лесу, никаких мешающих красоте и тишине вокруг мероприятий и массовиков-затейников, пара качелей возле длинной дощатой столовой, в которой телевизор и бильярд.
Сосны словно спускаются мимо домиков к длинному узкому озеру под названием Бакл у ша, к поляне между небольшими холмами, оврагом (когда-то копали какой-то котлован, да бросили, и теперь он порос березняком) и чащей.
Чуть в стороне, в поле – широкий узловатый дуб, которому лет триста пятьдесят и который, если каждый день обег а ть его вокруг по часовой стрелке по десять раз, помогает исполнить любое незлое желание. Только перед этим надо нежно прикоснуться к его шершавой тёплой коре и не думать о деньгах и о белой обезьяне.
А за Баклушей, метров за полусотню через луг, - обрывистый глинистый берег реки, а на нём - домик лодочной станции. На другой стороне реки - песчаный пляж, а вокруг пляжа - лес, который маленький Семён Семёнович называл “индейской территорией”.
За пляжем река поворачивала, а пляж сменялся высоким песчаным откосом, с которого каждый год после разлива падали сосны. Те, что ещё не упали, склонились над водой, уцепившись огромными корнями за самый край откоса, и будто плакали.
От шоссе кладоискатели пошли пешком по лесной дороге, в нескольких местах перегороженной рухнувшими деревьями, а потом – по тропе, переступая через толстые змееподобные корни сосен.
Щебет птиц усиливал тишину.
- А вот и дуб, - сказал поэт. – Это моё самое любимое дерево на свете. Я когда-то даже на нём стихи сочинял, как Шиллер и Гёте – они, говорят, любили на дубе сидеть. Залезал повыше и всякие чувствительные беспомощности в записную книжечку строчил. Потом выбросил. Но ужасно было трогательно и буквально возвышенно – метров на восемь от земли!
- Эх, зря выбросили! – посетовал Пёсик Фафик, держа, на всякий случай, наперевес свою драгоценную дрель. – Вы себя всегда недооцениваете. Может, вы эту… как её… мировую литературу обокрали!
Полковник Линк согласно кивнул, а Лизавета Столетова хмыкнула.
Над головами разными оттенками зеленела огромная крона дуба, обрамлённая однотонной синевой. Вдали виднелась река и «индейская территория» с откосом и плачущими соснами.
Подул ленивый ветер и вместе с шелестом листвы раздался тихий голос Лизаветы Столетовой:
Вам этот угол меж рекой и лесом
Сегодня нанят – и извольте быть!
В иных местах сегодня неуместно,
Извольте непременно заселить,
Облюбовать, запомнить – и подавно! –
Под облаком оттенок синевы,
Остаток всплеска, очертанья камня,
Слепую основательность травы.
И ощутить покуда неизвестный