Георгий Дмитриевич Гребенщиков

АЛТАЙСКАЯ РУСЬ

Историко-этнографический очерк

I

Величайшая сибирская гора, некогда получившая тюркское имя «Алтай», т. е. «Золотая гора», занимает площадь около полумиллиона квадратных верст. Представляя собою естественную стену между двумя колоссальными странами, Китаем и Сибирью, центром своим она имеет наиболее высокий пункт, ледниковую гору Белуху, возвышающуюся над уровнем моря на четырнадцать тысяч футов.

Белуха, как корона могучего царя Алтая, находится в стране заоблачной и очень редко сбрасывает с себя пушистую фату туманов. На вершине ее никогда не бывала нога человека. Только отважный путешественник Сапожников дерзнул коснуться ее холодных плеч, но до вершины в он не мог достигнуть. На площади в несколько десятков верст там происходит своеобразная стихийная жизнь. Там дуют снежные метели, когда далеко внизу цветут луга, гремят громы, когда на небе нет ни облачка, там рушатся целые утесы льдов, шумят водопады, и сами горные скалы, как живые, передвигаются с места на место.

Вся горная территория, лежащая тотчас за Бийской линией, у русского населения исстари имела общее название «Камень». По мере того, как открывались на предгорьях Алтая казенные горные промыслы, а правительство прикрепляло свободных русских поселенцев к строившимся заводам, «Камень» все чаще стал привлекать к себе внимание обездоленных рабов русского крепостничества. Он сделался заветным убежищем для многих русских бергайеров и беглых каторжан, прослышавших, что там имеются поселения русских раскольников, Бог весть какими путями прошедших в таинственные горные ущелья.

II

Попавши в Бухтарминский край, вы невольно переноси-тесь в седую старину Руси Московской, когда русские славя-не в основу жизни своей полагали религиозное начало, когда религия была смыслом и целью жизни. Она не всегда гармонировала с чистым евангельским учением и чаще всего отклонялась в сторону строгих обрядностей, но тем не менее она была непоколебима и крепко связывала в одно целое всю древнюю Русь.

Проникнутые религиозным экстазом русские люди искали спасения в уединении и скитничестве. Старцы и юноши ходили по Руси Господа ради, уединялись в пустыни и закладывали скиты и починки, впоследствии выраставшие в монастыри, княжеские посады и крупные города. Вокруг одного только святителя Кирилла Белозерского в начале XVII века было выстроено 393 селения. Целый ряд крупных городов основан исключительно святыми отцами: Вологда - преподобным Дмитрием, Ростов - старцами Леонтием и Виссарионом, Смоленск - святым князем Феодором, Псков - Варлаамом, Великий Новгород - Михаилом юродивым Господа ради, и т. д., и т. д. В те седые времена русские люди в большинстве своем были одинаково необразованны, и поэтому энергия их духа целиком затрачивалась на религиозные убеждения, хотя и примитивные, но чистые и непосредственные.

Реформы патриарха Никона, а за ним и Петра Великого тяжкими ударами обрушились на окаменелую Русь. И как Москва сгорела от одной свечки, так и средневековая Русь раскололась на части от сугубой «аллилуйи» и от единого «аз». Невежественные россияне увидели в них гибель церкви Христовой и за двуперстное знамение пошли на костры и пытки, в темницы и ссылки, а упрямые реформаторы в тех же «аллилуйе» и «аз» увидели крамолу, грозящую гибелью государству.

В поисках потаенных мест для насаждения религиозного благочестия русские раскольники в виде калик перехожих, горбунчиков и звероловов появились в предгорьях Алтая задолго до известного горнопромышленника Демидова. С передачей же горных промыслов Кабинету Его Величества среди крепостных шахтеров уже ходила легенда о каком-то таинственном «Беловодье», которое существует будто бы где-то поблизости, тотчас за «Камнем», и которое нашли русские пустынножители-староверы.

III

Надо представить себе жизнь горнозаводского рабочего нача-ла XVIII столетия, когда кошки и дыбы, кнут и шпицрутен были единственной наградой за его каторжные работы в подземелье, чтобы понять мечту его о заветном «Камне».

Истязания крепостного человека, как известно, вызывались не всегда необходимостью, но и привычкой к жестокости. Многие из господ находили в этом своеобразное наслаждение, и у них портился аппетит, если они перед обедом не удовлетворят своего кровожадного инстинкта.

Другой старик, доживающий сто лет, припоминает такие подробности: «В шахте-то двенадцатеро было. Они возьми, да лишку и сробь... Ну, а известно: не доробил - драть, и переробил - драть. Он, пристав-то, и рассерчал... Рассерчал, да всех их в чан, в воду со льдом, по горло и посадил... Посадил, да и забыл, видно, гости у него были, жена именинница была... Они поторжного-то просить, молить, а он не смеет отпустить... Ну, кто покрепче продрожал, а девятеро ко дну пошли, замерзли... Стали их выгружать, да и тех живых-то, в холодник тащат... Они и молят из милости: «Батюшки, живы, дескать, мы еще...». Э-э... домерзнут, говорит, в колоднике, тащи и их туда...»

Что касается прохождения сквозь так называемый «строй», то это была одна из наиболее обычных мер наказания. Нередко «запарывали» насмерть, и если наказываемый лишался сознания, не успев получить положенное число розог, то додавали после, когда вылежит в лазарете. Бывало, что и мертвому досчитывали остальные.

Но русский народ старого времени был чудовищно терпелив. Он нередко и на побои шел с песнею.

Пели истязаемые люди и все-таки брели сквозь «строй» под рощей поднятых таловых или березовых палок. Это были поистине каменные люди, нередко состязавшиеся в терпении. Они не только не просили пощады, но из них не могли «выбить» ни одного стона. Старые инвалиды рассказывают, что когда их начинали драть, они брали в зубы полы армяка для того, чтобы не услышали их стона... За упрямство им прибавляли, но они все-таки молчали до конца.

Само собою, разумеется, что в такой жизни бегство в «Камень» являлось светлой, почти несбыточной мечтою. Когда же истерзанному бергайеру из-под тяжелого гнета удавалось перейти заветную линию и скрыться в лесах и ущельях Алтая, он приобретал чисто звериный инстинкт самосохранения и жестоко мстил за вся-кую попытку поймать его или сам платился жизнью.

В половине XVIII века все малодоступные долины и ущелья, горы и леса Алтая изобиловали тайными беглецами, прятавшимися и от преследователя, и от хищного зверя, и друг от друга. Укрываясь в какой-нибудь пещере, люди случайно сталкивались друг с другом и, как хищные звери, вступали в смертный поединок, потому что верить было нельзя даже самому себе, не только ближнему. И чаще всего беглецы старались жить в одиночку. Вырвавшись из тяжелой неволи, они прежде всего отдыхали на солнце в густой и зеленой траве, промывали в светлых ручьях свои незаживающие от побоев раны, сушили пахнущее колчеданом рубище. И уже потом приходили в себя и придумывали средства к существованию на сегодняшний день... Питались травами и ягодами, а чаще всего охотились, если не с ружьем, то с ловушками (кулемами) на зверей и птиц. А потом шли дальше, не ведая, что их ожидает впереди, но, имея одно стремление - уйти дальше, как можно дальше от ужасной своей родины.

Шли, и иногда встречали подобных себе бродяг или кандальников, прятались от них или падали их жертвою, иногда побеждали и в редких случаях находили среди них товарищей...

IV

Отшельники-сектанты, пробравшись в «Камень», поселялись в наиболее красивых уголках, и спасение души своей соединяли с созерцанием красивой девственной природы, тем более что во всем хотели подражать святым угодникам.

Уединенный в девственных лесах, окруженный только птицами да дикими зверями и обвеянный тишью безлюдья, - человек чувствовал близость Бога и неприкосновенно оберегаемое здесь благочестие. Здесь закоренелый преступник невольно превращался в мягкого благоговеющего человека, душа злодея должна была просветляться, благословлять жизнь, но зато как же дорого и ценилась такая жизнь после тяжелого унизительного рабства! Человек в один миг превращался в хищного зверя, когда что-либо становилось на пути к его свободе и тайному уединению и напоминало о возможности снова тлеть в темнице или быть до смерти истерзанным плетьми.

Даже полудикие туземцы - калмыки или китайцы, - в погоне за зверем натыкавшиеся на бородатого россиянина, в страхе бежали от его суровых глазе.

Слава о заселившихся в глухих Алтайских горах русских лю-дях перенеслась далеко за пределы драла, и хотя там не знали, где находится это обетованное новое царство, это благочестивое Беловодье, однако многие согбенные странники двинулись по пыльным сибирским дорогам искать его благодатную сень. Рабы суровой жизни, но богатырски терпеливые русские люди через цепи и плети, сквозь смертельные ужасы и препятствия пошли на Беловодье, а в котомочках, всего только в заплечных котомочках, понесли с собою и вековой уклад русской были, и свою суровую устойчивость.

V

Первых засельщиков на Алтайских горах ждали тяжелые испытания. Проникнув в глухие дебри, они попали в условия первобытных людей, у которых даже огонь должен был поддерживаться изо дня в день, - не всякий имел огниво и кремень. Даже жилье не так легко было построить, хотя лесу и было много. Орудие русской культуры, топор, был большой роскошью, и его мог иметь не всякий, поэтому в первое время строили простые берлоги, покрывали их берестой и таким образом защищали себя от непогод и холода. Кто имел топор, тот не выпускал его из-за опояски и ревниво клал под сидение, когда приходилось беседовать с соседом. Бывали убийства из-за топора. Владелец топора был более обеспеченным человеком, он скорее и лучше других обзаводился жилищем и безопаснее других чувствовал себя в скитаниях по лесам и горам.

Самым тяжелым условием для первых засельщиков «Камня» было отсутствие хлеба. Поэтому люди глодали черемуховую и таловую кору и питались мясом зверей: лося, марала и дикой свиньи. Но без огнестрельного оружия добыча этих зверей представляла большие затруднения и даже смертельные опасности. В летнюю пору жилось лучше, потому что всюду было много ягод, ревеня, чеснока, дикого лука и так называемых пучек.

Много надо было русской хитрости и смелости, чтобы, не зная языка, расположить к себе «басурмана», взять у него, что можно, и ловко ретироваться восвояси.

Русские бродяги притворялись заблудившимися звероловами, в доказательство чего приносили шкуры белок, выдр и соболей, и китайцы, которых было на границе очень мало, не только снабжали своих гостей мукою, сухарями и солью, но и выдавали им необходимое оружие, ножи, огнива, ткани и нитки. А позже, когда китайцы узнали, что русские люди поселились в их владениях оседло, они даже помогали им обзавестись хозяйством. Так, первым бегунам, заселившимся на реке Белой, Шарыповым, Лысовым и другим, было выдано китайцами по одной живой свинье и по одной козлухе на каждую семью - «на племя».

Однако, в натуре русских беглых людей, как бы невежественны они ни были, помимо животного инстинкта самосохранения, было нечто более ценное и высокое. Это, конечно, была вера, слепая непоколебимая вера в Бога, а вместе с нею и вера в жизнь, в лучшее ее будущее. Что такое пережитые бедствия? Это только Божье испытание или искушение дьявола. И униженные и оскорбленные, рабы и преступники, беглецы и бродяги в дебрях Алтая закладывали свое новое, вольное царство.

VI

К половине XVIII века в горах южного Алтая была уже целая сеть русских деревень. Деревни эти были, разумеется, до смешного малы, но, разбросанные по ущельям, они плотно садились на новую почву и запускали в нее свои крепкие корни. Вернее, это были заимки в две-три, а иногда и в одну избу, но по тамошним условиям жизни, изба с женщиной и квашнею, с топором и собакою представляла значительный культурный пункт. Сразу становилось веселее на десятки верст вокруг, оттого что близко люди, оседло живущие совсем по-русски, с русским языком, с шатровой крышей и косяща-тым окошком. Не удивительно поэтому, что самая первая деревня, ныне именуемая Фыкалкой, искренно и без насмешки называлась «Большой Деревней», потому что в ней было семь домов.

VII

Уже в 80-х годах XVIII века «всякий беглый сброд», как говорит проф. Шмурло, представлял из себя в Бухтарминском крае маленькое государство, твердо ставшее на ноги, благодаря упрочившемуся материальному благосостоянию и богатствам природы. Но, несмотря на свою вольность, царство это было все же воровским, принужденным прятаться и трепетать за свою независимость.

Занимаясь главным образом охотой, «каменщики» имели постоянную нужду в орудиях производства и других продуктах культуры: железных изделиях, порохе, тканях, соли, зерновом хлебе в проч. Это заставляло их время от времени делать контрабандные вылазки из своих углов, а для таких вылазок требовалось немало изворотливости и риска. Поэтому свои охотничьи трофеи забеглые сбывали китайцам и русским через особых доверенных лиц, избираемых из своей же среды. Эти доверенные, или «торговые гости», люди наиболее изворотливые и смелые, сбывая меха в имея сношения с тем и другим пограничными государствами, должны были платить двойные взятки властям, что для них было обременительно.

В ответ на это прошение, поданное незначительной группой лиц, и даны были два знаменитых Указа Императрицы Екатерины Алексеевны от 15 сентября 1791 года и от 20 января 1792 года «о прощении разного звания забеглых русских людей», а также и об обложении их ясаком и иными тяготами тогдашней русской жизни, за исключением отбывания рекрутской повинности.

«... А о платеже ясака в свое время дастею знать». (Из дел Бухтарминской земской избы.) И дальше: «В Высочайшем Указе от 15 сентября 1791 года преступникам воспоследовало всемилостивейшее прощение, то дабы сию Высочайшую Милость все таковые преступники восчувствовали...»

Но, «восчувствовав» эту милость, беглые поняли, что вольной жизни пришел конец, и потому еще крепче стали западать в потаенных местах, подкупая местные власти считать их умершими или находящимися в бегах. Те же, которые были «прошателями», в том же 1792 году подверглись строгим допросам и через пытки и угрозы давали свои вынужденные показания вроде следующих: «от роду мне 42 года, холост, родился ведомства Колывано-Воскресенстсих заводов от приписанного к оным крестьянина Кирилла Легостаева... слободы Легостаевой, с коей был взят и проробил один год добропорядочно на Змеевских заводских работах... Однако в рассуждении своих выгод прельстился звериному промыслу в стороне «Камня», иде же зверей изобильно, по легкомыслию своему вознамерился из той деревни Легостаевой отлучиться того 1783 году, а какого месяца и числа не упомню... Пришел в «Камень» пустым местом через Корокольские улусы скрытным образом. Во время вышеобъявленного побегу как смертнаго убивства, так и воровства и зажигательства не чи-нил, а вышеуказанный побег я учинил без всякой прекословности. И отныне желание имею быть в числе прочих ясашных и в какой оклад буду положен в указанные сроки, обязуюсь платить оной бездоимочно...»... (Из дел Бухтарминской земской избы.)

VIII

Но передача в подданство не вытравила в забеглых людях их стоического терпения, старой веры и дедовского взгляда на жизнь. Они твердо продолжали пребывать в состоянии все той же окаменелости. Вновь почуяв приближение горнозаводской цивилизации, бухтарминцы еще более замкнулись в старинном укладе, пускаясь на всевозможные хитрости для того, чтобы реформы и приказы начальства как можно менее влияли на их жизнь. Нередко, приезжавшие в какую-либо ясашную деревню для ревизии военные начальники с целым отрядом солдат, находили ее совершенно пустой, так как ясашные люди прятались в трущобах и ни за что не хотели показаться «посланцам антихриста». Больше всего они боялись, что их будут брать в солдаты и в горнорабочие на руднике.

Но физические страдания не удручали их в такой степени, как испытания нравственные, когда с тяжелыми колодками на руках и ногах лучшие из них шли в ссылку и должны были видеть, как перед ними на длинном шесте кощунственно потрясали их святы-ни, медные иконы и старые книги.

Чтобы не видеть этого кощунства, старики часто перед обыском клали свои книги и иконы в печь и, когда входили власти, сами поджигали дрова, и если обыск затягивался, все сгорало в огне...

По месяцам и годам лежали их святыни в заклейстерившихся мешках муки на дне горных озер...

Так хранили остатки русского благочестия бухтарминсюле славяне, несмотря на свою полузвериную лесную жизнь. Крепко блюли и святыню семьи, во главе которой всегда стоял старший в доме, которому подчинялись все, боясь заслужить косой взгляд не только с его стороны, но и со стороны друг друга. Старшим же. в семье был тот, за кем чувствовалась сила и способность управ-лять и трезво взвешивать поступки каждого. Чаще всего им был дед. Когда же такой дед или прадед чувствовал себя не в состоянии следить за хозяйством и семьею, он собирал семейный совет и торжественно передавал свою власть сыну или жене, если она была им признана достойной для распорядка. И уж больше ни во что не вмешивался, а только молился и молча углублялся в себя. Лучшей утехой его было иногда узнать, что преемник достойным образом справлялся с переданной ему обязанностью патриарха. Но часто такой патриарх властвовал до последнего часа своей жизни. А в смертный час собирал всю семью возле смертного одра и, уходя в загробную жизнь, оставлял каждому в отдельности свои отеческие заветы:

- Меньших-то не обижай, - говорил он старшему сыну. - А вы, - обращался к младшим, - слушайтесь его, да живите так, чтобы добрые люди не косились на вас да не насмехались. Чтобы в гробу-то я спокойно лежал...

И такие заветы блюлись, как непреложный закон.

Иногда в роли главы семьи, нередко многочисленной, оставалась вдова, которая управляла домом и семьею так, что многие старики дивились ее распорядку. Это были поистине Марфы Посадницы, к которым прислушивались так же, как к духовным наставникам. Да и вообще, бухтарминская женщина, несмотря на патриархальные нравы, была не рабыней, а полноправным человеком, и если в молодые годы она то и дело кланялась старшим, испрашивая от них благословения на всякое дело, это не считалось унижением, но особой семейной этикой, в строгом исполнении которой был особенный шик. Не поклоны были унизительны, а нарушение почета перед старшими, и над теми, кто выказывал неуважение к старшим, смеялись, как над людьми взбалмошными и глупыми.

Прожить жизнь до старости без нарушения семейной и общественной этики - вот что было идеалом всякого идущего в жизнь человека. А оттого, что в этом была искренняя вера, люди следовали этому без усилий над собою, с искренним удовольствием. Оттого и в семье всегда царили примерное миролюбие и созидательный дружный труд. Если и случалась когда несправедливость к какой-либо снохе, то она шепотом ночью сообщала о ней лишь мужу или молча переживала ее наедине с собою. Десяток и полтора десятка детей от родных снох и братьев не знали между собой никакого различия, точно это были дети одной матери и одного отца, и все одинаково были обласканы старшими, которые называли их ласкательными именами и окружали примерной заботою. Никаких специальных воздействий воспитания не было, а дети росли удивительно чистыми и непорочными. Правда, где-нибудь на гвоздике для пристрастки висел прутик или двоехвостка-плетка, но в ход она почти не пускалась, так как добродушный дед только все грозил, начиная свою угрозу неизменно с молитвы:

- Это кто грезит, а? - скажет он и, насупив брови, потянется к плетке, произнося нараспев:

- Господи Исусе Христе Сыне Божий...

, дети все же жались в уголок печки или полатей, а деду не приходилось даже и взяться за плетку.

Высоко стояли супружеская верность и целомудрие юношества.

Природные же богатства края обеспечивали безбедное существование, и ясашные люди из бывших рабов выросли в почетных бояр и витязей, не знавших над собою никого, кроме Господа Бога. И так протекало много лет, почти столетие, в то время, когда во всей Руси царили плеть и рабство.

IX

Но вот шестидесятые годы <XIX в.> сняли цепи с порабощенного русского народа, томящегося в шахтах и у помещиков, и тысячи новых гостей с ближайших казенных заводов двинулись в горы, а вслед за ними началась колонизация Бухтарминского края при помощи правительства. Были учреждены пограничные казачьи форпосты, возникли новые селения добровольных пришельцев из России, и, кроме того, потекли в горы с понизовья так называемые «поляки», которым стало тесно на Убе и на западных склонах Алтая...

С этого времени начинается новая эра для бухтарминцев, ознаменовавшаяся в <18>80-х годах для них еще одной бедою: их повелено было брать в солдаты и взимать с них вместо ясака государственные подати наравне с прочими понизовыми крестьянами. Жизнь сразу приобрела иной характер, и хотя старинные устои, скованные веками и старой верою, были по-прежнему крепки, однако погнулись перед грядущим утеснением и усилившимся гонением за старую веру, и многие ясашные двинулись на поиски новых свободных мест. Многие ушли в верховья Енисея, многие погибли в голодных степях южного Китая, а многие перекинулись через Алтайский хребет и уединились на реке Кабе, где к нашим дням образовалось также целое царство, но уже с меньшей свободою. Таким образом, граница русского государства снова отодвинулась в глубь Китая, и Бухтарминский край теперь представляет собою редкую по богатству и густонаселенную область с многотысячным населением.

Все эти ясашные деревни состоят преимущественно из густо населенных деревянных домов древнерусской архитектуры. Правильных улиц почти нет. Дома строятся окнами всегда на солнце, так что очень часто на улицу выходят глухие стены без единого окна.

Дома обыкновенно очень высокие, с маленькими косящатыми окнами, покатыми крутыми крышами и замысловатой резьбой или хитроумной покраской на ставнях или причелышках... При домах, которые всегда строятся связью, т. е. с глухими сенями, разделяющими две избы, обыкновенно имеется глухое высокое крыльцо. Одна изба под собою имеет подполье, и в ней стряпают, столуются, спят и беседуют, а другая делается обыкновенно выше первой на три ступеньки и представляет собою домовую молельню. Называется она горницей, т. е. стоящей горне, выше избы. Там широкие божницы с множеством старинных икон, и в этих горницах уединяются для молитвы старики. Но чаще всего горница содержится холодной, нежилой и служит хранилищем разного добра: одежды на шестах, пряжи, холста, сундуков и т. п.

Под горницею обыкновенно находится темный подвал с потолком и полом, весьма низкий, так что надо ходить сгибаясь, и там хранятся съестные припасы: масло, мед, солонина, пиво. Для хлеба же и прочих запасов имеются всегда крепкие амбары, а для сбруи и орудий по хозяйству - обширные завозни. Для скота -просторные дворы и пригоны, в которых накапливается никогда не убираемый навоз, и потому часто заплоты врастают в землю, а летом скот бродит по жидкой грязи по колено. Бани в деревнях всегда черные, расположены по берегам речек, и в них не моются, а только парятся вениками, а потом совершенно красные и голые, прикрывшись одним веником, идут в речку и купаются. Это проделывается и зимою, несмотря на трескучие морозы.

Едят бухтарминцы хорошо, начиная день обедом. Вставшие рано утром, все сперва идут на работу и, уже «промявшись», часов в восемь-девять, - обедают, а около двух-трех часов «паужинают», и вечером перед сном ужинают. Таким образом, больше трех раз в день не едят, но зато все эти три раза едят плотно. А так как чаю ясашные люди никогда не пьют, потому что «чай делает поганый китаец, поклоняющийся дракону», то этот напиток заменяет квас, всегда хороший, ядреный и имеющийся в изобилии. Ложатся ясашные рано, тотчас как стемнеет, но и встают очень рано, летом на заре, а зимою после вторых петухов, до свету.

Без исключения все эти люди здоровые, цветущие, широко-костные и рослые. Мужчины большей частью темноволосы, а женщины белокуры. Взгляд всегда смелый, открытый, голос громкий и певучий, движения быстры и проворны. Все: и мужчи-ны, и женщины, и дети, и старики - отлично ездят верхом, и ездить на телегах не любят.

Всякие тяжести перевозятся вьюками в громадных кожаных сумах, на-зываемых «коржунами». На покос или на пашню в горы из ограды дома выезжает обыкновенно целая кавалькада, и все: старые и малые - на отличных лошадях и в отличных седлах. Впрочем, очень часто мухе и жена, или брат с сестрою едут вдвоем на одной лошади: мужчина сидит в седле верхом, а женщина позади его на одну сторонку. Но наоборот бывает в большие праздники, когда молодежь катается. Выехав из двора, парни едут по улице, а когда найдут своих подруг, то сами садятся за седло верхом, а девушек сажают в седла перед собою и, дав им в руки повод, сами, обняв, держат их. Зимою чаще всего катаются в пошевнях, всегда раскрашенных, с искусною резьбою. Вообще бухтарминцы живут богато и весело. Большинство из них водки не пьют, но все пьют домашнюю хмельную брагу, которую на Уймоне называют «травянухой», а на Бухтарме «кваском». Свойство этого кваску таково, что непривычный человек с одного стаканчика валится под стол. Но бухтарминцы выпивают его много и не сваливаются. Брага эта выдерживается годами и даже десятками лет в особых бочонках, закапываемых в землю.

Х

Все ясашные бухтарминцы старой веры, часовенного согласия. Веру эту они считают пришедшей от праведников Соловецкого сидения и блюдут ее не столько по духу, сколько по строгому исполнению обрядностей. К таким обрядностям принадлежит, например, правило, что с иноверным человеком не следует не только есть из одной посудины, но и здороваться, а при разговоре не должно глядеть в лицо. Брак с иноверными считается недопустимым. Браки совершаются наставниками - стариками, и весь обряд заключается в чтении кратких молитв и публичном благословении. Венчают всегда очень молодых: парня семнадцати-восемнадцати лет, девицу - четырнадцати-пятнадцати и шестнадцати лет. Впрочем, молодежь на Бухтарме развивается и мужает очень рано. Любой девице четырнадцати лет можно дать восемнадцать и двадцать лет. Очень часто в жены берут девиц старше женихов, чтобы была годная работница. Вообще, при браках обычно соблюдаются три выгоды: чтобы брак был полюбовный, чтобы молодуха была сильной и здоровой и чтобы несла с собою приличное приданое в виде скота, пчел или домашней утвари. Зато муж не всегда удовлетворяет второму качеству. Нередко он представляет собою слабого отрока, с которым молодая жена возится, как нянька.

Но очень часто брачатся теперь «убегом», т. е. воруют невесту от родителей. Это происходит по разным причинам: или потому, что молодые любят друг друга, а родители не дают на их брак согласия, или потому, что за невесту дорого просят, а у жениха нет лишних денег, или же, наконец, потому, что жених одной секты, а невеста другой, и на добровольное благословение родителей нельзя рассчитывать.

Не лишнее заметить, что исстари ведется обычай не брать невест в своей деревне. Объясняется это тем, что в своей деревне все больше родственники. Поэтому берут в другой, а в обмен отдают в нее из своей. Так, например, бухтарминцы вот уже около ста лет поддерживают такие отношения с уймонцами. Уймонский край находится примерно в двухстах верстах от долины Бухтармы, и ехать туда надо по опасным горным тропам, россыпям, альпийским болотам и «приторам». Однако ежегодно к Петрову дню туда или оттуда отправляются громадные кавалькады.

XI

Все бухтарминцы живут за счет природных благ и занимаются скотоводством, хлебопашеством, пчеловодством, мараловодством, охотой и рыбной ловлей. Пашут почти все без исключения, хотя и понемногу, а так как на высоких местах не везде родится пшеница, то сеют овес и выменивают его на пшеницу у понизовых соседей. Скотоводством занимаются решительно все. Пчеловодством - одна треть населения, а зверовой промысел теперь составляет явление случайное, между делом, потому что звери на Алтае почти истреблены, как истреблена и рыба. Раньше рыбы было так много, что брали ее из озер и рек, как из складов: приедут, в день нагрузят полные сумы и отправляются обратно, бросив не вошедшее в сумы прямо на берегу. Легко добывался и зверь, особенно соболь и белка. Нынче не то, и промыслы на рыбу и зверя пали. Зато особенно развивается мараловодство, которым занимаются, впрочем, далеко не все, а лишь наиболее состоятельные.

Нелишне сказать несколько слов о грамотности, которая среди бухтарминцев стоит весьма невысоко. Грамотеями являются большие люди, прикосновенные к Писанию, пишущие по-церковнославянски и дальше псалтыря не идущие. Министерских школ в перечисленных селениях нет ни одной. Есть одна церковная школа только в деревне Сенной, где есть и православная церковь, но здесь много православных жителей, и школьниками являются их дети.

Во главе таких школ стоит обыкновенно дьяк, или наставник. Школа помещается в одной из его изб. Дети сидят на низеньких чурках или досках, лицом в передний угол. Перед ними на лавках лежат развернутые псалтыри и часословы, и дети во весь голос твердят по ним азы или псалмы. От звонкого общего крика в несколько дней можно оглохнуть, но они, стараясь перекричать один другого, твердят целыми днями одно и то же. Учитель приходит в избу только в начале дня задать «отселева и доселева» и вечером отпустить ребят.

Учатся таким путем они по три и по пять лет, пока не «выйдут всю науку». А «выйти всю науку» - это значит усвоить то, что знает их учитель, т. е. уметь читать, «как рекой брести», псалтырь и часослов, все молитвы и знать потребное богослужение. Дьяки за на ку получают больше натурой: пшеницей, медом, маслом и проч.

XII

Нельзя не упомянуть в заключение об Алтайской ярмарке, про-ходящей ежегодно в Катон-Карагае (вернее, в станице Алтайской) и представляющей собою красочную картину из жизни алтайских народов.

Ярмарка эта открывается 6 декабря и продолжается две недели, как раз в такое время, когда на южном Алтае только что устанавливается санный путь. Эта ярмарка имеет крупное экономическое значение в крае. Разного рода товаров: пушнины, сырья, хлеба и пр. привозится ежегодно на 300-400 тысяч рублей и почти все находит сбыт.

Почти все население Бухтарминского края сосредоточивается тогда в Катон-Карагае и его деревнях. С низов, до Семипалатинска включительно, наезжают купцы с мануфактурой и иными фабрикатами, закупают здесь сырье, пушнину и жировые товары. В свою очередь киргизы прибывают со скотом, сырьем и мясом, а крестьяне - с хлебом, медом, маслом, льном, пушным зверем и прочими товарами своей добычи.

Но самое значительное в Алтайской ярмарке - это прибытие кара-кирейцев из пределов Китайской Империи.

Общий вид ярмарки представляет чрезвычайно пеструю кар-тину: тут и цивилизованный европеец, и полудикий киргиз, чиновник и мещанин, казак и ясашный, сарт и бухарец, калмык и кара-киреец. Словом, представители почти всех племен, наречий и состояний великой Азии собираются сюда в маленькое пограничное местечко Алтая.

И ярким праздничным пятном выделяются на общем фоне расфранченные бухтарминцы. Верхами и на пошевнях едут старики и молодые, мужчины и женщины. Лошади в посеребренной сбруе, люди в богатых меховых шубах, с широкими шелковыми поясами, в шапках с четырьмя углами и в кашемировых шалях.

Таким образом, настойчивый и упорный россиянин построил свое благополучие на развалинах чужого, но, по злой иронии судьбы, ему не удастся, очевидно, торжествовать своей победы, так как переселенческая кампания последних лет разрушительным смерчем повисла над краем и угрожает ему постепенным разорением. Неизбежное и окончательное истребление лесов и зверя, а вслед за тем и обмеление красивых и многочисленных рек и речек, являющихся чудотворным кропилом этой благодатной страны, несут ей в будущем медленное оскудение.

Но как бы то ни было, в настоящее время жизнь этих людей еще полна своеобразной мощи, делающей их совершенно не похожими на приниженного и ограниченного крестьянина центральной России.

 

ГЕОРГИЙ ДМИТРИЕВИЧ ГРЕБIЕНЩИ КОВ

(23.04.1883-11.01.1964)

Современник А.П.Чехова, Александра Блока, Ивана Бунина, Александра Куприна, Максима Горького.

Г.Д. Гребенщиков родился в с. Николаевский Рудник Бийского округа Томской губернии.

Писатель, критик, журналист, общественны й деятель, «Боян Сибири». Родился в многодетной семье горного рабочего в поселке Каменевка Шемонаихинского района.

Забрав сына из четвертого класса учили-ща, отец отдал его «в люди». С одиннадцати лет будущий писатель трудился мойщиком посуды, санитаром, учеником аптекаря в Семипалатвнске, помощником лесничего в лесничество Шемонаихи.

Главным увлечением были книги. Большое влияние оказали тургеневские «Записки охотника», после них совсем по-другому он стал смотреть на окружающую природу. Работал писарем у мирового судьи, письмоводителем у нотариуса.

К 1903 году приобрел опыт литературного труда н получил некоторую независимость. Перепробовав несколько профессий, нашел себя в журналистике.

Первые литературные опыты датируются 1905 годом. В «Семипалатинском листке» под псевдонимом «Крестьянин Г.» публикует очерки, стихи, рассказы и выпускает первую книгу «Отголоски сибирских окраин».

Публикации Гребенщикова заметил видный общественный деятель, известный просветитель Григорий Потанин и пригласил молодого писателя в Томск в журнал «Молодая Сибирь» в качестве ответственного секретаря. Сближаясь с Г. Н. Потаниным, Гребенщиков разделяет его взгляды на Сибирь, а также по его совету совершает этнографическое путешествие по Алтаю (1910-1911 годы). Обобщая наблюдения и подводя итоги путешествия, пишет о староверах, читает лекции о поселенцах, печатает очерки в «Алтайском сборнике» Потанина. Вскоре получает должность редактора газеты «Жизнь Алтая». Издает двухтомник рассказов и повестей «В просторах Сибири». Знакомится с Максимом Горьким, начинает печататься в столичных журналах («Современник» и «Летопись»). В одном из номеров «Алтайского альманаха» публикует произведения молодых писателей (В. Шишкова, С. Исакова и других). Славу незаурядного писателя-реалиста Гребенщикову принесли повести «Ханство Батырбека» и «Любава».

Писатель не принял перемен октября 1917 года, и годы Гражданской войны провел в Крыму. В 1920 году эмигрировал во Францию, а в 1924 году - в США. В эмиграции знакомится с Рерихом, Шаляпиным, Бальмонтом. Совместно с Николаем Рерихом создает книжное издательство «Алатас». Работает над романом «Чураевы». В 30-е годы становится одним из духовных лидеров русской эмиграции в Америке. Ведет переписку с А. Куприным, И. Буниным, Н. Рубакины, представителями династии Романовых. Много внимания уделяет пропаганде русской культуры. Получив звание профессора русской истории и литературы, преподает в колледже. Будучи в эмиграции много пишет о России. В повести «Егоркина жизнь» (1968) нашли отражение лирические воспоминания писателя об алтайском детстве.