Глава первая
Шторм над проливом
Пусть я давно, пусть я давно за Ахеронтом,
И кровь моя, и кровь моя досталась псам,
Орел Шестого легиона, Орел Шестого легиона
Все так же рвется к небесам!
Все так же быстр и беспечен,
И как всегда, и как всегда неустрашим,
Пускай солдат недолговечен, пускай солдат недолговечен,
Но вечен Рим, но вечен Рим!
И путь наш труден и ухабист,
На раны плюй, на раны плюй, не до того!
Нам дал приказ Тиберий Август, нам дал приказ Тиберий Август,
Умри, но выполни его!
Под знойным небом Палестины, в Альпийских северных лугах,
Манипул Римских топот мерный, манипул Римских топот мерный
Заставит дрогнуть дух врага!
И вот, в песках Иерусалима, водой Евфрата закален,
За императора Рима, в честь императора Рима,
Шестой шагает легион!
Битва за Британию началась тринадцатого августа.
А война с Британией продолжалась одиннадцать месяцев, предшествовавших этому дню. Почти год тянулось странное, небывалое доселе состояние, названное по ту сторону Ла‑Манша «phoney war» – фальшивой войной. Не слышно было грохота великих сражений, не прорывались через минные поля и оборонительные рубежи танковые клинья, сметавшие на пути любые преграды, не визжали сирены пикировщиков, и лишь изредка огрызались короткими взлаиваниями орудия боевых кораблей, палившие больше для порядка да от тоски по настоящему делу… Две великие державы стояли друг против друга – вернее, враг против врага – подобно псам со вздыбленной на загривке шерстью, сверкая бешеными глазами и ощеря клыкастые пасти. Псы расхаживали, наблюдая. Ждали, когда противник даст слабину, не выдержав взгляда отведет глаза, а то и вовсе, прижав уши и хвост, бросится в кусты, спасаясь. Пощады не будет. Второй пёс прыгнет и челюсти его сомкнутся на горле врага, вгрызаясь в живую плоть, ломая гортань и раздирая в клочья артерии с кипящей кровью. Не станет первый удар смертельным – и покатится по землям Старого Света рычащий клубок из двух сплетённых в беспощадной схватке тел, и победитель будет лишь один… Он уйдёт с поля битвы хромая, с оторванным ухом и зияющими язвами кровавых ран, но уйдет, оставив за спиной смятый и растерзанный труп соперника, что достанется его стае на съедение. Никакой лирики – или ты, или тебя…
Ещё ждут своего часа иные силы – одна на востоке, с хитрым прищуром взирающая на готовых к драке оскалившихся волкодавов, ставящая то на одного, то на другого; великая сила с запада, надежно укрытая волнами Атлантики, сейчас вовсе замерла в остолбенении, словно удивляясь происходящему. Это – действительно Силы, и имена их следует писать с большой буквы, благо каждая из них, не взглянув, походя, способна перешибить хребет любому недругу… Силы сейчас притихли, наблюдая и выжидая. Молчат, но ох не сладко придётся бедняге, против которого Восточный Медведь и Западный Орел обратят свои стальные когти.
Первой ударила Германия. Зверь прыгнул – тихо, неожиданно и стремительно. В 1940 году никто не закричит, что бесчестно не предупредить противника хотя бы кратким рыком. Сейчас не куртуазный восемнадцатый век и не благородное средневековье. Да и время вежливой дипломатии миновало – сколько же можно вбивать в тупые англосаксонские лбы простую истину: пускай Британия владычествует на морях, никто мешать ей не станет, но континент извольте оставить Рейху! Две мировые империи смогут уживаться довольно долгое время. А дальше… Это будут решать другие поколения.
Но нет! Островное королевство восстало! Безусловно, из окон Виндзорского дворца не видны сгущающиеся на востоке тучи, имеющие определенно красный оттенок. А вечно пьяный боров, занявший кресло на Даунинг‑стрит, надо полагать, не осознает, что Германия – единственное спасение и последний барьер, отделяющий Виндзорскую монархию от гибели, подступающей с дальних равнин. Англия заступилась за Польшу и Францию? Тогда она должна пасть из‑за собственной недальновидности. А стоило Черчиллю только захотеть, и все решилось бы по другому…
Так рассуждали в Берлине.
Военные не привыкли раздумывать над приказами или оспаривать их. Поэтому августовским утром восьмой авиационный корпус германских ВВС, подтянутый к побережью Ла‑Манша еще в июне, был поднят по тревоге. Англия перестала быть неуязвимой и недосягаемой. Подданным его величества короля Георга больше не придется отсиживаться в безопасности, надеясь, что война никогда не придет на их острова.
* * *
Лейтенант Гунтер фон Райхерт пребывал в дурном настроении с самого пробуждения. Во‑первых, выспаться за четыре часа практически невозможно, а во‑вторых, ему приснился очень нехороший и странный сон. Обычно сны забывались, да и посещающие человека по ночам видения зачастую абсурдны, запутаны и реализма в них даже меньше, чем в планах Фюрера по перестройке Берлина. Сон пришел под утро, видимо в последние минуты перед подъемом и запомнился так четко, что его можно было счесть дурным предзнаменованием.
«Определенно, нас сегодня собьют, – мрачно думал Гунтер привычно защелкивая замки ремней кресла. – Или разобьемся при посадке. Что‑то должно случиться просто обязательно!»
Сон был не особо страшным, но при этом неприятным до жути. Гунтера окружал вроде бы знакомый, но одновременно напрочь чужой мир. Мертвый мир. Откуда‑то пришло знание, что его город – Кобленц – почти полностью разрушен одной огромной силы бомбой, и вдобавок в воздухе витает некая неизвестная зараза, погубившая почти всех уцелевших после чудовищного взрыва людей. Не рухнуло лишь несколько домов на Шлиссель‑штрассе, где была городская квартира родителей. Он бродил по пустым заваленным битым кирпичом и прочим хламом улицам, заглядывал в опустевшие остовы жилищ, видел там жутковатые останки погибших – многие люди оставались в своих креслах или кроватях, но все до одного были мертвее мертвого. Серо‑черный, словно присыпанный пеплом, и покрытый гарью пожаров мир пугал до дрожи в коленях. Гунтер искал еду, потому что дома кончились все припасы, а мать была больна, но ничего не находил. Только один раз удалось обнаружить среди обгоревших обломков апельсин, который следовало немедля отнести домой…
– Тьфу, чертовщина, – Гунтер выругался вслух и тряхнул головой, пытаясь отогнать преследовавшие его видения. – Не хватает теперь расстраиваться из‑за дурацкого сна!
– Что ты говоришь? – возник в наушниках голос Курта, бортстрелка. – Извини, не расслышал.
– Ничего, – буркнул Гунтер в ответ и лениво посмотрел через фонарь кабины на вовсю гудевший моторами самолетов аэродром. Практически все пикировщики были готовы к взлету. Еще несколько минут и первая группа эскадры StG1 поднимется в воздух и возьмет курс на запад. Гляньте‑ка, машина капитана Браухича уже выруливает на полосу, значит наш черед пятый… Полетаем сегодня.
Да, собственно, дело вовсе не в плохом настроении и не в отвратительном сне. А предстоящая операция просто одна из многих, и вряд ли найдутся разительные отличия от боев за Польшу или Францию. Приказ – проще не придумаешь: взлететь, набрать установленную высоту, идти за ведущим к цели, сбросить груз, развернуться, лететь обратно. Сюда, на бывший французский, а теперь немецкий аэродром, рядом с городом, носящим очаровательное имя Бланжи‑Сюр‑Брель. Нормандия – Англия – Нормандия, вот и все путешествие. Если все будет хорошо (а вот ничего хорошо не будет – проскочила мысль, – будет плохо. Не знаю как, но плохо), так вот, если задание будет выполнено, а англичане, по своему обыкновению, продолжат хлопать ушами, то все дело займет часа три, не больше. Часть бомбардировщиков, как явствует из приказа, разнесет на куски аэродром берегового командования Дейтлинг, другие отправятся на свидание с объектами в Дуврском порту, а машина с бортовым номером 77 вместе со своей эскадрильей пощупает Рочестер – британскую базу в подбрюшье Лондона, у слияния Темзы и Медуэя. Меланхолия, охватившая никому не известного лейтенанта, сидящего за штурвалом «Юнкерса» с двумя большими белыми семерками на фюзеляже в расчет сейчас не берется. Тут война, а не парижский бордель. И капитану Браухичу не порыдаешь в манишку, как девице из того самого борделя – не поймет. Сантименты и личные переживания подчиненных господина капитана интересуют меньше всего.
«Ну‑ну, давай поспокойнее – попытался взбодрить себя Гунтер, – двадцать пять лет и не возраст вовсе, и заявлять себе, что жизнь не удалась, совершенно не стоит. Если посмотреть трезво – все нормально. Дом, родители, служба в конце концов! Зачем себя изводить попусту? Давай плюнем на все проблемы и трудности, сосредоточимся на предстоящем деле и станем думать исключительно о нем. Согласен? Ну вот и молодец! Никаких дурных снов, пустых ублюдков, окружающих тебя на земле, начальства, грозных инспекций… Есть только ты, небо, и добрая послушная машина, от которой не приходится ждать обид и разочарований. Самолет – не человек… Только ты и он. Все».
О сидящем за спиной унтер‑офицере Курте Мюллере совсем не вспоминалось, но стрелок сам дал знать о собственном навязчивом бытии в идиллической вселенной, выстроенной Гунтером.
– Я никогда не бывал в Англии, – в наушниках послышалось веселое фырканье – Курт смеялся почти всегда, в отличии от частенько впадавшего в угрюмство командира. – Как думаешь, мы сумеем рассмотреть хоть что‑нибудь? Потом стану рассказывать внукам, как я летал над Тауэром.
Гунтер тоскливо возвел очи горе, обдумывая, как отшить разговорчивого Курта, но тут сквозь шипение и болтовню бортстрелка прорвался голос руководителя полетов:
– Первая группа, взлет разрешаю.
Ответил Браухич, и его слова услышали все экипажи:
– Строим правый пеленг, в полете соблюдать радиомолчание!
– Вас понял, – хрипло отрапортовал Гунтер и вслушался в вой мотора. Двигатель уже достаточно прогрелся, никаких неполадок быть просто не могло, приборы в норме… Ну, тогда – вперед!
Увидев сигнал к взлету – три красных ракеты, Гунтер медленно надавил на педаль газа, и самолет, двинувшись с места, пополз вперед, развернулся вправо, почти упершись в хвост тридцать второй машине обер‑лейтенанта Дитриха. Последняя вдруг резво побежала вперед, набирая скорость, и Гунтер, поддав газу и снова чисто автоматически проверив работу элеронов, устремил своего стального и безмолвного приятеля вслед. Мелькнули строения у края аэродрома, плиты взлетной полосы слились в единую сероватую ленту, а несколькими мгновениями спустя легкая вибрация, сопровождавшая движение по земле прекратилась – машина плавно поднялась в воздух, к грязному облачному небу. Ну, держитесь, англосаксы! Сегодня у вас будет неудачный день!
Операция «Орлиный налет» планировалась долго и серьезно, подготовка шла со всем тщанием и германской организованностью – еще бы, сейчас на карту поставлена судьба не одной лишь Европы, но и всей планеты! Если получится заставить англичан отказаться от своих непомерных амбиций и призвать к нейтралитету, на мировой карте останутся лишь три империи, способных оказывать влияние на ход истории – Германия, Россия и Америка. Потому‑то и наезжали из Берлина в эскадру нескончаемые проверки и комиссии, возглавляемые важными шишками. Последний раз, всего сутки назад, явились даже господа из ведомства адмирала Канариса. Словом, командование и правительство относились к войне с Англией исключительно серьезно.
…Руки действовали самостоятельно, почти без участия головы: штурвал на себя и потом чуть влево, щелкнуть тумблером, открывающим клапаны воздухозаборника двигателя, пальцы привычно лежат на штурвале… Резко ушла вниз земля, пронеслись под брюхом самолета деревья, остались за кормой холмистые гряды, окружавшие аэродром, и Гунтер выровнял самолет. Справа и чуть впереди шел ведущий, за ним еще три пикировщика с эмблемами эскадры StG1 – черным петушком на желтом щите с красными углами наверху. Семьдесят седьмая машина заняла свое место в строю, двигавшемся к свинцовому полю пролива.
Лейтенант Райхерт любил свой самолет. Иногда он даже казался Гунтеру немножко живым, способным отблагодарить за хорошее обращение или наказать за небрежность. Прошлой весной появилась возможность в этому убедиться. Пускай французы после начала наступления в Арденнах сопротивлялись больше для вида, нежели действительно надеялись остановить пришедших мстить им за Версальский договор германцев, но их авиация, конечно изрядно потрепанная после внезапного нападения, действовала. «Семьдесят седьмая» показала себя прекрасно – за всю компанию машина получила всего несколько пулевых отметин, да шальная пуля, случайно попавшая в двигатель, заставила повозиться аэродромных техников, а на счету (это кроме наземных целей) даже были два сбитых француза…
«Юнкерс‑87» не истребитель, а пикирующий бомбардировщик. Скорость у него поменьше, чем у английских «Спитфайеров» и «Харрикейнов», да и огневое вооружение не ахти какое – пулемет стрелка‑радиста, прикрывающий заднюю полусферу да пара неподвижных пушек в консолях. Много не навоюешь. В воздушной войне все как на примитивной фабрике по производству кастрюль: всяк должен делать свое дело, не вмешиваясь в чужие функции. Бомбардировщики обязаны громить наземные объекты врага, а истребительная авиация прикрывать их и драться с чужими самолетами. «Юнкерс», безусловно, куда как пошустрее тяжелых бомбовозов, но все‑таки сцепляться с верткими истребителями англичан в воздухе для него – дело рискованное. Однако, «Ю‑87» нынче лучший в Европе пикировщик – этот неоспоримый факт наглядно доказал первый год войны.
«Первый год… – подумал Гунтер. – Первый. Чувствую всеми потрохами, что далеко не последний. Сны – снами, но не понимать, что все вокруг далеко не идеально, ты не можешь. Плохо не только с тобой. Страна, мир, они тоже катятся под откос, и лишь увлекают тебя вслед, как и многих других людей. Все плохо, и не надо этого отрицать…»
А как прекрасно все начиналось в начале десятилетия! После пятнадцати лет невиданного в истории Европы унижения Германия снова поднялась на ноги и всего за четыре года превратилась в великую державу. Парадокс: то, чего не сумели сделать старик Гинденбург и обещавшие скорый рай на земле интеллигенты‑демократы, получилось у смешного невысокого австрийца, чье имя теперь стало пугалом для всей планеты… Гений, пусть и злой, показал свои способности. Оглядываясь на события последних семи лет, время своей юности, Гунтер искренне недоумевал, каким образом этому человеку удалось совершить невозможное? Мистика, да и только… Впрочем, в потусторонние силы Гунтер не слишком верил, предпочитая здраво оценивать реальность. А таковая недвусмысленно свидетельствовала: рейсхпрезидент и народный канцлер, Фюрер германского народа Адольф Гитлер достиг вершины, падать с которой будет больно. Возможность же разбиться насмерть при падении была вполне реальна…
Досадно, что многие этого не понимают, продолжая идти вслед за красным знаменем странной и невиданной на планете прежде организации, носящей аббревиатуру НСДАП.
Страна. Германская империя. Просто Vaterland – земля отцов, самое доброе и хорошее имя. Государство с тысячелетней интереснейшей и славной историей. Прекрасный, радушный и порядочный народ, прошедший через все представимые бедствия, но выживший и сохранивший свои качества, за которые немцев уважают во всем мире, от Южной Америки до Аляски и мыса Нордкап. Что с тобой случилось в середине двадцатого века? Что делать? Как тебе помочь?..
Германия воевала всегда. Предки‑готы, пришедшие с востока, пронеслись ураганом от Днепра до теперешних Англии и Португалии, изгнав кельтов, переломили хребет Великой Римской Империи, проникли даже в Африку и Византию. Это, однако, не было началом. Наверняка готы и прежде дрались с кем‑нибудь в родных степях вокруг Черного моря, лесах возле Дуная, Днепра или Волги. Смешно, но теперь министерство пропаганды усиленно распространяет абсурдную точку зрения высшего руководства – оказывается, предками немцев следует считать древних греков! Господи, да какие еще греки? Гунтер, услышав как‑то по радио эту версию партийных историков, расхохотался до слез. Забавно было бы посмотреть на бедных эллинов, столкнувшихся с готскими ратями…
Гунтер тогда же рассказал об этой передаче берлинского радио своему отцу и они повеселились вместе, не забывая, впрочем, об осторожности. Несогласие с партийной идеологией чревато, знаете ли… А потом, ради интереса, Райхерт‑старший и Райхерт‑младший засели в библиотеке поместья на полный вечер, раскапывая самые древние сведения о германских племенах. Собрание книг у отца, профессора древних языков Кельнского университета, было исключительно обширным, и к трем пополуночи Вальтер фон Райхерт надиктовал сыну двадцатистраничное письмо рейсхминистру пропаганды, доктору Геббельсу, почти сплошь состоявшее из цитат и книжных выдержек. Текст, напрочь опровергавший выкладки господ идеологов, само собой, никуда не отправили, а спрятали в том «Военной истории» Дельбрюка, но оба исследователя остались довольны проведенными изысканиями. Отец, отправляясь отдыхать, сказал Гунтеру:
– Греки, греки… Не пойму, отчего нужно заводить новых предков, если должно гордиться своими?.. Я давно подозревал, что в Берлине поселились душевнобольные.
Гунтер прокашлялся и, серьезно взглянув на родителя, ответил:
– Знаешь, папа, на твоем месте я бы не стал говорить подобное в обществе. Понимаешь ли, могут возникнуть… э… сложности.
– Знаю, – отмахнулся старый Вальтер. – Я просто душу отвести. Не обращай внимания.
Нет, действительно, чем плохи для Фюрера варвары‑готы в качестве пращуров? Разве не они разбили в Тевтобургском лесу войско Арминия? Слава Богу, официальное радио пока не заявляет, будто римские легионы погибли от эллинских рук. А если вспомнить битву на Каталунских полях? Этцель‑Аттила привел за собой гигантскую армию, опустошившую восточную Европу, угрожал Риму… Однако, извольте видеть, германцы, римляне и кельты, встав на пути восточной орды, победили, а дружины готов рассеяли и уничтожили самую страшную ударную силу орды Аттилы – славянскую конницу. Греки в то время, надо полагать, сидели на берегах Средиземного моря, хлестали вино, развлекались с девочками или друг с другом, да сочиняли стишки…
Войны, сражения, походы – вот история Германии. Нордический дух героики всегда жил в немецком народе. Со времен Бургундских королей из «Саги о Нибелунгах», Зигфрида, Хагена и Беовульфа прошли сотни лет, вместивших в себя войны Фридриха Барбароссы, крестовые походы в Святую Землю и славянские владения, завоевания Тевтонского ордена… Есть ли смысл вспоминать все? Случалось, война ставила под угрозу само существование народа, как это произошло в XVII веке. Тридцатилетняя война и последовавшие вслед эпидемии чумы да холеры сократили население больше чем наполовину, некогда цветущая страна пришла в невероятное запустение, наступивший голод вынудил оставшихся в живых к людоедству…
Ужас поселился в центральной Европе на долгие годы… А причина катастрофы была незамысловата – некий господин Мартин Лютер «метнул молнию» и вызвал величайшую в истории Германии бурю, единолично восстав против католицизма. С тех пор Лютер посчитал себя «Орудием Господа» в борьбе с «антихристом» и «порождением дьявола» – святейшим Папой. Смешно, но этот еретик оперировал чисто гитлеровскими терминами: Римская Церковь в его глазах – «разбойничий вертеп», «царство греха» и «наиболее бесстыжая из всех блудниц». Лютер, создав новую религию, раздробил и без того не блещущее единством христианство, отрекшись от апостольского Римского престола. Разумеется, последовали стычки сторонников лютеровой ереси и католиков, разразились религиозные войны и последствием самой страшной из них стало почти полное опустошение Европы…
Гунтер происходил из католической семьи и на протестантов поглядывал косо. Однако последние события в Германии давали понять, что, видимо, в скором времени всем христианам рано или поздно придется объединиться уже не ради спасения своей церкви, но для спасения веры Христовой. Фюрер не любил церковь. Конечно, совершенно отринуть Бога, подобно большевикам в России, он не пытался, но трактовал понятия религии не совсем обычно. Он, ставший богом на земле, видимо, искренне полагал, что знает замыслы вышних сил, и потому в «Майн Кампф» через страницу встречались утверждения наподобие: «Борясь с евреями, я сражаюсь за дело Господа» или «Еврей – это образ и подобие дьявола. Он просто не может быть человеком в смысле образа и подобия Бога Вечного» [1]. Вот так, незатейливо и без экивоков.
Гунтер, из интереса проштудировав партийную «библию», не мог очухаться с неделю. Вождь тут и там, в книге и многочисленных праздничных речах упоминает Имя, не должное произноситься всуе. Заявляет, будто действует по прямому велению Господа, и одновременно начинает гонения на католицизм? Оплот христианства? Да‑а, что‑то недоброе творится в стране. Священники для вождя «Мракобесы и плуты», святой папа не больше, не меньше, как «ставленник западных плутократов и банкиров», а Ватикан и вовсе «свинарник». Почитай тексты Мартина Лютера, и увидишь почти такие же слова… Ну ладно, на излишне резкие выражения, свойственные Гитлеру, можно не обращать внимания, но как объяснить обоснование «делом Господа» жутковатые вещи, начавшиеся в Польше и других побежденных государствах, а еще прежде в самой Германии?..
Гунтер, с разрешения отца, закончивший военную летную школу в Кобленце, сразу попал на фронт – их подразделение бросили на Польшу. Вальтер фон Райхерт хоть и рассчитывал, что сын пойдет по его стопам, занявшись в университете историей или отцовским делом – древними языками – прекрасно понял сына и сказал, что каждый немец должен отслужить в армии, а быть профессиональным военным, тем более летчиком – дело почетное. Ничего, когда война (тогда еще не начавшаяся, но всеми ожидаемая) кончится, можно будет спокойно заняться наукой. Сейчас лучше сражаться за свою страну, а не сидеть за книгами.
Лейтенанта фон Райхерта распределили в первую эскадру пикирующих бомбардировщиков, и как раз к его прибытию на место службы «Люфтваффе» получили новый самолет – «Юнкерс‑87 В2», модификацию начавшего выпускаться в 1937 году пикировщика. Гунтер получил новенькую, только сошедшую с конвейера машину с бортовым номером 77. Стрелком и оператором‑радистом к нему попал успевший послужить в Испании унтер‑офицер Курт Мюллер. Последний оказался родом из Гамбурга. Болтун и весельчак, однако человек удивительно хозяйственный и прекрасно знающий свои обязанности. Гунтер и Курт вместе прошли через Польшу, Голландию, Францию… Теперь на очереди Англия.
Польша. Уже после окончания боевых действий, после неприятной аварийной посадки рядом со столицей съеденного Германией и союзницей‑Россией государства, лейтенант Райхерт получил отпуск и перед отъездом домой решил осмотреть Варшаву. Прежде бывать ему за границей не доводилось, а потому все было интересно. Гунтер бродил по старой части города, с непривычки смущаясь от взглядов поляков, настороженно, а то и враждебно косившихся на рыжеволосого немецкого лейтенанта в серо‑сизой форме. Изредка по улицам проходили колонны техники, грохотали танки, кое‑где виднелись разрушенные дома – поработали коллеги из второй эскадры, бомбившей Варшаву. В целом прогулка получилась хорошей, но возле католического костела, в который Гунтер собирался зайти, ему пришлось стать свидетелем крайне неприятной сцены. Возле собора стояло несколько военных грузовиков и солдаты в форме войск SS выводили из храма каких‑то ничем не примечательных личностей, заталкивая их в грузовики.
– Простите, – Гунтер обратился к офицеру в черном плаще с серебристыми знаками различия соответствующими армейскому званию капитана. – Можно узнать, что здесь делается?
Гауптфюрер SS подозрительно оглядел не в меру любопытного пилота «Люфтваффе», но все же ответил, не вынимая сигареты изо рта:
– Евреи, господин лейтенант. Укрывались в церкви. Отказались пройти регистрацию и переселиться в еврейский квартал, выделенный для их проживания.
– Вот как? – Гунтер озадаченно потер переносицу. – Но здесь же храм… разве можно так?
– Это евреи, – безразлично пожав плечами, повторил гауптфюрер. – Им теперь не поможет и папа римский. А храм тут или публичный дом – не имеет значения…
И, не попрощавшись, офицер SS отошел. Когда грузовики уехали, Гунтеру расхотелось идти в костел, тем более, что стоявший на ступенях пожилой священник смотрел на него, как на исчадие сатаны.
– Простите, – буркнул Гунтер, не выдержав испепеляющего взгляда ксендза, и, развернувшись, зашагал прочь, к вокзалу.
А в поезде он ехал в одном купе с толстеньким и розовощеким чиновником из ведомства Альфреда Розенберга, направлявшимся с каким‑то докладом в Берлин. Говорили о войне, дальнейшей судьбе Европы, после того как Англия и Франция объявили войну Рейху. И вдруг выглядевший очень добродушным и приветливым толстяк помрачнел, сказав слова, надолго запомнившиеся Гунтеру:
– Знаете, молодой человек, наступившая война крайне необычна. Нет, в смысле танков и артиллерии все как и прежде, я имею в виду другое… От снарядов и пуль сейчас погибли всего несколько тысяч, а вот этим рукам, – чиновник вытянул вперед ладони, – предстоит истребить в десятки раз больше… Если вам однажды предложат съездить на экскурсию в новый исправительный лагерь под Варшавой, где мне приходится нынче служить, не соглашайтесь. Поберегите рассудок. Это очень плохое место.
Гунтер сначала не понял, о чем идет речь, но, когда толстяк, открыв бутылку коньяку, стал разговорчивее и подробнее поведал о своей «работе», лейтенант Райхерт убедился: слова из «Майн Кампф» начали обретать видимое воплощение. Именем Бога Германия пошла против Бога…
Война – это просто: ты здесь, впереди враг. Врага следует уничтожить или принудить сдаться. Но убивать людей просто так, из‑за «неправильного происхождения» или других политических убеждений?.. Что же происходит вокруг, а?
«Правительство и Фюрер, одобрившие эту затею, роют себе яму, – подумал в тот момент Гунтер. – Подобного скотства не было со времен Нерона! А если о таких вот „исправительных лагерях“ узнают за границей (а ведь непременно узнают!), на нас взъестся весь мир! От Китая до Бразилии… Как прикажете воевать против всей планеты?»
Гунтер понял – пока не поздно, нужно как‑то остановить этот ужас. Образумить руководство, втолковать господам из рейхсканцелярии, что подобные вещи никогда не могут остаться скрытыми и безнаказанными! Только как это сделать?
Да никак!
Тебя и слушать не будут, а, сказав слово против действий партии, SS и Фюрера, ты рискуешь лишиться не только серебристых лейтенантских погон, но, вдобавок можешь оказаться в учреждении вроде того, в котором служит улыбчивый чиновник, видимо, давно уяснивший, в какое дерьмо вляпался… Так что, дорогой Гунтер фон Райхерт, давай забудем о пьяных излияниях случайного попутчика и спокойно доберемся до родного поместья. Твое дело – честная война.
Райхерт, родовое гнездо на левом берегу Рейна, расположилось среди лесов, покрывавших Арденны, у южных склонов хребта Айфель. Места, что и говорить, красивейшие, почти не тронутые цивилизацией. Узенькие быстрые речки, огромные ели в три обхвата, чистый горный воздух, не изгаженный угольной пылью или заводским дымом. Промышленные центры Рурской области гораздо севернее, а здесь, почти на границе Люксембурга – девственная природа, сохранявшая свой облик неизменным вот уже почти тысячелетие. Всего сотней километров южнее – легендарный Вормс, столица древнегерманских королей, город, откуда Гунтеров тезка с братьями Гернотом и Гизельхером некогда отправились к королю Этцелю, в свой последний поход. Говорят, что совсем неподалеку от этих краев находится место, где Хаген спрятал знаменитый клад Нибелунгов… Теперь лишь воды Рейна да Господь Бог знают, в каких глубинах покоится сокровище, погубившее Зигфрида и бургундских властителей…
Если отвлечься от непременных атрибутов технического прогресса, наподобие электрических столбов или узкоколейных железных дорог, проложенных вдоль склонов гряды, то Гунтеру иногда казалось, что здесь все осталось абсолютно таким же, как и во времена Фридриха Великого. Иногда, гуляя по лесу, он с напряжением ждал, что вот‑вот расступится кустарник, и на огромной поляне глазам предстанет бревенчатый частокол, приземистые грубоватые дома, а из ворот поселка покажутся с десяток бородатых всадников‑готов с круглыми клепаными щитами и при оружии. Порой наваждение бывало столь явным, что уши отчетливо различали туканье молотков в кузне и резкие выкрики дружинных молодцов… Совершенно, между прочим, понятные немцу, родившемуся полторы тысячи лет спустя.
Гунтеру так и хотелось сказать в пустоту: «Ик им Гуннар! Ик им матха‑харья!». И готы поняли бы, что имеют дело с воином по имени Гуннар…
В неплохом знании молодым Райхертом готского, кстати, была серьезная заслуга отца. Детство Гунтера пришлось на двадцатые годы, времена для страны крайне нелегкие – инфляция, экономический и социальный кризис повлияли на все области жизни, включая и образование. В 1928 году Вальтеру фон Райхерту, преподавателю университета Кельна, пришлось временно оставить работу – кафедру закрыли за неимением средств.
Вначале отец Гунтера переехал в поместье, рассчитывая год‑два прожить на проценты с банковских вкладов, а потом, когда дела в государстве наладятся, вернуться к своей работе. Надежды оказались тщетны и необоснованны – инфляция сократила состояние Райхертов раз в пятнадцать, и теперь сумма в полмиллиона марок была неспособна рассмешить даже уличного продавца спичек. Отцу пришлось зарабатывать деньги частными уроками в Кобленце, а мать, съездив в соседнюю Бельгию, продала в Антверпене бльшую часть драгоценностей. Слава Богу, скупщик оказался честным и отвалил за бриллианты прабабушки достаточную сумму в британских фунтах стерлинга.
Теперь семья могла жить, особо не нуждаясь, благо золотой английский соверен оставался таковым даже в Сибири, Турции или Японии. Однако о прежних благополучных временах царствования кайзера Вильгельма родители Гунтера вспоминали с изрядной тоской. Неожиданно наступившая, никому не нужная, погубившая Германию Веймарская демократия тупиц и казнокрадов воспринималась как дурной сон.
Гунтер довольно рано – в шесть лет – научился читать, и скучающий родитель, решив не отдавать ребенка в школу («Где взять столько денег? Прикажете одолжить у господ социал‑демократов?») решил сам преподать чаду курс обычной средней школы, с некоторыми, правда, дополнениями. Таким образом, точным наукам в плане обучения отводилось совсем немного времени – Райхерт‑старший в основном напирал на историю и языки. Недоумевающей супруге безработный профессор мотивировал свои действия таким образом:
– Дорогая, когда Гунтер вырастет, он сможет уехать из этой Богом проклятой страны. В Америку, например! Там всегда нужны люди с головой.
Получилось так, что кроме необходимого в Америке английского Гунтер сносно говорил на стародатском, готском и норманно‑французском – языках насквозь мертвых, но, по понятиям отца, совершенно необходимых в жизни. Мама хваталась за голову, постоянно выслушивая от мужа и сына чудовищную ахинею, которую они несли целыми неделями – пять дней профессор говорил с сыном на наречии викингов, следующие пять посвящались редуцированным готским глаголам, потом наступала очередь старофранцузского. Казалось, этому кошмару не будет конца.
– Зато он вырастет образованным человеком! – с гордостью заявлял Вальтер фон Райхерт, и, тут же оборачиваясь к Гунтеру, давал новое задание:
– Подтверди, пожалуйста, маме мои слова на наваррском диалекте.
Смышленое дитя немедленно выдавало языколомную и для обычного человека донельзя непонятную фразу, долженствующую обозначать: «Да, мол, я стану образованным!»
Кошмар кончился в начале тридцатых годов, когда на выборах победила Национал‑социалистическая рабочая партия Германии. Новый канцлер, господин Гитлер незамедлительно сумел раздобыть денег на финансирование образования (будто раньше их не было…), и Вальтер фон Райхерт получил приглашение вернуться в университет. Гунтер, сдав положенные экзамены, закончил школу в Кобленце, затем два году учился у отца в Кельне, но, когда пришло время выбирать между обычной службой в армии и поступлением в летное училище, решил стать офицером «Люфтваффе». Как ни странно, знание старых языков на избранном поприще ему вовсе не пригодилось…
Да, кошмар кончился в 1933 году. Пятнадцати лет нестабильности, экономической и социальной анархии, последствий Версальского мира словно и не было. Народ почувствовал – начал возвращаться порядок. За какие‑то полтора года почти не стало безработных, начались стройки, снова ввели поддержанную буквально всеми всеобщую воинскую повинность. А это означало, что в стране опять будет сильная армия! Наконец, после полутора десятков лет, в Германии начали отмечать праздники…
Да, именно праздников очень недоставало Гунтеру в детстве. Конечно же, Рождество или дни рождения в семье отмечали всегда, как плохо бы не было с деньгами или продуктами, но разве обычное домашнее торжество может сравниться с ликованием сотен тысяч собравшихся вместе людей? Гунтер в сентябре тридцать седьмого оказался в Берлине и стал свидетелем приезда Бенито Муссолини – этот день настолько поразил его воображение, что он долго не мог придти в себя. Берлин преобразился – и без того чистый и ухоженный город сиял ослепительной, невероятной чистотой. От Бранденбургских ворот до Вест‑Энда протянулась огромная триумфальная аллея – драпировки зданий, гирлянды, искусно перевязанные полотнища знамен, бюсты римских императоров, национальные флаги… По всему протяжению Унтер‑ден‑Линден возвышались сотни белых колонн с позолоченными немецкими орлами на верхушках. И потрясающая музыка Рихарда Вагнера, цветы, тысячи горожан на улицах, встречающих огромную открытую машину, в которой стоя ехали двое вождей…
Гунтер, поддавшись общему порыву, пошел на вечерний митинг на олимпийском стадионе – благо время было. Тут‑то он впервые в жизни ощутил себя настоящей частью огромной силы, именуемой народом. Обомлев, он стоял в густой толпе, наблюдая, как в вечернее небо ударили лучи десятков прожекторов, образовав на черных облаках огненный квадрат. Режущий глаза свет выхватил главную трибуну с золотым государственным гербом, справа и слева на колонных громоздились титанические чаши с бушующим живым пламенем; потом к арене устремился поток тридцати тысяч знамен, вспыхивающие в лучах серебряные наконечники, бахрома, феерия белого, красного, черного, зеленого – национальных цветов Германии и Италии. Гунтер не почувствовал, как сами собой потекли слезы – все забивало чувство восторга, гордости за свою страну, радости от того, что ты немец!..
– Представление в стиле ревю, – недовольным голосом охарактеризовал потом Райхерт‑старший впечатления сына от поездки в столицу. – Кабаре, только очень большое.
– Папа! – возмутился Гунтер. – Как ты можешь так?!
– Могу, – спокойно ответил Вальтер, не меняя хмурого выражения лица. – Ты, дорогой мой, в своем училище совершенно оторвался от жизни. Я понимаю, получить офицерские погоны может только немец, но у меня в Кельне, например, учатся и… э… другие. Вернее, учились.
– Не понял?
Старший сделал паузу, достал сигару из коробочки, откусил кончик, и, искоса посмотрев на сына, продолжил, но уже потише:
– За золотым сиянием сцены всегда скрывается грубая реальность кулис. У нас в этом семестре выставили нескольких студентов и преподавателей. Представь себе, только за то,