Или так случилось, потому что Ваштэм, мой отец, и Таннивар, убивший собственного отца, и все остальные, ставшие частью меня, не позволили мне сделать это? Нет сомнения, если я… нет, мы будем убиты богом, убиты тем, кто просто не может стать убийцей, страшная цепь прервется. Ей будет положен конец.
А может быть, и нет? Просто страшно представить, что чародей каким‑то образом сможет стать богом или бог чародеем, и наполнить мир огнем, кровью и хаосом.
Так что я просто прислонился к парапету и ждал, пока процессия пройдет мимо. Царь Неок так и не обернулся. И не выстрелил.
Наверное, я простоял там не меньше часа в каком‑то оцепенении. Неожиданно у меня засосало под ложечкой. Я достал одну из серебряных монет, купил у лоточника хлебец и рыбу и отправился в харчевню, чтобы мне ее зажарили под острым соусом. Там я поел, сидя в прокуренном зале за общим столом среди моряков и стараясь казаться беззаботным. Кто травил похабные истории, кто рассуждал о реке, ветрах и грузах, кто вспоминал свой дом и далеких жен, а кто громко распевал песни на незнакомом мне языке – все было так, словно в мире не существовало убийц‑чародеев, словно Сюрат‑Кемад каждую ночь не посылал на улицы города эватимов собирать свою страшную дань.
Мне хотелось посидеть там еще и слушать, слушать, слушать, но я поймал взгляд хозяина, ясно говоривший: закажи что‑нибудь еще или выметайся, – и я ушел.
Ближе к вечеру (я откуда‑то знал, что это последний день моей свободы, последний день моей жизни среди моего народа, в моем родном городе; день, когда обычный мальчишка, каким я когда‑то был, вдыхает свой первый глоток воздуха взрослой жизни, в которую он никогда не вступит) я бродил среди книжных лавок и слушал поэтов, декламировавших с перевернутых ящиков и корзин свои произведения, а когда солнце начало клониться к закату, дошел до аллеи кожевников, где в изобилии были развешены или разложены на всеобщее обозрение пояса и ремни, сумки и непромокаемые плащи с капюшонами.
Первая лавка справа принадлежала сапожнику.
Отвлекшись от фантазий, при виде этого магазинчика я задумался о собственной судьбе. Я уже ношу брюки и взрослую длинную тунику, но мужчине положены еще и туфли. Только у нищих их нет. Я же человек состоятельный. У меня есть собственный дом. А в сумке звенят монеты.
Несмотря на все мои переживания, связанные со смертью учителя, расставшегося с жизнью всего несколько часов назад, проблема обуви показалась мне жизненно важной.
Я зашел в лавку. Зазвенел колокольчик.
Сидевший на скамье сапожник поднял голову. Я застыл на пороге, встретившись с ним взглядом.
– Секенр?..
– Намек?
Он не ответил, но я сразу узнал его. Всего двумя‑тремя годами старше меня, он продолжал дружить со мной, когда остальные мальчишки уже начали меня сторониться. Я живо припомнил, как мы вдвоем в моей плоскодонке плыли по городу в осеннем сумраке и больше боялись того, что нам скажут родители, чем затаившихся во мгле эватимов. Мы пробивались сквозь бесконечный лабиринт из обломков мачт, опор и свай, пока не нашли Деревянного Мудреца (другие его имена давным‑давно позабыли) – гигантскую деревянную голову, наполовину погребенную в грязи – и, подобно многим поколениям своих предшественников, мальчишек вроде нас, мы вскарабкались по гниющим выступам и вырезали свои имена на волнистой бороде, в то время как он разглядывал нас своими пустыми глазами. Наш поступок был отчаянно смелым и страшно глупым, но тогда я не думал об опасности, так как Намек был со мной; а он, без сомнения, в свою очередь рассчитывал на то, что мое волшебство защитит его.
С тех пор, казалось, прошла целая вечность. Четыре года? Три? Всего три?
– Что тебе надо, Секенр? – спросил он без малейшего следа дружелюбия в голосе. Он поднялся со скамьи, вытирая свои громадные руки о кожаный фартук. Он очень сильно вырос. На массивных челюстях явственно проступала черная щетина.
– Я…
– Секенр, никогда не думал, что снова встречусь с тобой.
– Но я… дом моего отца… ведь я живу совсем рядом с тобой, по соседству…
– Никогда не думал встретить тебя вновь или, по крайней мере, не хотел этого. Чего тебе?
Я оглядел небогатую мастерскую. Он, без всякого сомнения, стал тут хозяином. Когда я дружил с ним, он был у отца подмастерьем. Наверное, отец умер и оставил ему свое дело.
Он направился ко мне, его тяжелые ботинки гулко стучали по доскам пола. Я пристально посмотрел ему в глаза. Бесстрастное лицо ничего не выражало. Он так вырос.
– Повторяю свой вопрос. Чего ты хочешь?
Его голос звучал как голос мага, изгоняющего нечистую силу. Я пожал плечами, попытался засмеяться, сделать вид, что мы снова стали детьми, и обратить все в шутку. Я опустил взгляд и пошевелил пальцами ног.
– Разве это не очевидно, глупец? Туфли. Это же сапожная мастерская, я не ошибся случаем? Или все это, – я махнул рукой, показывая на товар на полках, – корм для райских птиц?
Он рассмеялся, зло и отрывисто.
– Намек? – Голос принадлежал женщине. Намек обернулся. Выражение его лица моментально изменилось – теперь на нем явно читался ничем не прикрытый страх. Из задней комнаты в лавку зашла девушка примерно моих лет. Было уже заметно, как округлился ее живот. Намек поспешил к ней, положил руки ей на плечи и что‑то настойчиво зашептал. Она посмотрела на меня широко открытыми глазами. Я сложил руки на груди и уставился на стену, избегая ее взгляда. Она кивнула и ушла.
– Твоя жена?
– Тебе были нужны туфли, – отрезал Намек.
– Мне бы хотелось познакомиться с ней. Мы могли бы стать друзьями…
– Идем, мне надо снять мерку.
Я показал на туфли на полках.
– А может мне просто померить что‑то из этого?
– Твоя первая пара обязательно должна быть сшита на заказ, по твоей ноге. Ведь это будут твои первые туф ли, не так ли, Секенр?
Смущенный, словно ребенок, пойманный на обмане взрослым, я посмотрел на свои грязные ноги и ответил:
– Да.
Он снова повернулся ко мне спиной, вынудив меня пройти за ним вглубь лавки, и уселся на табурет. Деревянной планкой с метками он измерил мою ногу.
– Ты уже стал мужчиной, Секенр?
Наверное, мне стоило перейти в наступление – ответить какой‑нибудь колкостью. Ведь это было излюбленной издевкой городских юнцов, дразнившихся: «Да ты уже стал мужчиной? Неужели » Когда одна ватага дерется с другой, победители стаскивают обувь с побежденных и восторженно вопят: «Ну, и какой же ты мужчина? »
Но я лишь сдержанно кивнул:
– Да.
Намек вернулся на скамью за прилавком. Когда я поднялся, чтобы подойти к нему поближе, он протестующе замахал рукой и сказал:
– Нет. Жди там.
Я снова сел. Повисшее в воздухе молчание было страшно тягостным. Я попытался заполнить паузу наскоро придуманной неуклюжей историей о том, как я был посвящен во взрослую жизнь своим отцом, но он забыл купить для меня пару обуви или она куда‑то затерялась, а потом исчезла, когда дом был очищен жрецами.
– М‑мда? – только и сказал мой друг.
Вновь повисло молчание; он принялся кроить кожу, а лицо его скрывал прилавок. Раз или два он низко наклонился, полностью пропадая с моих глаз. Я слышал лишь стук молотка.
Начало темнеть. Намек зажег свечу там, где сидел сам, но не предложил свечи мне.
Больше терпеть я уже не мог.
– Намек! Мы же друзья. Почему же ты не хочешь поговорить со мной?
Он сглотнул слюну и заговорил, но обращался скорее к себе, чем ко мне, просто размышляя вслух.
– Когда‑то у меня был друг Секенр. Он умер. Его убил его собственный отец, как судачат люди, убил и поселил в его теле дух Ночного Змея, того чудовища, которое в древности победил царь Неок. Отец Секенра был самым злым чародеем из всех живущих на земле, он‑то и отыскал способ освободить Ночного Змея из‑за точения…
– Нет, неправда…
Но Намек продолжил рассказывать так настойчиво, что я понял – я должен молчать и внимательно слушать, что это, как и все остальное, случившееся в эти дни, является частью божественного замысла, фрагментом гигантской головоломки. Боги, сама судьба или Сивилла говорили сейчас устами моего друга. Он не был мастером рассказывать истории. Когда мы оба были детьми, я постоянно рассказывал истории, а он увлеченно слушал.
– …И этот Змей, который убил и съел Секенра, украл его тело и по‑прежнему находится здесь, найдя себе приют в старом доме. И отца он тоже убил и съел. Правда, отец это заслужил. Временами у нас рождается надежда, что злой дух покинул наш мир. Но теперь все знамения налицо. Это очевидно. Ночной Змей по‑прежнему насылает на нас зло, проклятия, болезни. Он погубит нас всех, ввергнув в бесконечные адские муки, если не найдется смельчак, который убьет его. Так что мы молимся, чтобы вернулся Царь Неок и спас нас всех…
Я так и подпрыгнул на месте.
– Нет! Ты просто не можешь верить в это! Все это ложь!
Я подбежал к прилавку. Высотой он был мне по грудь. Я схватился за край доски, резко подтянулся и повис, опираясь руками и ногами, тяжело дыша и глядя на Намека. Я увидел, что он работает вовсе не над туфлями, а над грубым изображением демона со змеиной головой, и с громадными человеческими ногами. Босыми ногами! Он вырезал его из гладкого куска кожи и прибил на доску, обозначив глаза, нос и рот гвоздями.
Он сидел с кинжалом в руке, приготовившись разрезать изображение. Но, когда он увидел меня, лежащим на прилавке, то встал во весь рост, показавшись мне даже выше, чем был на самом деле. Я подался назад и упал на спину, больно ударившись об пол. Перепрыгнув прилавок, он молча надвигался на меня, тяжело дыша. Я поспешил откатиться подальше. Кинжал выскользнул у него из рук и воткнулся в пол. Я вскрикнул. Он схватил меня за лодыжку, а я изо всех сил лягнул его в лицо другой ногой. Моя школьная сумка каким‑то образом оказалась у него в руках, и в тот миг, в пылу борьбы я вел себя как сумасшедший: вместо того, чтобы поспешно отступить, я бросился сражаться насмерть за сумку, где лежали ручки, пузырьки с чернилами, рукопись, деревянный божок и несколько монет.
Он вновь накинулся на меня с кинжалом и рассек левую штанину, глубоко порезав бедро. Почти не сознавая, что делаю, я потянулся к его руке, сжимавшей кинжал. Я вспомнил об огне, и огонь вспыхнул у меня на ладони, и теперь уже закричал Намек. Забыв про кинжал, оставшийся у меня в бедре, он пополз прочь, слишком потрясенный, чтобы понять, что холодное пламя не обжигает.
– Грязный ублюдок! Ты все равно скоро умрешь! Мы надеялись, что ты мертв, и мертв уже давно. Потом я решил, что сам смогу избавить от тебя мир. Моей жене пришла в голову мысль получше. Она просила меня задержать тебя здесь, пока она сходит за солдатами и священниками…
Преодолевая боль, я встал, с трудом вытащил кинжал из ноги, бросил его на пол и поковылял к двери, прижимая к себе сумку.
– Я был твоим другом…
– Неужели ты так ничего и не понял, Секенр? Совсем ничего? У чародеев не может быть друзей.
– Извини. Я пойду. Постарайся все же вспомнить, что я был твоим другом.
– Мой друг мертв.
Я подошел к выходу. Горячая кровь лилась по ноге непрерывным потоком. Боль усилилась. Я боязливо выглянул на улицу – никакого намека на солдат. Возможно, жене Намека не удалось убедить власти, что чудовище, которым пугают детей, собственной персоной сидит, дожидаясь их в лавке ее мужа. Наверняка за подобную информацию была назначена награда, и жрецам приходилось каждый день выслушивать самые неправдоподобные истории.
Пошатываясь, я попытался побежать и даже умудрился сделать это – хотя наполовину бежал, наполовину подпрыгивал. Намек вышел из мастерской и крикнул мне вслед:
– И не надейся, что сможешь скрыться! Всем известно, где тебя искать!
Это действительно было прекрасно всем известно, но меня уже ничего не могло остановить. Вечерний сумрак давно сгустился в воздухе. Тени от домов растянулись по улицам, и нищие забрались на крыши. Хозяева заперли окна и двери. На вершине башни храма Сюрат‑Кемада священники забили в колокола и затянули молитвы, чтобы хищная пасть смерти не разверзалась над городом хотя бы еще одну ночь.
Завернув за угол, я оказался среди разбитых лодок, выставленных в ряд на опорах в ожидании ремонта, и нос к носу столкнулся с эватимом, который, пыхтя, поднимался по лестнице из лежавшего внизу дока. Он широко распахнул свою крокодилью пасть. На миг мне показалось, что во рту чудовища я вижу ночное небо, звезды и сияющую луну, но эватим лишь зашипел на меня, даже не попытавшись преследовать, когда я пробежал мимо.
Боль в ноге все усиливалась. Левая ступня стала мокрой от крови. Я сел на бочку, оторвал полоску от своих пропавших штанов и, как сумел, перевязал рану.
Наконец я доковылял до заброшенного порта на окраине перед самым моим домом и несмотря на риск обреченно побрел мимо разбитых лодок, и мне казалось, что темная вода в реке кишит мертвыми телами.
Добравшись до крыльца, я без сил повалился на него, с облегчением прильнул к знакомым перилам и уже готов был пролежать там всю ночь. Но что‑то темное, пахнувшее грязью и разложившейся плотью двинулось из тьмы в мою сторону. Я с трудом поднялся, взялся за ручку двери, произнес магическую формулу, отпирающую замок, ввалился в дом, запер дверь тем же заклинанием, но произнесенным наоборот, и водрузил тяжелый засов на место.
Сохранил ли я здравый рассудок после всего этого сказать не могу. Во всяком случае, я не предпринял никаких мер предосторожности. Наверное, это слишком большая потеря крови заставила меня поглупеть.
Прислонившись спиной к двери, я медленно сполз на пол, дрожа от страха, боли, обиды и слабости и вцепившись в свою школьную сумку, словно от нее зависела моя жизнь. Думаю, я ненадолго уснул, так как лишь во сне комната могла вдруг наполниться сердитыми людьми с угрюмыми лицами, расхаживавшими туда‑сюда, ссорившимися и ворчавшими, – все они были чародеями, и звали их Таннивар, Орканр, Тально и Бальредон. Мой отец Ваштэм тоже был там, точно такой же, каким я видел его в последний раз при жизни – изможденный, извивавшийся из стороны в сторону и двигавшийся так, словно его спина и ноги были изуродованы неведомой болезнью.
Но, когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу в темноте в совершенно пустой прихожей. Ногу ужасно жгло. Я осторожно потрогал ее. Кровотечение, скорее всего, почти прекратилось. Впрочем, если не сгибать ногу, боль была вполне терпимой.
Дом скрипел, двигался и говорил разными голосами. Один раз мне даже показалось, что наверху мама поет Хамакине колыбельную, укачивая ее на ночь. И отцовская мастерская взывала ко мне, заточенные в бутылках жертвы угрожали, умоляли и бормотали что‑то невнятное.
Мне даже показалось, что я вижу самого себя – маленького, одетого в неподвязанную детскую тунику со школьной сумкой под мышкой, метнувшего в мою сторону загадочный взгляд перед тем как поспешить прочь. Люк то и дело открывался. Лестница трещала и скрипела под тяжестью того, кто поднимался с причала.
Незадолго до рассвета появился мамин геват, изображавший самого Сюрат‑Кемада, – деревянный человек‑крокодил со светящейся чешуей. Он плыл по воздуху его громадный, протянувшийся через все комнаты дома хвост извивался, а гигантское ничего не выражающее лицо бога нависло надо мной, шепча имена всех, кто теперь жил во мне.
Бледный рассвет забрезжил сквозь щели в ставнях. Снаружи многоголосым хором запели речные птицы. Их вспугнул человеческий голос – кто‑то громко кричал. В ответ ему раздался другой крик, затем третий. Вдали заиграл рог.
Как и сказал Намек, все знали, где меня искать. Я подумал о бегстве, но бежать было уже невозможно. Даже не невозможно, бессмысленно. Здесь, в этом доме, был для меня центр мироздания. Именно здесь – в единственном доме, который я помнил, в котором я жил. Именно здесь, несмотря на все его причуды и капризы, несмотря на населявших его призраков. Куда мне было бежать? Я не мог бежать из этого дома точно так же, как не мог и вылезти из собственной кожи.
Снаружи собралась толпа.
Как я и говорил, мое поведение с этого момента трудно объяснить. Возможно, я сошел с ума. А может быть, чародеи, поселившиеся в моем сознании, заговорили одновременно, все смешав у меня в голове и полностью парализовав мой разум.
Я заставил себя подняться на ноги и потащился в спальню, стараясь не наступать на больную ногу. Здесь я буду в безопасности. Здесь я смогу скрыться от мира и продолжить свою работу.
Да, наверное, это слишком большая потеря крови заставила меня поглупеть. Я открыл окно, распахнув ставни. Мне обязательно был нужен свет!!!
– Вот он! – закричал кто‑то с набережной. Множество голосов слилось в единый рев.
Но для меня этот звук значил ничуть не больше, чем шум ветра. Я уселся за стол перед окном, радуясь солнечному свету.
– Убийца! Ты хочешь погубить всех нас?
Я не удержал в руках сумку, уронил ее на пол и, с трудом превозмогая боль, нагнулся, чтобы поднять ее. Ничто в мире не казалось мне более важным. Какое же облегчение я испытал, когда я обнаружил, что ни один из пузырьков с чернилами не разбился и рукопись не пострадала.
Я разложил на столе листок, закрепив его, и продолжил работу, начатую в доме учителя, – принялся иллюстрировать притчу «Три небесных брата», повествующую о подвигах и муках трех братьев, проснувшихся в комнате, единственной уцелевшей после гибели их мира, – словно сам я сидел в такой же комнате.
Но все братья по очереди покидали комнату, чтобы встретить свою судьбу. Я этого делать не собирался.
Что‑то гулко ударило по стене снаружи. Я рассеянно подумал, что это соседские дети бросили пригоршню камешков, как они иногда делали, подзуживая друг друга, в игре «Раздразни чародея».
Я забыл о себе, увлекшись эффектными завитками на причудливо изогнутых буквах, совершенно уверенный, что именно благодаря им я узнаю секрет собственного счастья, и что все тайны бытия Вселенной сокрыты именно в этих изящных перекрещенных линиях. Лишь совершая это священнодействие, я смог забыть о всех своих переживаниях, о страхе и боли. Я остался в полном одиночестве, спрятавшись в собственных иллюстрациях, где мне ничто не угрожало.
Что‑то просвистело у самого моего уха; снова раздался стук камней, удары по стенам дома, глухой напоминавший отдаленный гром. Пол содрогнулся. Пузырек с золотыми чернилами спрыгнул со стола и разлился. Я уставился на него, лишившись от возмущения дара речи.
Я чувствовал запах дыма, но не мог заставить себя осознать, что это значит. Попытавшись продолжить работу, я, к своему глубокому и самому искреннему удивлению обнаружил, что не могу поднять правую руку. Пальцы по‑прежнему сжимали тонкую кисть, но запястье было приколото к столу подрагивающей стрелой. Кровь заливала страницу рукописи.
На улице торжествующе завопила толпа, голоса людей смешались со звуками рога, звоном колоколов, боем барабанов, вздымаясь все выше и выше на волне страшного рева.
В окно со свистом летели все новые и новые стрелы; почти все они втыкались в кровать и в дальнюю стену.
Струйки дыма начали просачиваться сквозь щели в полу. Дом горел. Но лишь когда стрела с громким «дзынь!» воткнулась в книжную полку, разбросав тощие томики – мои первые книжки! – я смог подняться на ноги. Лишь что‑то в таком роде, что‑то совершенно экстраординарное, могло вывести меня из ступора.
Я громко вскрикнул, вытаскивая стрелу, прошившую мое запястье. Стол упал. Я перешагнул через него, пошатываясь, и поковылял к окну. В окно одновременно влетело еще пять или шесть стрел. Одна пропорола мне рукав и прошла через руку, не задев кость. Другая угодила в правый бок между ребрами. Я чувствовал себя, как букашка, протыкаемая булавками. Насилие закружило меня в безумном бешеном танце.
Треск ломающихся бревен донесся на сей раз сверху. Вся комната была заполнена дымом. Я понимал, что умираю. Задыхаясь, я свалился на колени и застонал – открылась рана на ноге. Каким‑то образом я умудрился подползти к окну и повиснуть на подоконнике.
Казалось, весь город собрался на мою казнь. Жене Намека в конце концов удалось все же убедить власти. Отряд лучников сатрапа растянулся вдоль всей верфи, лучники выпускали одну волну стрел за другой – многие стрелы горели. Священники нараспев тянули молитвы, били в барабаны и дули в трубы. Над головой они держали иконы с изображениями богов. Простонародье ревело и улюлюкало, бросая все, что попадалось под руку: камни, доски, колья, факелы.
Неожиданно толпа расступилась – солдаты катили по набережной громадную осадную машину. Я едва успел бросить на нее беглый взгляд, как стрела попала мне в щеку, войдя в верхнюю челюсть. Я нагнулся, сплюнув кровь вместе с парой зубов. Но я вновь вцепился в подоконник и предпринял тщетную попытку закрыть ставни.
Они оказались за пределами досягаемости. Да и не важно. Никакие ставни не смогли бы выдержать ужасного горящего бревна, пролетевшего в нескольких дюймах у меня над головой. Весь дом содрогнулся, когда оно свалилось на мою кровать и застряло в полу, наполовину свесившись в комнату снизу. Эта стрела была длиннее меня самого, толщиной в мою руку – стрела‑гигант, принадлежащая богу, орудие мести Царя Неока, – подумал я.
Я здесь, Мститель. Здесь.
Пламя выло вокруг меня, жар стал невыносимым. Мне оставалось лишь прижаться к стене. Дом содрогался вновь и вновь, когда в него врезались все новые и новые снаряды.
Пришло время умирать. Время Ваштэму, Таннивару всем остальным встретить свой конец. Возможно, это, было и к лучшему. Возможно, в этом и заключался единственный способ победить черную магию и покончить с убийствами.
Но я не мог смириться с этим. Или, вернее, они не смогли – они стали подгонять меня, побуждать к действию. Я плакал. Я бился в истерике, извиваясь по полу среди языков пламени. Штаны на мне загорелись. Я попытался сбить огонь, но правая рука меня не слушалась.
Шум города превратился в песню, победную, торжествующую.
Я добрался до порога отцовской мастерской, но дальше пройти не смог. Стрела у меня в боку зацепилась за дверной косяк. Я вытащил ее, но от боли у меня закружилась голова, и перед глазами поплыл красный туман. Штаны на мне дымились, но рубашка была мокрой насквозь. Стрела по‑прежнему торчала у меня из челюсти, свешиваясь, как язык. Я вспомнил о Сивилле. Я подумал, что могу воззвать к ней и спросить: Ну, и как мне теперь быть? Я же еще не использовал своих трех шансов, правда? Или ты устала ткать нить моей судьбы и просто бросила работу в огонь? В ЭТОМ ДЕЛО?
Но я не стал взывать к Сивилле. Я воззвал к собственному отцу, чародею Ваштэму.
И он пришел ко мне. Он был рядом, он стоял на коленях, склонившись надо мной среди огня. Потом, как мне показалось, он взял меня под мышки и поволок в свой кабинет. Как ему это удалось, призраку; фантому, существующему лишь в моем сознании? Не знаю. Я кричал от боли, когда он клал меня на кушетку.
Я ждал, что он положит погребальные диски мне на глаза, свяжет мне руки и ноги, чтобы подготовить к путешествию по реке.
Вместо этого он настойчиво и убедительно заговорил со мной, а за ним в клубах дыма стояли и отчаянно жестикулировали все остальные.
– Ты не можешь умереть здесь и сейчас, – сказал отец, и его слова прозвучали скорее приказом, чем просто ободрением.
И он зашептал мне, открывая страшные тайны, заставил меня поднять руки, как бы мучительно для меня это ни было – одну руку прошила, вторую задела стрела – и я сотворил магический знак, призывая пятиугольную звезду, невидимую простому глазу, и произнося тайные имена богов. И сами боги завопили, ужаснувшись тому, что таким, как я, известны их сокровенные тайны. Я слышал: их голоса звучали, как барабаны, как цимбалы, как рев труб. Небо разверзлось. Дом подпрыгнул и опустился, словно терпящее бедствие судно на штормовой волне. Молнии ослепили меня, ветер завыл в мастерской, разбрасывая книги, бутылки и аппараты, как осенние листья.
Все, что я делал, пришло ко мне, как воспоминание, как некое действо, которое я совершал уже много раз, и я исполнил его легко, не задумываясь, как не задумываюсь, когда дышу.
Нет, гораздо легче. Дышать‑то как раз мне стало трудно. Я зашелся в кашле. Кровь брызнула мне на подбородок.
Тишина. Крики богов смолкли. Мстительного голоса Страны Тростников не было слышно. Пламя тоже замерло, неподвижно повиснув в воздухе листами сусального золота.
Я попытался сесть, чтобы получше рассмотреть это чудо, но силы полностью покинули меня. Стрела в боку пробила легкое. Я снова закашлялся, уже закрыв рот. Кровь потекла из обеих ноздрей.
Отец продолжал говорить со мной. Я подумал, что он лишь воспоминание. Я решил, что нахожусь в комнате один, а он – просто часть моего сознания. Но он сказал мне:
– Секенр, чародей живет вне времени. Оно касается его, но лишь слегка. Он носит его, подобно одежде, а когда ему захочется, ходит голым. Ты понимаешь? Именно поэтому чародей не стареет. Для тебя единый миг может затянуться на века, и сами звезды могут по блекнуть на небе прежде, чем вокруг тебя зажгут погребальный костер. И пространство – ничто для чародея: из любого места он может попасть всюду, куда пожелает. Может случиться так, что твой дом пройдет сквозь пространство и время, как гигантский паук на деревянных ногах, бредущий по мелководью. Или, возможно, он сам и не двинется с места, но заставит окружающий мир меняться до тех пор, пока Город Тростников не окажется где‑то вдали, а ты не попадешь в далекие страны, где не знают твоего имени и оно ни у кого не будет вызывать ужаса.
В этот момент дом стал продолжением моего собственного тела, страшно израненного, наполненного множеством навязчивых голосов, искореженного болью, и я заставил его опоры‑суставы двигаться, ковылять, ползти, так что заскрипели деревянные сваи и бревна. Медленно, с трудом, на пределе превозмогая боль, дом пошел, удаляясь от грозившей ему опасности, вдоль по берегу реки, а дни и ночи мелькали за его окнами подобно взмахам ресниц.
– Отец, я ранен. Мне больно.
Он снова хотел заставить меня поднять руки, но, взяв меня за запястья, понял, что я не смогу этого сделать. От резкой боли я заскрипел зубами. Стрела выпала из подбородка, и по шее потекла кровь, Я вновь задохнулся от кашля, отплевываясь кровью отцу в лицо. Но он не испачкался. Кровь не коснулась его.
Я соединил ладони. Моих сил хватило лишь на это одно‑единственное несложное действие. Я плотно прижал их друг к другу, через силу заставляя собственные мышцы действовать. Между ладонями вспыхнуло пламя, но я не дал ему взметнуться вверх, вместо этого загнал его внутрь, в собственное тело. Я чувствовал, как оно горит внутри меня. Я спокойно наблюдал, как отключается сознание и остатки сил покидают меня, когда языки оранжево‑красного огня прорвались из ран в боку и в запястье, когда стрела в предплечье прогорела, рассыпавшись пеплом, когда языки пламени – вначале красные, затем желтые, белые, и, наконец, почти невидимые, голубые – лизали мне ноги. Огонь вырвался у меня изо рта, из дырки в щеке – настолько яркий, что мне пришлось закрыть глаза.
Он был холодным, обжигающе холодным.
Но все это было абстракцией, вещью далекой и туманной… А тут зашипели, испаряясь, мои слезы. Или это была кровь? А как насчет того, что чародеи не могут плакать?
– Ты воистину наполнен магией, – сказал отец, – ты горишь ею, ты прогорел дотла, и магия исцелила тебя, ты изменился, и теперь сама твоя плоть стала волшебной, сама кровь у тебя в венах стала волшебной.
Но я по‑прежнему плакал. Ни один чародей не способен на это, напомнил я себе.
– Отец, я…
Стоны.
Он ушел.
Должно быть, тогда я потерял сознание.
Очнулся я много часов спустя, и долго не отводил глаз от неподвижных языков пламени, висевших в воздухе сусальным золотом.
Все мое тело онемело. Я подумал, что я плыву. На какой‑то миг мне даже показалось, что я опять в погребальном судне.
Но я был один, совсем один в тихом безмолвном доме. Я заснул, и мне снова снился сон про цаплю, медленно бредущую по воде среди тростников.
ТРИ НЕБЕСНЫХ БРАТА
Ортодоксальная версия из записок Секенра Каллиграфа
Три брата проснулись во тьме, на гладком холодном каменном полу. Рядом в медной жаровне тлели угли. В тот же миг каждому из братьев вспомнилось и открылось очень многое: гром битв, огонь пожарищ, завывания духов, призванных зловещими чарами, и небеса, содрогнувшиеся от криков умирающих. Как в конце концов они трое, изможденные до предела, истратившие всю свою магию, лишившиеся и оружия, и доспехов, очутились здесь и лежали на полу во мгле, ожидая конца.
Но видение развеялось легкой дымкой, растаяв, как сон. В целом мире осталась лишь эта темная комната, медная жаровня и трое братьев, неподвижно лежавших на полу.
Вначале им не требовалось слов. Слабый след видения каким‑то образом остался у них в голове, и они без труда обменивались мыслями. Образы летали от одного разума к другому, как морские волны, следующие одна за другой, то захлестывая берег, то отступая прочь.
Трое сидели во тьме без единой раны на теле, без доспехов и без оружия. Все трое были очень молоды, совсем мальчишки, но они были значительно старше, чем могло показаться на первый взгляд, – их разумы пытливо искали отражения и призраки минувших эпох, вспоминая себя в прошлых жизнях.