Она еще долго жаловалась, подминала непокорную подушку и просила совета.
Я ей сказала, что напрасно она так мучается, что ведь мальчики пострадали не из‑за ее письма им, а из‑за своего – ей…
– Но ведь они пишут о каком‑то моем письме в Литгазету! – простонала она.
– Но ведь это провокация и ложь!
– Посоветуйте! – повторяла Анна Андреевна.
Что я могла посоветовать? Провокация тут явная, цель – выловить «сердитых молодых людей», да и Ахматовой напомнить о Жданове. Неясно только, как распределены роли, кто таков Гена… Я повторяла, что как бы там ни было, а ее вины тут нет. Мальчикам надо попытаться помочь; Фрида, конечно, не откажется снарядить экспедицию в Новосибирск – у нее много друзей среди порядочных и умных журналистов, связанных с юристами. Кто‑нибудь съездит в Новосибирск – повидается с мальчиками и девочками, узнает толком, чт о́ там случилось, и, главное, объяснит малышам, что Анна Андреевна, разумеется, в Литгазету никакого письма не писала… (Стон с подушки: «Зачем это я стану донесения писать? Товарища Лесючевского из меня делают на старости лет»…) И пусть ребятишки выучат назубок, по складам, слово пер‑лю‑страция… Да и без перлюстрации, неужели они воображали, что в Литгазете так‑таки и перешлют письмо Ахматовой, не полюбопытствовав его прочитать? Да ведь в каждом «отделе писем» каждой газеты существуют специальные товарищи со специальным заданием… Пора бы юношам понимать, где живут.
– Все равно. Если не я виновата, то мои стихи, – ответила Анна Андреевна.
– Да ведь «Реквием» до них дойти еще не мог! А остальные стихи напечатаны. И стихи ваши не губят, а спасают людей.
– Все равно, – повторила Анна Андреевна печальным голосом, но уже чуть спокойнее. – До сих пор мои стихи вредили мне одной, теперь вредят другим.
Я поклялась, что Фриде я позвоню сегодня же, и что она приедет к ней сразу, скоро, и что непременно все выяснит и все мальчикам объяснит. А может быть, окажется в силах, с помощью журналистов, выручить Гену[472].
Помолчали.
Потом, к моему облегчению, она заговорила о ленинградском «Дне Поэзии». Я рада была, что она отвлеклась. Она очень хвалила стихотворение Шефнера «Невосстановленный дом».
– И вообще Шефнер прелестный поэт, – сказала она341.
И вдруг спросила:
– А каковы новости с фронта «Софьи Петровны»?
Ах, мои новости. Какие у меня бывают новости, кроме плохих. Я никогда не рассказываю Анне Андреевне о «Софье», если она не спрашивает сама.
– «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера», – сказала я. – Или так: «Не пойму, от счастья или горя / Плачешь ты, к моим ногам припав». Или так: «Я старичок обоюдна‑ай»… Помните? Толстой говорил о себе, не о Хрущеве.
– Беда с этими образованными женщинами, – сказала Анна Андреевна. – Перестаньте. Докладывайте.
Я доложила.
…На днях по телефону полудетский голос Эли Мороз – редакторши из «Советского писателя». «Спасибо вам за вашу повесть. Я проплакала всю ночь… Я до сих пор не имела права звонить вам, потому что не было решения. Теперь решение есть. Приходите подписать договор».
– Ура! – тихо сказала Анна Андреевна.
Я попросила ее дослушать. Еще неизвестно, ура или увы. Эля добавила что‑то о редсовете, на котором будет решаться, выпустят ли мою повесть в последнем квартале 63 года. «Только в последнем!» – не удержалась я. «Для вас это поздно?» – удивилась Эля. «Не для меня – для нее», – ответила я.
– Ведь щель вот‑вот закроется, – сказала я Анне Андреевне. – Мощную солженицынскую пробоину начнут заклепывать. Вспомните Паустовского и «Тишину».
– Да и Манеж… – сказала Анна Андреевна. – Мой «Реквием» не успеет, если манежность перекинется в литературу.
Я сказала, что «Реквием» еще может успеть – в журнале. И мне кажется, необходимо пытаться – скорее, скорее. А вот «Софья», если ее не напечатают «Сибирские огни», – она уже нигде не выйдет. Щель суживается на глазах. Я рассказала Анне Андреевне о своем вчерашнем визите к Лаврентьеву, и мы заговорили о том, о чем весь город говорит, – о речи Ильичева на приеме («опасность очернительства») и о словах Хрущева, что у Сталина были заслуги342.
Жить при Сталине можно – ведь жили мы! – и слушать и читать славословия Сталину тоже можно было – ведь слушали мы и читали 30 лет! – а вот теперь, после всего перенести малейшую хвалу ему – вот это немыслимо. Оскорбление миллионов сердец, живых и мертвых.
– Это как нельзя было перенести «повторничества», – сказала Анна Андреевна. – Когда, помните, в 48 – 49 году начали вторично брать тех, кто вернулся после 37‑го, – я знаю: среди ожидающих нового ареста было немало самоубийств. Ожидания вторичного ареста люди перенести не могли. А мы разве можем перенести хвалу Сталину – снова? после обнародования его пыточных резолюций!
Мне вспомнилось: «на новом этапе», «на данном этапе», «на прежнем этапе». И еще выражение: «партия своевременно разоблачила»…
– Но договор с «Советским писателем» все‑таки подписан? – спросила Анна Андреевна.
– Да, – сказала я. – «На данном этапе».
29 декабря 62 • Была у Анны Андреевны. Вечером у нее Тарковский, меня она просила придти днем. Я вела себя дурно, несдержанно, то есть небрежно; хоть я и заметила сразу, что ей нездоровится («немогута», сказал бы Герцен), но я, наверное по собственной усталости («устали», сказал бы Герцен), вела себя нервно, во вред ее больному сердцу. Стыд.
Она полеживает на кушетке, посиживает в кресле, ей и так и этак не по себе.
Я рассказала ей, что в Переделкине, в Доме Творчества, видела Ольгу Берггольц, совершенно пьяную. Ольга Федоровна за меня уцепилась, взяла под руку, была будто рада, приветлива, говорила что‑то о «Новом мире», о Твардовском и о ленинградской редакции Маршака; потом будто испугалась меня, усомнилась, со мной ли она говорит, выдернула руку из‑под моей и ушла. Потом издали – с другого конца коридора – помахала мне и повернула обратно, но я уже сунулась в комнату к друзьям.
– Мания величия и мания преследования, – сказала Анна Андреевна. – А в общем, гибель поэта, – она ведь поэт несомненный. Но, наверное, уже не в состоянии писать. Видели ли вы ее последнюю книжку? Там опять «мама‑Кама», «Кама‑мама». Господи, сколько же можно?343
Я рассказала Анне Андреевне о выступлении Берггольц в Союзе, когда обсуждалась повесть Солженицына. Ольга Федоровна говорила, в частности, о статуе Сталина в Сталинграде, которую воздвиг Вучетич. Колоссальный, многопудовый идол. «Одну фуражечку на двух платформах везли»344.
– Да, хорошо, что Ольга не всегда пьяная, – сказала Анна Андреевна. – Когда она в своем уме, она и умна, и талантлива.
И тут же Анна Андреевна с неодобрением отозвалась о выступлении Ахмадулиной на цветаевском вечере345.
Я спросила, как дела с «Поэмой» в «Знамени». Окончательного ответа все нет: по‑видимому, Скоринихе все не удается повидать своего шефа… До чего же надоели мне эти проклятые дураки: это средостение между народом и его великим поэтом. Редактору дают в руки нового «Медного всадника», а он кобенится. И что в «Поэме без героя» может понять Кожевников, сколько бы раз он ее ни читал? Он будет читать ее слева направо, справа налево, производя единственную работу, на которую он способен: сыск. Он будет выяснять, не спрятан ли где‑нибудь под новогоднею маскою Гумилев. Не найдет, но, на всякий случай, не напечатает.
Анна Андреевна потребовала у меня совета: что делать с «Реквиемом»? Давать или не давать в редакцию, а если давать, то в какую?
Я ответила: Твардовскому, в «Новый мир». «Ведь напечатали же они Солженицына», – сказала я.
– Ведь не напечатали же они «Софью Петровну», – ответила Анна Андреевна.
Терпеть не могу этого сопоставления (которое часто слышу). Не говоря уж о том, что Солженицын великан, и не следует обыкновенного литератора, как я, сравнивать с великаном (это мне слишком невыгодно); да и кроме несоизмеримости наших дарований, между темами «Ивана Денисовича» и «Софьи Петровны» нет ровно ничего общего. «Один день Ивана Денисовича» – это один день в застенке, где гноят неповинных, а «Софья» – разве про то? Конечно, и в «Софье» застенок, но тема повести – ослепленное общество; несчастное глухо‑слепо‑немое общество, не ведающее, что творит.
– Твардовскому не понравилась «Софья» художественно, – сказала я, – и, может статься, он прав. Кроме того, Твардовскому мужика подавай, а «Софья Петровна» горожанка, полуинтеллигентка. Ему это не интересно. Его интересует деревня.
– «Реквием» тоже не деревня, – сказала Анна Андреевна. И, с раздражением:
– Пожалуйста, без ханжества. Вы сами знаете цену «Софье Петровне». Отзывы о ней346.
Я сказала, что если Анна Андреевна просит моего совета о «Реквиеме», то, мне кажется, единственный шанс – это «Новый мир», самый смелый и самый интеллигентный из наших журналов. И что бороться за напечатание «Реквиема» необходимо, потому что формула «массовые нарушения социалистической законности в результате культа личности Сталина» никуда не годится; она пуста, безжизненна, как все канцелярские изобретения; канцелярщина для того и придумана, чтобы выхолащивать из слов живое содержание, чтобы скрыть преступление, а не раскрыть его. Когда хотят раскрыть, а не скрыть, тогда находят другие слова. «Пол в земской избе неделями не просыхал от крови» – так пишет Герцен. Разве слова «массовые нарушения» и «культ личности» выводят наружу судьбы миллионов личностей, заставляют нас услышать их вопли, увидеть сапоги палачей, понять материнское горе – все, что выводит наружу «Реквием» Ахматовой или «Иван Денисович» Солженицына? Нет, канцелярская формула не дает пищи сердцу, воображению, раскаянию, гневу. Да и уму! Надо, чтоб «Реквием» прозвучал, надо дать людям выплакаться, смыть слезами невинную кровь, обернуться на самих себя. Осознать прошедшее.
Помолчали. Мне сделалось стыдно, что все это я говорю ей – будто она без меня не знает. Но я очень устала, все во мне дрожит и торопится.
– «Последствия культа личности», в сущности, такие же бессодержательные слова, как «враги народа». Вот:
Приговор… И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет… Шатается… Одна… –
вот это содержательно. Читатель вспомнит себя, свои заблуждения, свое горе – и сразу слезы хлынут… Он оплачет этими слезами и себя, и погибших[473].
Помолчали. Бросив взгляд на мой тугой, расстегнувшийся от тяжести портфель, Анна Андреевна спросила, что у меня там за книги, что я сейчас читаю? Я сказала: «Не читаю, а перечитываю».
– Чехова? – насмешливо спросила она.
Насмешка была неуместна, но и мой взрыв тоже. Заговорив некстати о Чехове, Анна Андреевна наверное просто хотела дать себе отдых, повернув тему и тональность. Съязвила она без злости. Но я уже давно бранила себя, что ни разу не сказала ей о Чехове т о́, что о нем думаю. И тут вдруг дала себе волю. Я сказала, что Чехова мне перечитывать незачем, потому что он и без того всегда со мною: «Помните? – спросила я, – вы однажды мне сказали, что не скучаете по морю, потому что оно всегда при вас, возле вас, с вами? Ну вот, мне не требуется перечитывать Чехова, потому что он всегда со мной. Рассказ Чехова “Моя жизнь” памятен мне, пожалуй, яснее, чем моя собственная; “Скрипка Ротшильда”, “Рассказ неизвестного человека”, “Три года”, “Архиерей”, “Именины”, “Скучная история”, “Супруга”, “Дама с собачкой”, “О любви”, “Дом с мезонином” – да разве можно без этого жить?» Я называла наобум, а у Чехова десятки шедевров. Ну, до сих пор мой монолог был в пределах приличия, но далее не совсем: я сказала, что нелюбовь Анны Андреевны к Чехову – это у нее не свое, личное, ахматовское, а, я подозреваю, «цеховое», акмеистическое, что‑то от неведомого мне и уже непонятного знамени определенного поколения и круга людей искусства; акмеисты, сказала я, хотели сбросить Чехова с корабля современности, как, например, футуристы – Пушкина и Толстого. Маяковскому требовалось в борьбе каких‑то там течений и школ кидаться на Толстого и Пушкина в манифестах, статьях, стихах, ну и пусть бы, раз это в какую‑то минуту было на потребу новизне и борьбе, но минута с ее потребой прошла, и он мог бы спокойно расслышать и Толстого, и Пушкина… Гумилеву, Ахматовой и Мандельштаму, пока они были «новой школой» какого‑то нового искусства, требовалось для чего‑то отвергать Чехова, противопоставлять Толстого – Достоевскому и так далее. Теперь уже трудно понять, для чего. «Школы»‑то проходят, а Чехов остается – как, впрочем, и Мандельштам, и Ахматова, и Гумилев, и Маяковский. «Вы сказали мне один раз, – продолжала я, – что герои Чехова лишены мужества, а вы не любите такого искусства: без мужества. Но у Чехова‑то хватило мужества написать “Припадок”, “В овраге”, “Мужики” и хватило гениальности преобразить горе человеческое в гармонию. И, – заметила я нагло, – не мне, а вам следует перечитывать Чехова».
– Вы сегодня очень красноречивы, – сказала Анна Андреевна с подчеркнутым высокомерием и равнодушием. – Жаль, что вашу лекцию слышала я одна: вам бы на кафедру перед студентами… Но все‑таки: что у вас там за томы в портфеле?
Я вынула из портфеля два красных тома: Герцен, томы шестнадцатый и семнадцатый нового, академического издания. Мне было уже за себя очень стыдно – за свой назидательный тон. Я тихонько сказала, что сейчас читаю Герцена, читаю каждую свободную минуту и таскаю с собой в трамваях и троллейбусах. Сказала, что он пленяет меня своей, никем еще не изученной поэтичностью; что он, конечно, мыслитель, политик, но «Колокол» – это сборник статей‑поэм, статей‑стихов, эпиграмм, плачей, надгробных речей, заупокойных молитв, пророческих песнопений, формул, звучащих, как поговорки, пословицы, так они емки и точны, и пора бы уже изучать слово Герцена, как изучают поэтическое слово… Но главное, конечно, то, что в наше время Герцен необыкновенно уместен; всеми средствами художнически работающей мысли он заставляет думать о нашем прошлом и нашем будущем. В 1962 году меня неотрывно тянет читать, что писал Герцен, о чем он вспоминал, о чем думал в 1862‑м, в 1863‑м. Ведь на нас сейчас идет 1963‑й. Сто лет назад время в России было кое‑чем похоже на наше, теперешнее – именно своею двойственностью, трудно было угадать, что куда повернет. После великого освобождения крестьян в 61 году – злодейства в Польше, а эти провокационные пожары, ненужные ссылки, ненужные казни!.. У нас после великого освобождения заключенных – Венгрия, кровь, и опять будто мобилизуется сталинщина… Что дальше – не поймешь… Я читаю и перечитываю подряд и в разбивку, что им написано в 1862‑м и в 1863‑м… Главный мотив, что Россия пробудилась и нельзя ей дать уснуть снова, нельзя позволить эпохе Александра Второго превращаться в эпоху Николая Первого. Герцен в 1862 году боится возврата к николаевщине и, говоря о тогдашнем усмирении Польши, поминает расправу с восстанием 1831 года. Он говорит, что в тридцатые годы русские были менее виновны, чем в шестидесятые, потому что тогда они были в забытьи, а со смертью Николая очнулись.
– Прочтите что‑нибудь вслух, – сказала Анна Андреевна и с дивана пересела в кресло. – Я вижу, у вас там и закладки. Читайте так, без значения, я хочу вспомнить звук.
Я несколько струхнула, потому что закладки у меня случайные. Подобраны не по годам и плачам и вообще не по образцам. Но начала читать.
– Герцен говорит о зверствах русских над поляками после восстания 31 года, при Николае.
«…у России было меньше совести, т. е. сознания. За полусознанные злодейства, за преступления, сделанные в полусне, история не наказывает, а дает английский вердикт “temporary insanity”[474]. Вопрос весь в том, имеет ли Россия 1863 столько же права на этот вердикт, как Россия 1831?
Мы решительно отрицаем это»347.
– Еще, – сказала Анна Андреевна.
«…Мы вовсе не врачи – мы боль; что выйдет из нашего кряхтения и стона, мы не знаем – но боль заявлена », – прочла я348.
– Еще, – сказала Анна Андреевна.
«Христианство, с своей необычайно глубокой психологией, связывало искупление с раскаянием и исповедью. Это равно относится к лицу и к целым народам. Надобно было совести русской не только раскаяться в любви к силе и забиячеству военной империи, в гордости штыками и суворовскими бойнями, но и привести это к слову, надобно было ей исповедаться.
И с исповеди начинается ее пробуждение»349.
– Еще, – сказала Анна Андреевна.
«Почем знать, что какое‑то слово не падет каплей дрожжей в эти сонные миллионы и не поднимет их к новой жизни?»350
– Дальше, – сказала Анна Андреевна.
Следующая закладка была у меня в статье «Руфин Пиотровский» – наказание шпицрутенами в Сибири, произведенное генералом Голофеевым над ссыльными поляками и русскими в 1837 году. 1837! Сначала текст Пиотровского, описание казни, потом – Герцен. Мне не хотелось мучить Анну Андреевну кровавым зрелищем, и я сказала: «Ну, тут шпицрутены, я пропущу»…
– Не пропускайте! – закричала Анна Андреевна. – Читайте!
Я прочла.
«Пришел день казни. Дело было в 1837 в марте, в Омске. Генерал Голофеев, известный своею свирепостью и присланный вследствие этого из столицы, заведовал мрачной процессией. Утром два батальона стали на большой площади недалеко от города, один для шести главных виновников, другой для остальных, приговоренных на меньшее число ударов. Сиероцинского и его пять товарищей привели на площадь, им прочли приговор, и началось страшное наказание. Ни один из них не выдержал назначенное количество ударов: их наказывали одного после другого, и они все падали, пройдя два или три раза сквозь строй, и умирали на снегу, обагренном их кровью. Сиероцинского нарочно казнили последнего, чтоб он видел до конца казнь своих друзей. Когда пришел его черед, когда ему раскрыли спину и привязали руки к штыку, батальонный доктор предложил ему, как и другим, склянку с укрепляющими каплями; но он отказался и сказал: “Пейте мою кровь, я не хочу ваших каплей!” Дали сигнал, бывший настоятель запел громким и ясным голосом: “Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam!”[475], генерал Голофеев закричал солдатам: “ Покрепче, покрепче! ”… И в продолжение нескольких минут слышался голос базильянца, перебиваемый свистом розог и криком генерала: “Покрепче!”… Сиероцинский только раз прошел сквозь строй, т. е. получил 1000 ударов; он упал на снег без чувств и в крови. Напрасно старались поставить его на ноги, тогда его привязали к саням, приготовленным заранее, так, чтобы спина подставлялась под удары, и таким образом повезли сквозь строй. В начале второй тысячи еще слышались его стоны, они слабели, но он умер только после четвертой тысячи; остальные 3000 пали на труп. Всех поляков и русских, умерших на месте и через несколько дней от последствий наказания, положили в общую яму. Родным и друзьям позволили поставить над этой страшной могилой крест, распростиравший руки свои над снежной поляной».
Это был текст Пиотровского. Теперь – Герцен:
«Нет, дальше на этот раз писать нельзя. Мы остановимся перед этим крестом на снегу, перед этим крестом на крови; мысль тускнеет, голова кружится и горит. Пусть поляки оценят не ту ненависть, которую в них возбуждает рассказ этих звериных ужасов, но ту, смешанную с позором, стыдом и чувством кровного родства, которую мы ощущаем. Пусть они поймут, что значит так же невольно и так же бессильно стоять не с святым базильянцем под ударами целого батальона палачей, а с той стороны, на которой гнусный Голофеев и его гнусный атаман… Пусть они поймут, что, как ни страшно видеть родную мать, которую колотит ни за что ни про что пьяный вотчим, все же это легче, чем ее видеть в забытьи разврата, униженную до злодейства, до циничного бесстыдства, и чувствовать не только презрение, не только кровную связь, не только жалость, но и то, что она вовсе не такова, что она еще опомнится, – и не иметь права сказать слово перед вопиющим фактом»351.
– Черный крест на белом снегу, – повторила Анна Андреевна. – Как у него? Раскинув руки?
В это время в передней раздались несколько звонков, и кто‑то пошел отворять. Я испугалась, что это уже Тарковский, то есть не Тарковского испугалась, конечно, а что я не дала Анне Андреевне отдохнуть до прихода нового гостя. Но квартира большая, коммунальная, звонки были не сюда.
Анна Андреевна просила меня читать еще, но я сказала, что закладки мои кончились и время тоже. Она легла на диванчик, я укрыла ее пледом и ушла в смуте, смятении и недовольстве собой.
ЗА СЦЕНОЙ
(факты, люди, книги, документы)
ПРИНОШУ ГЛУБОКУЮ БЛАГОДАРНОСТЬ друзьям, безотказно помогавшим мне в моей работе: Э. Г. Герштейн, Н. Н. Глен, В. М. Жирмунскому, Вяч. Вс. Иванову, В. Н. Корнилову, А. Г. Найману, Н. А. Ольшевской, Евг. Б. и Е. В. Пастернакам, М. С. Петровых.
Приношу также благодарность Ж. О. Хавкиной – незаменимой помощнице в моей многолетней работе – и Е. Ц. Чуковской. Выражаю особую признательность Е. Б. Ефимову, обогатившему мой труд разнообразными библиографическими и архивными сведениями.
В 1989‑м праздновалось столетие со дня рождения Анны Ахматовой. А так как в это время мы жили уже в эпоху гласности, в печать свободно хлынули потоки воспоминаний о ней – правдивых и лживых, достоверных и недостоверных, глубоких и поверхностных, талантливых и бездарных, написанных людьми, общавшимися с Ахматовой постоянно в течение десятилетий, а также теми, кто разговаривал с нею один раз, видел ее издали или сочинил собственные мемуары на основе чужих. Во второй половине восьмидесятых годов рушилось молчание, пала власть цензуры – и вот в периодической печати и в отдельных сборниках стали появляться стихотворения Ахматовой, никогда ранее не печатавшиеся, – те, что вовсе не вошли (или вошли в изувеченном виде) в последний прижизненный ахматовский сборник 1965 года – «Бег времени» и в издание 1976‑го в Большой серии Библиотеки поэта.
В периодической печати появились новые исследования, архивные документы, дневниковые записи.
Кроме новых данных для творческой и жизненной биографии самой Анны Ахматовой, в годы гласности оказались раскрепощены и обнародованы новые сведения для биографии тех современников, которые упоминаются в наших беседах.
Во всей этой разнородной новизне следовало разобраться, чтобы, с благодарностью используя ценное и правдивое, не внести в свою книгу ненароком инфекции неряшливости, ошибок и лжей. Я не знаю, в какой мере это удалось мне.
…Перемены, совершавшиеся в 80‑е и 90‑е годы в нашей стране, одарив меня находками, в то же время сильно задержали подготовку к печати второго тома «Записок» и заставили расширить, обогатить отдел «За сценой» и подстрочные примечания.
Предупреждаю читателей, что в примечаниях под строкой и в отделе «За сценой» использованы сведения, почерпнутые мною из книг и статей, вышедших не позднее 1992 года, а в некоторых случаях и 93‑го и 94‑го года.
Август 1992 – январь 1995 г.
НЕМНОГО ИСТОРИИ
1 Осенью 1980 года, у себя в архиве, в одной из тетрадей старого дневника, я случайно обнаружила копию своего письма.
Прилагаю текст:
«11 июня 1952
Многоуважаемая Анна Андреевна. В этом году 10 лет со дня нашей ссоры. В первый год письма к Вам сами писались во мне, как иногда пишутся стихи, я их записывала, но не посылала. В них я пробовала Вам объяснить, что хотя я и пытаю себя с пристрастием, хотя и заинтересована, чтобы виновата была я, а не Вы – я не нахожу за собой никакой вины.
Теперь пишу с другой целью. Я не хочу ни извиняться, ни Вас обвинять. Я просто думаю, что быть нам в ссоре ни к чему, а в мире – естественно. Если и Вам эта мысль родная, напишите мне».
1952
2 Семья Шервинских не раз оказывала гостеприимство Анне Андреевне в Москве и у себя на даче в Старках. Врачу Василию Дмитриевичу Шервинскому (1850 – 1941) за заслуги перед медициной оставлено было в собственность имение Старки, неподалеку от Коломны, где семья Шервинских жила и раньше. Многие стихотворения (и фотографии) Ахматовой помечены так: «Под Коломной» или «Старки». В частности, там, в пятидесятые годы, написаны некоторые стихи из цикла «Шиповник цветет». А стихотворение, озаглавленное «Под Коломной» (1943, Ташкент), прямо посвящено Шервинским.
Сын Василия Дмитриевича, Сергей Васильевич Шервинский (1892 – 1991) – поэт, стиховед, переводчик, теоретик перевода и преподаватель «художественного чтения». В 1913 году в сборнике «Круговая чаша» напечатаны его первые стихи. В 1924‑м опубликована книга стихов об Италии («Лирика»). С 1924 года Сергей Васильевич начал заниматься переводами: переводил Софокла, Еврипида, Вергилия, Овидия, Катулла. А в 1935‑м был издан учебник Шервинского (предназначенный для театральных вузов) «Художественное чтение». В 1961 году опубликована книга «Ритм и смысл. К изучению поэтики Пушкина».
Познакомились Сергей Васильевич и А. А. в 1927 году. С. Шервинский посвятил Ахматовой два стихотворения, – оба напечатаны у него в сборнике «Стихи разных лет» (М.: Сов. писатель, 1984). Кроме того, он автор мемуарного очерка «Анна Ахматова в ракурсе быта» – см. «Воспоминания», с. 281.
О Шервинском см.: Т. М. Лисичкина и Е. Е. Степанов. В Старках у Шервинских // Лит. учеба, 1989, № 3; К. Г. Петросов. Литературные Старки. М., 1991.
3 А. А. цитирует не вполне точно. У Чехова сказано:
«Егорушка услышал тихое, очень ласковое журчанье и почувствовал, что к его лицу прохладным бархатом прикоснулся какой‑то другой воздух».
4 БСЭ (изд. 3‑е): «Цимлянское водохранилище образовано плотиной Цимлянской ГЭС на реке Дон… Заполнение происходило в 1952 – 55».
5 Как указано в томе первом моих «Записок» – Нина Антоновна Ольшевская (1908 – 1991) – актриса, режиссер, близкий друг Анны Андреевны, жена писателя Виктора Ефимовича Ардова. Приезжая в Москву, А. А. чаще всего останавливалась – «у Ардовых на Ордынке» (Ордынка, 17, кв. 13).
Дружба Нины Антоновны к Анне Андреевне была прочна, деятельна и неизменна. Ахматова намеревалась посвятить Нине Ольшевской отдельную главу в своей автобиографии, но успела уделить ей всего несколько строк в своих воспоминаниях о Мандельштаме. Э. Г. Герштейн посвятила Н. А. Ольшевской специальную работу, включающую в себя и письма Ахматовой, и воспоминания Нины Антоновны. (См. сб. «Воспоминания», с. 258.)
6 Речь идет о книге М. В. Нечкиной «А. С. Грибоедов и декабристы» (М., 1947).
Милица Васильевна Нечкина (1901 – 1985) – специалистка по истории русского революционного движения и общественной мысли XIX века. Основные труды ее посвящены декабристам и шестидесятникам. В 1948 г. Нечкина за книгу «А. С. Грибоедов и декабристы» получила Сталинскую премию. С 1958 года М. В. Нечкина – действительный член Академии Наук СССР.
О Катенине, упомянутом в нашем разговоре с Анной Андреевной, – см. КЛЭ, т. 3.
1953
7 …разговор зашел об освобождении врачей. – В последний год своей жизни Сталин, для разжигания антисемитизма, изобрел «дело врачей». Известные в Москве заслуженные врачи‑специалисты, преимущественно еврейского происхождения, были арестованы; 13 января 1953 года «Правда» сообщила читателям, будто «раскрыта террористическая группа», «ставившая своей целью, путем вредительского лечения, сократить жизнь активным деятелям Советского Союза». Далее шел список злодеяний, в которых «признались преступники»: оказалось, что именно они убили Жданова и Щербакова и собирались «вывести из строя» маршала Василевского, маршала Говорова и многих других. Следствие установило, что «врачи‑убийцы» действовали по заданию «еврейской буржуазно‑националистической организации “Джойнт”», осуществлявшей в Советском Союзе «широкую шпионскую, террористическую и иную подрывную деятельность».
6 марта 1953 года было сообщено о смерти Сталина, а 4 апреля об освобождении врачей. «Проверка показала, – писала “Правда”, – что обвинения, выдвинутые против перечисленных лиц, являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, – несостоятельными. Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего Министерства Государственной Безопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия».
(То есть, – как и все «признания подсудимых», добытые следователями сталинской эпохи, – признания врачей даны были под пыткой.)
Резолюция Сталина: «бить, бить, бить», ставшая известной позднее, относилась именно к следствию по делу врачей.
В конце восьмидесятых годов в печати появились «Воспоминания о “деле врачей”» одного из «убийц в белом халате», профессора Я. Рапопорта (см. журнал «Дружба народов», 1988, № 4 и его книгу «На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года». М., 1988). См. также воспоминания его дочери Н. Рапопорт «Память – это тоже медицина» (журнал «Юность», 1988, № 4).