В моем личном отношении к Африке и африканцам — возможно, как толчок большую роль сыграло то душевное состояние, которое мы все испытывали после Синайской кампании — когда остались почти одинокими, весьма непопулярными и совершенно непонятыми. Франция осталась другом и союзником, кое-кто из европейских стран нам сочувствовал, — но с Соединенными Штатами отношения у нас были натянутые, с советским блоком — более чем натянутые, а в Азии, несмотря на все наши усилия добиться признания, мы в большинстве случаев наталкивались на каменную стену. Правда, у нас были представительства в Бирме, Японии и Цейлоне, консульства на Филиппинах, в Таиланде и в Индии; но хотя мы были в числе первых, признавших Народный Китай, китайцы совершенно не были заинтересованы в том, чтобы иметь израильское посольство в Пекине, а Индонезия и Пакистан, мусульманские государства, проявляли к нам открытую враждебность. Третий мир, в котором важнейшую роль играл, с одной стороны, Неру, а с другой — Тито, смотрел в сторону Насера и арабов — и отворачивался от нас. И в 1955 году, когда в Бандунге состоялась конференция афроазиатских стран, на которую мы очень надеялись, что нас пригласят, арабы пригрозили бойкотом, если Израиль примет в ней участие, и из этого «клуба» мы тоже были исключены. В 1957 и 1958 годах я смотрела вокруг себя, сидя на заседании Объединенных Наций и думала: «Мы тут чужие. Ни с кем у нас нет ни общей религии, ни общего языка, ни общего прошлого. Весь мир, все страны группируются в блоки, потому что география и история определили для каждой группы общность интересов. Но наши соседи — естественные союзники — не хотят иметь с нами дела, и у нас нет никого и ничего, кроме самих себя. Мы были первенцами Объединенных Наций — но обращались с нами, как с нежеланными пасынками, и, надо признаться, это причиняет боль».
|
|
Но все-таки мир состоял не только из европейцев и азиатов. Существовала Африка, страны которой вот-вот должны были получить независимость, и юным государствам черной Африки Израиль мог и хотел дать очень многое. Как и они, мы сбросили иностранное владычество, как и им, нам пришлось учиться поднимать неудобные земли, увеличивать урожайность, проводить мелиорацию, разводить птицу, жить вместе и обороняться. Нам, как и им, не поднесли независимость на серебряном блюде, она была завоевана годами борьбы, и нам пришлось — иногда на собственных ошибках — узнать, как дорого обходится право на самоопределение. В мире, четко разделенном на имущих и неимущих, опыт Израиля казался единственным в своем роде, потому что мы были вынуждены разрешать такие проблемы, какие никогда не стояли перед большими, богатыми, мощными государствами. Мы не могли предложить Африке ни денег, ни оружия, но, с другой стороны, мы не были запятнаны, как колониалисты-эксплуататоры, ибо единственное, чего мы хотели от Африки, была дружба. И тут я хочу предупредить возможные замечания циников. Обратились ли мы к Африке, потому что нам были нужны голоса в Объединенных Нациях? Да, конечно, был и этот мотив — вполне почтенный, кстати, — и я никогда его не скрывала ни от самой себя, ни от африканцев. Но он не был главным, хоть и не был, разумеется, пустячным. Главной причиной нашего африканского «предприятия» было то, что мы чувствовали — у нас есть что передать странам, которые еще моложе и неопытнее, чем мы.
|
|
Теперь, после Войны Судного дня, когда большинство африканских стран разорвали дипломатические отношения с Израилем, в общий хор циников включились и разочарованные израильтяне. «Это была пустая трата денег, времени и сил, — говорят они, — неуместное, бессмысленное, мессианское движение, к которому Израиль отнесся слишком серьезно и которое было обречено на провал, стоило только арабам решительно нажать на африканцев.» Нет ничего дешевле, легче, разрушительнее такой критики задним числом, и в данном случае она ничего не стоит. С государствами все бывает, как и с людьми. Никто не безупречен, случаются отступления, и некоторые оказываются болезненными и трудными; но не всякий план возможно осуществить быстро и полностью. Более того — неосуществившиеся надежды не означают полного провала, и я не сторонница политики, требующей сиюминутной выгоды. По правде говоря, то, что мы делали в Африке, мы делали не из политики разумного эгоизма — «я тебе, ты мне» — а потому, что это — одна из самых ценных наших традиций, выражение наших глубочайших исторических инстинктов.
Мы пришли в Африку учить, и то, чему мы учили, было воспринято. Никто горше меня не сожалеет, что на сегодняшний день африканские страны — или большинство из них — от нас отвернулись. Но по-настоящему важно лишь то, что нам — и им — удалось совершить вместе то, что с 1958 по 1973 годы сделали в Африке израильские специалисты по сельскому хозяйству, гидрологии, районному планированию, здравоохранению, строительству, коммунальному обслуживанию и многим другим областям: то, что увезли с собой на родину тысячи африканцев, обучавшихся в эти годы в Израиле. Такая прибыль не пропадет, и наши свершения — это тоже не мелочь. Они не падают в цене и их не вычеркнешь, даже если теперь мы на время лишились политических или иных выгод, которые нам давали связи с африканскими государствами. Конечно, их правительства проявили неблагодарность, и нелегко им будет заставить нас забыть, как они бросили нас в критический момент. Но надо ли из-за этого забывать или умалять чрезвычайные по значению, чтобы не сказать — беспрецедентные деяния маленькой страны, которая старалась облегчить жизнь людей в других странах? Программой международного сотрудничества и технической помощью, которую мы оказали народам Африки, я горжусь больше, чем любым другим нашим проектом.
|
|
Для меня эта программа прежде всего воплощает стремление к социальной справедливости, перестройке и исправлению мира, которое и есть сердце социалистического сионизма — и иудаизма. Жизненная философия, толкнувшая в 20-е годы пионеров Мерхавии на создание кооперативного поселения, заставившая в 40-е годы мою дочь и ее товарищей продолжать этот нелегкий путь в Ревивиме, отразившаяся в каждом киббуце, создаваемом в Израиле сегодня, — то же самое жизненное мировоззрение на целые годы забросило израильтян в Африку, чтобы разделить с ее людьми практические и теоретические знания, которые только и могли быть им полезны в меняющемся мире, где они наконец-то стали хозяевами своей судьбы. Конечно, не все, принявшие участие в передаче африканцам нашего национального опыта, были социалистами. Далеко не все. Но для меня, во всяком случае, эта программа была логическим раскрытием принципов, в которые я всегда верила, которые определили цель моей жизни. И я не могу считать эту программу бесполезной, и не верю, что хоть один африканец, помогавший в ее выполнении или пожинавший ее плоды, сочтет ее таковой.
И еще одно: нас с африканцами сближала не только необходимость быстрого развития, но и память о вековом страдании. Угнетение, дискриминация, рабство — для евреев и африканцев это не просто слова. Они говорят о муках и унижениях, пережитых вчера. В 1902 году Теодор Герцль написал роман, в котором описывал еврейское государство будущего, каким он себе его представлял. Роман назывался «Альтнойланд» («Старо-новая страна»), и на титульном листе стояли слова, ставшие вдохновляющим лозунгом сионистов: «Если вы этого захотите — это уже не сказка». В этом романе есть слова об Африке, которые я часто цитировала африканским друзьям и которые хочу вспомнить сейчас:
«… Есть еще один вопрос, возникший из национальных страданий, до сих пор неразрешенный, трагизм которого только евреи могут себе представить. Это африканский вопрос. Только вспомните о страшных эпизодах работорговли, о людях, которых воровали как скот, захватывали, заточали, продавали только потому, что они были черные. Их дети вырастали в чужих землях, их ненавидели и презирали за то, что у них другой цвет кожи. Пусть смеются надо мной, но я не побоюсь сказать, что теперь, когда я увидел освобождение моего народа евреев, — я хотел бы увидеть и освобождение африканцев».
Думаю, эти слова говорят сами за себя.
Однако, хотя я думаю и надеюсь, что несу ответственность за изначальный размах и интенсивность более чем 200 программ развития, которые Израиль осуществлял в восьми десятках стран Африки, Азии, Латинской Америки, а потом и Средиземноморского бассейна, на чистом энтузиазме, упорстве и талантах пяти тысяч израильских советников, я не могу претендовать на то, что идея принадлежит мне. Первым израильтянином, изучившим такую форму международного сотрудничества, был мой добрый друг Реувен Баркатт; будучи главой Политического отдела Гистадрута, он привез в Израиль несколько африканцев и азиатов, чтобы они своими глазами увидели, как у нас разрешаются некоторые проблемы. Когда я стала министром иностранных дел — это было накануне того, как Гана получила независимость, — молодой израильский дипломат, назначенный Шаретом, Ханан Явор, уже укладывался, собираясь ехать туда, чтобы представлять Израиль. Когда в 1957 году Гана получила независимость, послом Израиля в Гане и в Либерии был назначен Эхуд Авриэль; он предложил мне приехать на первую годовщину независимости Ганы в 1958 году, а также посетить Либерию, Сенегал, Берег Слоновой Кости и Нигерию. Я стала планировать путешествие, в котором, как мы решили, меня, кроме Эхуда, будет сопровождать Яаков Цур, тогдашний посол во Франции.
Конечно, я и раньше встречалась с африканцами, большей частью на всякого рода заседаниях социалистов — но в самой Африке я не бывала никогда и даже представить ее себе не могла по-настоящему. Укладывая вещи для поездки (мой недостаток как путешественника — что я всегда беру больше, чем нужно), я начинала грезить об Африке и о роли, которую мы можем сыграть в пробуждении этого великого континента. У меня не было никаких иллюзий — я понимала, что роль эта будет маленькой, но я загоралась при мысли, что мне предстояло увидеть часть света, для которой мы такая же новинка, как и она для нас. От предвкушения этого я волновалась, как ребенок.
Первой остановкой была Монровия — столица Либерии; я была гостьей президента Уильяма Табмена. Социальная и экономическая элита Либерии жила в невероятной, почти фантастической роскоши; остальное население — в нищете. Но я ехала в Африку не за тем, чтобы проповедовать, вмешиваться или обращать в свою веру. Я приехала, чтобы встретиться с африканцами. Я знала, что президент Табмен — преданный друг евреев, и потому еще, что, насколько помню, во весь долгий период его сложных отношений с США к нему дружески отнесся конгрессмен-еврей, прелестный человек Эммануэль Селлер, единственный из всех знакомых Табмена в Вашингтоне понявший одиночество черного лидера, хотя считаться с чувствами черного в те времена не было ни модно, ни необходимо. Либерия была первым черным государством мира; импульс, определивший его появление, был сродни импульсу, определившему рождение Израиля; любовь Табмена к Израилю была очевидна, убеждение, что у наших стран много общего, — тоже; я не могла не отвечать на такие чувства. Но по-настоящему меня заинтересовала и очаровала не Монровия и не Либерия, а Африка, которую я там увидела.
Мы путешествовали по Либерии. Я разговаривала с сотнями людей, отвечала на тысячи вопросов об Израиле (и чаще всего — об Израиле, стране Библии). Меня сопровождала очень милая молодая женщина из либерийского министерства иностранных дел. Когда наступил мой последний день в Либерии, она смущенно сказала: «У меня есть старушка-мать, я ей объяснила, что всю неделю буду занята с гостями из Иерусалима. Моя мать сделала большие глаза. «Ты что же, не знаешь, что нет такого места — Иерусалим? Иерусалим — это на небе. Не можете ли вы, г-жа Меир, встретиться с ней на минутку и рассказать ей об Иерусалиме?»».
Конечно же, я встретилась с ее матерью в тот же день, и взяла с собой на эту встречу бутылочку с водой из Иордана. Старушка только ходила вокруг меня, но не отважилась ко мне прикоснуться.
— Вы — из Иерусалима? — повторяла она. — Вы хотите сказать, что это реальный город, с домами и улицами, где живут реальные люди?
— Да, я там живу, — отвечала я. Думаю, она мне не поверила.
Вопрос, который она мне задала, я потом слышала в каждом городе Африки и отвечала на него одинаково: «Небесного в Иерусалиме только то, что он до сих пор существует».
Самым эффектным моментом моей поездки в Либерию была церемония моего посвящения в верховные вожди племени Гола. Женщинам редко оказывается такая честь. В Израиле же, когда я рассказала эту историю, все обратили внимание на знаменательное совпадение: «Гола значит на иврите «диаспора»». Пожалуй, это было самое удивительное, что когда-либо со мной происходило. Признаться, когда я стояла под палящим солнцем, а вокруг плясали и пели все мужчины племени, я не могла поверить — неужели это мне, Голде Меир из Пинска, Милуоки, из Тель-Авива, оказывают такие высокие почести? У меня было еще две мысли: «Надо вести себя так, словно церемония посвящения в вожди в самом центре Африки для меня вещь совершенно привычная» и «Если б только меня видели мои внуки!» После того, как танец закончился, двести женщин племени отвели меня в крошечную, душную соломенную хижину, где меня облачили в яркие одежды верховного вождя и произвели надо мной обряд тайного посвящения, о котором я распространяться не буду. Но в жизни не забуду ужаса в глазах своих израильских телохранителей (включая Эхуда), когда я, под дробь африканских барабанов и монотонное пение женщин, исчезла в темной хижине, и выражение великого облегчения, когда я вышла оттуда невредимая и очень довольная собой. По поводу церемонии я могу сказать, что была поражена и обрадована ее яркостью, естественностью и искренностью. Вообще, людям в Африке присуще быть радостными и сердечными, и в Африке я всегда чувствовала себя дома — чего не испытывала в такой степени нигде больше, и всего меньше в Азии.
Из Либерии мы отправились в Гану, первое африканское деколонизованное независимое государство, где я познакомилась с Кваме Нкрума — прекрасным полубогом африканского национализма в те дни. Не восхищаться Нкрумой было просто невозможно, но после долгого разговора с ним в Аккре, я не получила уверенности в его надежности и искренности. В его риторике, его стремлении остаться единственным символом африканского освобождения было что-то нереалистичное и даже несимпатичное. Судя по тому, что он говорил, единственное, что было для него важно, — это формальная независимость; развитие природных ресурсов, даже повышение жизненного уровня населения интересовали его гораздо меньше. Мы с ним говорили о разных вещах. Он говорил о свободе и славе, я — об образовании, здравоохранении и необходимости для Африки создавать собственных учителей, врачей и техников. Мы разговаривали часами — но ни один из нас не убедил другого.
Я вела себя как чистый прагматик и все говорила о технике и квалификации, а Нкрума не мог перестать ораторствовать. Он так объяснял, например, почему он велел воздвигнуть себе огромный памятник перед зданием парламента в Аккре и почему новые ганские деньги украшены его портретом: «Для людей в джунглях слово «независимость» ничего не значит, они его не понимают. Но когда им даешь монету, и они видят на ней портрет Нкрумы вместо портрета английской королевы — тогда они понимают, что такое независимость». Эта точка зрения была прямо противоположна моей, но тем не менее между Израилем и Ганой сложились очень близкие отношения; десятки образовательных программ были осуществлены в обеих странах, многое в Гане было спроектировано и выстроено израильтянами, при нашей помощи была создана и введена в действие судоходная компания «Черная звезда».
Потом я встретилась с другими африканскими лидерами — например, с президентом Берега Слоновой Кости Уфуэ-Буаньи, по своим взглядам он был ко мне ближе. Кстати, он происходил из того же племени, что и Нкрума, и разговаривать они могли только на языке этого племени, потому что Нкрума не знал французского, а Уфуэ-Буаньи — английского. Уфуэ-Буаньи в 1958 году считал, что развитие не менее важно, чем независимость. Он гораздо яснее, чем Нкрума, видел сложности, ожидавшие африканцев, если они будут напирать на независимость без соответствующей подготовки — мусульманский экстремизм; зловещее сочетание ислама с коммунизмом — русским или китайским; возвращение в Африку прежних хозяев под слегка изменившейся личиной; ослабление умеренно-прогрессивных сил на всем континенте. Он много лет держался и сумел устоять против лести и угроз Насера. Правда, в ноябре 1973 года даже Уфуэ-Буаньи сдался и порвал отношения с нами, грустно поясняя, что ему пришлось выбирать между арабскими «братьями» и израильскими «друзьями». Но тогда, в 1958 году, все это еще таилось в будущем.
Хотя первая встреча с Нкрумой и омрачила мое настроение, посещение Ганы оказалось не только поразительно интересным, но и чрезвычайно важным для всего нашего африканского предприятия. По случаю празднования годовщины, Гана еще и принимала у себя первую всеафриканскую конференцию, где были представлены все африканские освободительные движения.
Мне уже приходилось встречаться с д-ром Джорджем Падмором, блестящим экс-коммунистом из Вест-Индии, важнейшим идеологом «прогрессивного» панафриканизма, автором идеи развития Африки при финансовой поддержке негритянской общины США — как он выражался, «по образу и подобию Еврейского Призыва». Он чрезвычайно интересовался Израилем и настоял, чтобы я встретилась с другими африканскими лидерами, собравшимися в Аккре. «Сам Бог послал и вам, и им такой случай» — сказал он. Конференция должна была начаться в одном из новейших отелей Ганы — в отеле «Амбассадор», в 4 часа дня, но на три часа было созвано специальное заседание, и когда я вместе с Падмором вошла в залу заседания, шестьдесят человек уже сидели за огромным столом, ожидая меня.
Это было интересно и не лишено драматизма. Мы встретились здесь, в первой африканской стране, добившейся независимости (не считая Либерии и Эфиопии), я, министр иностранных дел еврейского государства, которому всего десять лет от роду, и шестьдесят человек, чьи страны получат свободу через два-три года. Мы все столько пережили, столько боролись за свою свободу — и они, представляющие еще несосчитанные миллионы африканцев на обширных равнинах этого континента, и мы, в нашей крошечной стране, которую столько веков осаждали и брали штурмом. Мне казалось, что это та историческая встреча, которую представлял себе Герцль. Я не всех тут знала по имени, но Падмор объяснил мне, кто они: лидеры борющегося Алжира и других французских колоний, Танганьики, Северной и Южной Родезии. Атмосфера в комнате была очень наэлектризована. Я это почувствовала, и слова, которыми Падмор открыл собрание, не слишком помогли делу. «Я устроил эту встречу для того, — сказал он, — чтобы вы все увидели министра иностранных дел молодого государства, которое только что добилось независимости и уже сделало огромный шаг по пути прогресса во всех областях человеческой деятельности».
Наступило неловкое молчание. Встал представитель Алжира. Ледяным голосом он задал самый провокационный — и самый важный — из всех вопросов. «Миссис Меир, — сказал он, — вашу страну вооружила Франция, злейший враг тех, кто сидит за этим столом, государство, ведущее жестокую и беспощадную войну против моего народа, терроризирующее моих черных братьев. Как вы можете оправдать свою близость с государством, которое является главным врагом самоопределения африканских народов?» Он сел. Меня удивил не вопрос меня удивило то, что с него началось заседание. Я ожидала больше фраз и большего времени. Но я была рада, что мы не пустились во взаимные любезности и схватки с мнимыми врагами — а времени на подготовку мне не нужно было.
Я закурила, оглядела стол. Потом ответила. «Наши соседи, — сказала я всем шестидесяти африканским лидерам, смотревшим на меня с холодной враждебностью, — готовятся уничтожить нас с помощью оружия, которое они получают бесплатно от Советского Союза и по очень низким ценам из других источников. Единственная страна в мире, которая готова — за немалые деньги, притом — продавать нам оружие, необходимое для самозащиты, — это Франция. Я не разделяю вашей ненависти к де Голлю, но скажу вам чистую правду: если бы де Голль был сам дьявол во плоти, я все равно покупала бы у него оружие и считала бы это долгом своего правительства. А теперь я хочу задать вопрос вам: «Что бы вы делали на моем месте?»
Я почти расслышала вздох облегчения. Напряжение прошло. Африканцы поняли, что я говорю правду, не стараюсь пустить пыль в глаза, и успокоились. Посыпались вопросы об Израиле. Они жаждали информации о киббуцах, о Гистадруте, об армии; вопросам не было конца. Они тоже повели себя откровенно. Молодой человек из Северной Нигерии (почти целиком мусульманской) встал и заявил: «У нас в Северной Нигерии евреев нет, но мы знаем, что должны их ненавидеть».
Диалог с африканскими революционерами продолжался все время, пока я оставалась в Гане, и заложил основы нашей программы международного сотрудничества. Я завоевала уважение и дружбу африканских лидеров, и теперь они стремились встретиться и поработать с другими израильтянами. Они не привыкли, чтобы белые люди работали своими руками, чтобы специалисты выходили из кабинетов и работали на строительном участке, и то, что мы, как они это называли, «не различали цветов», было необычайно важно. То, что для меня было вполне естественно, совершенно изумляло африканцев — будь то мои не слишком грациозные, но чистосердечные попытки научиться африканским танцам, или увлечение, с которым я учила чопорных молодых сотрудников ганского министерства иностранных дел танцевать израильскую хору. А главное, они не могли не чувствовать, как они все мне нравятся. Помню, я сидела однажды утром под огромным манговым деревом и расчесывала волосы, как вдруг, откуда ни возьмись, появились маленькие девочки — не меньше десяти: они, кажется, никогда не видели длинных волос. Одна из них, похрабрее, подошла ко мне. Я поняла, что ей хочется потрогать мои волосы: следующие полчаса все они причесывали меня по очереди. Я даже не заметила, что позади меня собралась толпа потрясенных африканцев.
Думаю, что благодаря нашей манере себя вести — не похожей на то, как вели себя другие иностранцы, мы создали нечто более важное, чем фермы, заводы, гостиницы, полицейские войска и молодежные центры: мы помогли тому, чтобы у африканцев создалась уверенность в себе. Мы доказали им, работая с ними вместе, что они тоже могут быть хирургами, пилотами, лесничими, садовниками и общественными работниками и что владение техникой не есть вечная прерогатива белой расы, как их учили верить в течение многих десятилетий.
Конечно, арабы и тогда делали все, что могли, чтобы убедить африканцев, что мы ничем не отличаемся от других «колонизаторов», но африканцы, в большинстве своем, не давали себя одурачить. Они прекрасно видели, что в Замбии, где работали израильские птицеводы, куры не становятся «империалистическими», а в Мали, где израильтяне учили население обработке рыбы, рыба не становится «колонизаторской». Знали они и что сотни африканцев, учившихся в Израиле сельскому хозяйству, учатся не эксплуатации. У нас было три критерия для нашей программы, и, думаю, не будет нескромностью сказать, что даже эти критерии были новшеством. Мы задавали себе и африканцам три вопроса по каждому новому проекту: желателен ли он, есть ли в нем реальная нужда, и в состоянии ли Израиль оказать в этом помощь. И мы пускали в ход только те проекты, которые получали утвердительный ответ на все три вопроса, из чего африканцы видели, что мы не считали себя способными автоматически разрешить все их проблемы.
Я снова и снова возвращалась в Африку и уже привыкла, что мне каждый раз говорят, что я себя «переутомляю». Я приучила себя к жаре, к недостаточной чистоте, к тому, что надо чистить зубы кипяченой водой (а если ее нет, то годится и кофе), и к тому, чтобы тратить время на такие вещи, которые мне и не снились — например, председательствовать на избрании королевы красоты на празднике в честь Дня независимости Камеруна, или слушать в Абиджане (Берег Слоновой Кости), во время парадного обеда с африканскими лидерами, как африканские музыканты играют собственную трогательную версию «Ди идише маме» в мою честь. Чем больше я путешествовала по Африке, тем больше ее любила, и, к счастью, африканцы платили мне взаимностью. Я до сих пор переписываюсь кое с кем из множества африканцев-родителей, назвавших дочерей моим именем. Совсем недавно я получила письмо от человека из Риверс Стейт (Нигерия). «Благодарю вас за ваше милое письмо, куда вы вложили ожерелье для маленькой Голды, — пишет он. — Пожалуйста, примите прилагаемую здесь фотографию маленькой Голды в залог нашей высокой оценки вашей деятельности, направленной на помощь человечеству». Африканцы не скупились на выражения своей симпатии — и мне это было необыкновенно приятно.
В декабре 1959 года я посетила Камерун, возвратилась в Гану, впервые отправилась в Того (где, кроме всего прочего, мы помогли создать национальную юношескую организацию и кооперативное хозяйство в одной деревне), снова навестила президента Либерии Табмена и объездила Гамбию и Сьерра-Леоне. Ездила я и по Гвинее и встретилась там с Секу Туре. Однако, тут не было все так гладко. Он был одним из немногих африканских лидеров, с которыми мне не удалось завязать личные отношения, хотя он и произвел на меня большое впечатление своим интеллектом. Секу Туре, как и Нкрума, как и, в меньшей степени, танзанийский Ньерере, больше думал о международном положении своей страны, чем о ее благосостоянии. По-видимому, у него, хотя он и был левый радикал, вообще не было никаких социальных концепций, и потому мы мало что могли ему предложить — хотя мы оказывали помощь и Гвинее, и в Конакри существует великолепная профшкола, созданию которой мы помогли. Но Гвинея никогда не относилась к Израилю по-настоящему дружески, и, когда после Шестидневной войны она, единственная из африканских стран, порвала отношения с нами, я была не слишком удивлена. Я не хочу сказать, что отношение к Израилю — пробный камень качеств государственного руководителя, но факт тот, что чем больше африканский лидер думал о развитии страны, а не о политических заигрываниях с могущественными блоками, тем сильнее его государство желало нашей помощи и тем лучше у нас складывались отношения.
Я частично выразила свои чувства в речи на Генеральной Ассамблее в конце 1960 года, когда там уже были представлены шестнадцать независимых африканских государств. Перед глазами моими, когда я говорила, стояли все эти мужчины, женщины и дети, которых я повидала в Африке, с которыми я зачастую не могла говорить без переводчика, но с которыми, я чувствовала, меня связывают узы братства и общих устремлений; видела я перед своим умственным взором и бесправных, плохо образованных, лишенных всяких привилегий евреев, которые сотнями тысяч приезжали в Израиль, надеясь найти там земной рай. Я говорила о западне нереалистических ожиданий и политического фантазирования, как о прошлом, так и будущем, которому и мы были подвержены — и потому я говорила «мы», а не «они».
«Две опасности подстерегают тех из нас, которые появились в качестве новых самостоятельных государств: во-первых, опасность засидеться в прошлом; во-вторых, иллюзия, что политическая независимость немедленно разрешит все наши проблемы.
Что значит «засидеться в прошлом»? Естественно, многие новые нации сохранили неприятные, иногда горькие воспоминания. Естественно, они имеют зуб на своих прежних правителей и склонны считать свои, сегодняшние трудности наследием прошлого. Они видят жестокий парадокс в том, что некоторые страны озабочены проблемами перепроизводства и излишков, в то время как они влачат нищенское существование. Глядя на свою землю, полную минеральных и растительных богатств — золота и бриллиантов, бокситов, железа и меди, какао и хлопка, сахара и каучука, — они не могут не прийти к выводу, что голодают не по Божьей воле.
Как могут африканцы восхищаться чудесами космического века, если их собственные народы до сих пор еще неграмотны? Не может мать в африканской деревне радоваться успехам медицины в мире, если ее дети страдают от трахомы, малярии и туберкулеза. Все это надо понять. Вполне естественно, что вновь возникшие свободные нации должны помнить о прежних страданиях и унижениях. Народ не может строить свое будущее, если он забыл о прошлом. Но жить, продолжая размышлять только о прошлом, невозможно: всю свою энергию, все способности следует вложить в будущее».
Потом я заговорила о будущем.
«Мы, новые страны, получили независимость в эру величайших достижений человечества. В некоторых частях света уровень жизни и развития достиг невероятной высоты. Не следует говорить нам, чтобы мы не торопились со своим развитием; не нужно рассказывать нам, что развитым странам понадобились столетия и множество поколений, чтобы достигнуть теперешних высот. Мы не можем ждать. Мы должны развиваться быстро. Как сказал один друг из Конакри, недавно посетивший Израиль: «Неужели я должен в эпоху сверхзвуковых самолетов ходить пешком только потому, что те, кому эти самолеты сегодня принадлежат, много поколений назад ходили пешком?»
Это относится не только к новым нациям, но и ко всему миру. Многое было сказано и сделано в отношении, я бы сказала, «первой помощи» — стали делиться с неимущими едой, отдавать голодным свои излишки. Хочу сказать, однако, что мы не будем по-настоящему свободны, пока наших детей будут кормить другие. Мы будем по-настоящему свободны лишь тогда, когда научимся получать то, что нам нужно для пропитания со своей собственной земли. Из Азии и Африки доносится крик: делитесь с нами не только продуктами, но и вашим умением их производить. Самая жуткая пропасть в сегодняшнем мире лежит между теми, кто буквально достиг луны, и теми, кто не знает, как достичь плодородия собственной почвы, чтобы она удовлетворяла насущные человеческие потребности».
Мы не только создали израильскую программу международного сотрудничества и открыли (это сделал Гистадрут при поддержке АФЛ) Афро-Азиатский институт; мы приняли участие в работе многочисленных специализированных агентств ООН, которые занимаются развивающимися странами. Существовали — и существуют — два рода деятельности, которую проводит Израиль и которые мне особенно по душе; притом они до некоторой степени дают ответ на тот вопрос, который я когда-то задала в Объединенных Нациях. Летом 1960 года под руководством Аббы Эвена, только что возвратившегося после нескольких лет успешной службы в качестве посла Израиля в Вашингтоне и при Объединенных Нациях (в 1966 году он сменил меня на посту министра иностранных дел), состоялась в Реховоте в прекраснейшем кампусе Вейцмановского института Первая международная конференция о роли науки в развитии новых государств. Целью конференции было навести мосты между развитыми и развивающимися странами, разведав эффективнейшие способы использования науки и техники в странах, только что получивших независимость. Половина участников состояла из африканцев и азиатов, другая половина — из ведущих европейских и американских ученых. Не я одна — все участники были растроганы и воодушевлены этим первым в своем роде замечательным сборищем.
Что говорить, некоторые речи были слишком длинны, некоторые ученые доклады — слишком трудны для понимания, некоторые вопросы, да и ответы, прозвучали неуместно — но это был гигантский шаг к настоящему международному сотрудничеству, который в чем-то был даже важнее формального равенства в Организации Объединенных Наций. В Реховоте встретились представители двух культур, чтобы сообща проложить путь, на котором одна половина человечества всего эффективнее сможет помочь другой. Я не могла наглядеться на африканских государственных деятелей (многие были в национальной одежде), с которыми я так недавно встречалась в Африке, — на новых министров образования, здравоохранения, технологии, поглощенных беседой с нобелевскими лауреатами и другими всемирно прославленными членами научной братии, с которыми они постепенно находили общий язык. Первая реховотская конференция положила начало традиции. С тех пор в кампусе Вейцмановского института каждые два года собираются подобные конференции — по здравоохранению, по экономике по образованию, по сельскому хозяйству… Каждая из этих конференций дала участникам то, чего за деньги не купишь: чувство, что когда все сказано и сделано — мир в самом деле един.
Другой наш проект, который все так же мне дорог, как и в первые дни его осуществления (1960 год), — это Кармелский центр. Его официальное название Международный центр подготовки работников коммунального обслуживания. Здесь женщины развивающихся стран Азии, Африки и Латинской Америки готовятся к новому для них роду деятельности. Уже пятнадцать лет я наблюдаю, как сотни женщин в этом центре учатся играть производительную роль в своих странах будь то руководительница детского сада из Непала, диетсестра из Лесото, работник социального обеспечения из Кении или учительница из Малайи. Для всех этих женщин Израиль был как бы живой лабораторией, потому что как сказала мне студентка из Кении, «если бы я поехала учиться этому в США, то я выучила бы историю развития, а в Израиле я вижу, как это развитие происходит».
Этот центр занимает особое место в моем сердце не только потому, что я вместе со шведкой Ингой Торсон и израильтянкой Миной Бен-Цви помогала его основать, но и потому, что меня восхищают все эти женщины, оставившие свои насиженные места в городах и деревнях, свои семьи и приехавшие в далекую чужую страну, чтобы получить специальность, которая когда-нибудь поможет их народу жить богаче и лучше. Есть что-то героическое — а я нечасто употребляю это слово! — и в усилиях, которые делают эти женщины, вступая на долгий и трудный путь самообразования во имя лучшей жизни для себя, своих детей и внуков. Помню особенно ясно поразительную женщину — судью из Ганы; скромную молоденькую акушерку из Свазиленда, пожилого врача, возглавлявшую семейное планирование в Нигерии и преданную делу, дисциплинированную диетсестру-эфиопку. Все это были жены и матери, и каждая стала пионером в своей области, и каждая надеялась, что африканские женщины займут в африканском обществе надлежащее место как равные строители будущего подобное тому, какое, они видели, занимают в еврейском государстве женщины-израильтянки. Пожалуй, я больше не встречала таких тружениц, таких энтузиасток, таких привлекательных созданий, как женщины этой группы, с которыми я, бывало, часами беседовала в Хайфе. Иногда казалось, что наш жизненный опыт совершенно различен — а в действительности мы боролись примерно за одно и то же.
Но наше участие в обучении африканцев не ограничивалось тем, что мы делали в Израиле. В 1963 году, когда я впервые посетила Восточную Африку, пролетев на маленьких самолетах тысячемильные расстояния над Кенией, Танганьикой, Угандой и Мадагаскаром, главной целью моей поездки было посещение школы для социальных работников, открытой сообща Кенией и Израилем (при поддержке Кармелского центра) в Мачакосе. Не раз нам случалось приземляться в маленьких деревушках — потому что там трудился, не покладая рук, какой-нибудь израильский советник; я проводила часок-другой с ним и его семьей и видела своими глазами любовь и доверие, которые выражали им африканцы, и восхищалась решимостью и увлеченностью молодых израильтян, добровольно живущих и работающих в таких непривычных примитивных условиях.