Рэй Дуглас Брэдбери
A Careful Man Dies, 1946 год
Переводчик: Ольга Акимова
По ночам ты спишь всего четыре часа. Ложишься в одиннадцать, встаешь в три, и все вокруг кристально-прозрачно. Так ты начинаешь день, пьешь кофе, час проводишь за чтением книги, вслушиваешься в доносящиеся издалека невнятные, нездешние голоса и звуки музыки предрассветных радиостанций, иногда ты идешь прогуляться, не забыв прихватить с собой специальное разрешение от полиции. Раньше тебя часто забирали в участок за то, что гуляешь поздно и в неурочный час, и это было ужасно неудобно, так что, в конце концов, ты испросил себе специальное разрешение. Теперь ты можешь, насвистывая, бродить где вздумается, сунув руки в карманы, неторопливо и легко пристукивая каблуками по тротуару.
И все это продолжается с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать. Сейчас тебе двадцать пять, но по-прежнему хватает четырех часов сна.
В твоем доме очень мало стеклянных предметов. Ты бреешься электрической бритвой, потому что безопасной иногда можно порезаться, а ты не можешь себе такого позволить.
Ты гемофилик. Если у тебя начинает течь кровь, ее не остановить. Таким же был твой отец, хотя для тебя он был всего лишь пугающим примером: однажды он порезал палец, порез был довольно глубокий, и отец умер по дороге в больницу от потери крови. В твоем роду по линии матери тоже были гемофилики, именно от них ты и получил эту болезнь.
В правом внутреннем кармане пиджака ты всегда носишь маленький пузырек с коагулянтом в таблетках. Если порежешься, то немедленно их глотаешь. Коагулянт разносится по твоей кровеносной системе, снабжает ее необходимым для свертывания веществом, и кровотечение останавливается.
|
|
Вот так и живешь. Тебе достаточно четырех часов сна, но при этом ты должен держаться подальше от острых предметов. Каждый день твоей жизни почти в два раза длиннее, чем у обычного человека, но вероятная продолжительность твоей жизни коротка, так что, по иронии, одно уравновешивает другое.
До прихода утреннего почтальона еще уйма времени. Поэтому ты садишься за пишущую машинку и настукиваешь четыре тысячи слов. Ровно в девять, когда перед входной дверью щелкает крышка почтового ящика, ты собираешь в стопку отпечатанные листы, соединяешь их скрепкой, проверяешь копию, сделанную под копирку, и кладешь листы в папку под заголовком «РОМАН В РАБОТЕ». Потом, закурив сигарету, выхолишь забрать почту.
Вынимаешь из ящика письма. Чек на триста долларов от большого журнала, два отказа из мелких издательств и маленькая картонная коробочка, перевязанная зеленой бечевкой.
Перетасовав еще раз письма, ты обращаешь вниманием на коробку, развязываешь ее, открываешь крышку, запускаешь внутрь руку и достаешь оттуда какой-то предмет.
— Черт!
Роняешь коробку. Живой ручеек брызжущей крови растекается по пальцам. Что-то блестящее молнией взметнулось в воздух. Металлическая пружина — понимаешь ты со стоном.
Кровь плавно и быстро вытекает из раненой руки. Несколько мгновений ты неотрывно смотришь на нее, потом на острый предмет, лежащий на полу — маленькую изощренную штучку с бритвой, вделанной в закрученную и сжатую под крышкой пружину; ты открыл ловушку, и она застигла тебя врасплох!
Весь дрожа, ты торопливо засовываешь руку в карман, пачкая всего себя кровью, достаешь флакон с таблетками и глотаешь несколько штук.
|
|
Затем, пока кровь не свернулась, оборачиваешь руку платком, осторожно поднимаешь с пола штуковину и кладешь ее на стол.
Минут с десять ты разглядываешь ее, потом садишься, неловким жестом закуриваешь сигарету, твои веки нервно трепещут, перед глазами то плывут, то вновь обретают форму находящиеся в комнате предметы, и наконец приходит ответ:
… Кому-то я не нравлюсь … Кому-то я очень не нравлюсь …
Звонит телефон. Ты поднимаешь трубку.
— Дуглас слушает.
— Привет, Роб. Это Джерри.
— Привет, Джерри.
— Как дела, Роб?
— Бледен и весь дрожу.
— Что такое?
— Кто-то прислал мне бритву в коробочке.
— Брось шутки.
— Я серьезно. Только тебе это вряд ли будет интересно.
— А как роман, Роб?
— Я его никогда не закончу, если мне будут присылать по почте острые предметы. Боюсь, в следующей посылке я обнаружу граненую шведскую вазу. Или ящик фокусника с огромным складным зеркалом.
— Голос у тебя какой-то странный, — говорит Джерри.
— Не мудрено. Что касается романа, Джеральд, он продвигается семимильными шагами. Я только что выдал на гора еще четыре тысячи слов. В этой сцене я описал страстную любовь Энн Дж. Энтони к мистеру Майклу М. Хорну.
— Нарываешься на неприятности, Роб.
— Минуту назад я пришел к такому же выводу.
Джерри что-то бормочет.
— Майк не сможет мне помешать, Джерри, никак, — продолжаешь ты. — И Энн тоже. В конце концов, мы с ней когда-то были помолвлены. Еще до того, как я узнал, чем они занимались. Про вечеринки, которые они устраивали, про шприцы, полные морфия, которыми они потчевали гостей.
|
|
— И все же они могут попытаться как-то помешать выходу книги.
— Ты прав. Уже попытались. Эта коробка, присланная по почте. Ну, может, это и не они сделали, а кто-то другой из тех, кого я упоминаю в романе, возможно, они что-то прознали.
— Ты в последнее время говорил с Энн? — спрашивает Джерри.
— Да, — отвечаешь ты.
— И она по-прежнему предпочитает такую жизнь?
— Чистое безумие, а не жизнь. Когда принимаешь наркотики, видишь кучу красивых картинок.
— Никогда бы про нее такого не подумал; по ней не скажешь.
— Это все твой Эдипов комплекс, Джерри. Ты не видишь в женщинах самок. Они представляются тебе чисто вымытыми и надушенными бесполыми изваяниями из слоновой кости на пьедесталах в стиле рококо. Ты слишком обожал свою мать. К счастью, я не такой идеалист. Какое-то время Энн удавалось дурачить меня. Но однажды ночью она так разошлась, что я подумал, будто она пьяна, и вдруг чувствую: она меня целует, сует в руку маленький шприц и говорит: «Ну давай же, Роб, пожалуйста. Тебе понравится». А шприц был до отказа накачан морфием, как и сама Энн.
— Вот оно как, значит, — произносит Джерри на другом конце провода.
— Да, так-то вот, — говоришь ты. — Я звонил в полицию и в Федеральное бюро по наркотикам, но у них там какая-то неразбериха, и вообще они боятся шагу ступить. А может, их просто здорово подмазывают. Я подозреваю, и то, и другое. В любой системе есть какой-нибудь затор в сливной трубе. В полиции всегда найдется тип, который потихоньку берет на стороне и порочит доброе имя всего департамента. Это факт. От него никуда не денешься. Люди есть люди. Я тоже человек. И если я не могу прочистить этот затор одним способом, сделаю это другим. Для того и роман пишу, сам понимаешь.
— Смотри, как бы тебя не засосало в эту трубу, Роб. Ты что, и впрямь думаешь, твой роман пристыдит наркобюрократов и заставит их что-нибудь сделать?
— В этом-то вся идея.
— Не боишься, что на тебя подадут в суд?
— Об этом я позаботился. Я подписываю с издателями документ, освобождающий их от всякой ответственности, где говорится, что все персонажи этого романа вымышленные. Таким образом, если я солгал издателям, они за это не отвечают. Если же в суд подадут на меня, то гонорара за роман как раз хватит на защиту. Кроме того, у меня куча вещественных доказательств. И, кстати говоря, это будет отличный роман.
— А если серьезно, Роб. Это правда, что кто-то прислал тебе бритву в коробке?
— Да, и в этом для меня самая большая опасность. Весьма будоражит. В открытую они не посмеют меня убить. Но если я умру по собственной неосторожности и по причине моего наследственного строения крови, кто сможет их обвинить? Они не станут перерезать мне глотку. Это было бы слишком очевидно. А вот бритва, или гвоздь, или лезвия перочинных ножей, вделанные в руль моей машины… все это так мелодраматично. А как продвигается твой роман, Джерри?
— Потихоньку. Может, пообедаем сегодня вместе?
— Отлично. В «Коричневом котелке»?
— Ты точно нарываешься на неприятности. Ты же прекрасно знаешь, что Энн каждый день обедает там с Майком!
— Это возбуждает у меня аппетит, старина Джеральд. До встречи.
Ты вешаешь трубку. Рука уже в полном порядке. Насвистывая, ты перевязываешь ее в ванной комнате. Затем еще раз внимательно осматриваешь штуковину с бритвой. Примитивная вещица. Шанс, что она вообще сработает, был пятьдесят на пятьдесят, не больше.
Воодушевленный утренними событиями, ты садишься за машинку, чтобы настрочить еще три тысячи слов.
Ночью ручка на дверце твоей машины была обработана напильником и заточена, как бритва. Истекая кровью, ты возвращаешься в дом за новыми бинтами. Глотаешь таблетки, кровотечение прекращается.
Положив две новые главы книги в банковский абонентный ящик, ты едешь в «Коричневый котелок» на встречу с Джерри Уолтерсом. Он — все тот же маленький и подвижный человечек, с небритым подбородком и вылупленными за толстыми стеклами очков глазами.
— Энн уже здесь, — усмехаясь, говорит он тебе. — Майк с ней. И зачем, спрашивается, мы пришли обедать именно сюда? — Усмешка тает на его лице, он смотрит на тебя, на твою руку. — Тебе надо выпить! Идем. Вон там, за тем столиком, Энн. Кивни ей.
— Я киваю.
Ты смотришь на Энн, которая сидит за столиком в углу, в платье спортивного покроя из грубой монашеской холстины, прошитой золотой и серебряной нитью, в ацтекском ожерелье из бронзовых подвесок на загорелой шее. Волосы с тем же бронзовым отливом. Подле нее с сигарой, окутанная облаком дыма, возвышается худощавая фигура Майкла Хорна, его вид полностью соответствует его натуре: завзятого игрока, профессионального наркомана, типичного сластолюбца, любовника женщин, предводителя мужчин, любителя бриллиантовых украшений и шелковых трусов. Вряд ли у тебя возникнет желание пожать ему руку. Эти ухоженные ноготки, похоже, хорошо заточены.
Ты садишься и принимаешься за салат. Пока ты расправляешься с салатом, Энн и Майк, уже покончившие со своими закусками, подходят к твоему столику.
— Привет, остряк, — обращаешься ты к Майклу Хорну, слегка упирая на последнее слово.
За спиной Хорна стоит его телохранитель, молодой двадцатидвухлетний детина из Чикаго по фамилии Бернц, с красной гвоздикой в петличке черного пиджака, с напомаженными черными волосами и приспущенными от наплыва мышц, уголками глаз, что придает ему грустный вид.
— Привет, Роб, дорогуша, — говорит Энн. — Как твоя книга?
— Отлично, отлично. Я только что написал про тебя изумительную главку, Энн.
— Спасибо, дорогой.
— Ну, и когда же ты собираешься бросить этого долговязого, тупорылого лепрекона? — спрашиваешь ты ее, не глядя на Майка.
— Не раньше, чем убью его, — отвечает Энн.
Майк хохочет:
— Сто очков. А теперь пойдем, детка. Я устал от этого ничтожного сопляка.
Ты вскакиваешь, роняя ножи и вилки. Падают и разбиваются тарелки. Ты едва не врезал Майку. Но Бернц, Анна и Джерри наваливаются на тебя все разом: ты садишься на место, кровь стучит у тебя в ушах, кто-то поднимает столовые приборы и возвращает тебе.
— Прощай, — говорит Майкл.
Энн, как маятник, раскачивая бедрами, направляется к выходу, ты смотришь на часы. Майк и Бернц идут вслед за ней.
Ты бросаешь взгляд на свой салат. Достаешь вилку. Поддеваешь еду.
И отправляешь полную вилку в рот.
Джерри с изумлением осмотрит на тебя.
— Господи, Роб, в чем дело?
Ты не можешь говорить. Лишь вынимаешь вилку изо рта.
— В чем дело, Роб? Выплюнь это!
Ты сплевываешь.
Джерри тихо выругивается.
Кровь.
Вы с Джерри выходите из Тафт-билдинг, но теперь ты разговариваешь только жестами. Твой рот набит пропитанной лекарством ватой. От тебя несет антисептиком.
— Но я не понимаю, как, — говорит Джерри.
Ты жестикулируешь.
— Да, я понял, драка в «Котелке». Вилка падает на пол.
Ты снова жестикулируешь. Джерри сопровождает твою пантомиму пояснениями:
— Майк, или Бернц, поднимает ее, отдает тебе, но вместо твоей вилки подсовывает другую, заточенную, острую.
Ты радостно, с жаром киваешь головой.
— А может быть, это сделала Энн? — высказывает предположение Джерри.
Нет! Ты отрицательно трясешь головой. И жестами пытаешься объяснить, что если бы Энн об этом узнала, она бы немедленно дала Майку отставку. Но Джерри не понимает твоей пантомимы и таращится на тебя сквозь толстые окуляры очков. У тебя даже пот выступил.
Язык не самое удачное место для пореза. Ты знал одного парня, который однажды порезал себе язык, и рана так никогда и не зажила, хотя и перестала кровоточить. А представьте, что будет с гемофиликом!
Садясь в машину, ты с вымученной улыбкой что-то объясняешь жестами. Джерри прищуривается, напрягает мозги и наконец до него доходит.
— А, — смеется он. — Ты хочешь сказать, что теперь осталось только нож всадить тебе в спину?
Ты киваешь, пожимаешь ему на прощание руку и отъезжаешь.
Внезапно жизнь перестала казаться забавной. Она реальна. Жизнь — это такая штука, которая готова вытечь из твоих жил при малейшем предлоге. Рука бессознательно то и дело ощупывает карман пиджака, где спрятаны таблетки. Дорогие мои таблеточки.
В этот момент замечаешь, что за тобой следят.
На следующем перекрестке сворачиваешь налево, мысли лихорадочно проносятся в твоей голове. Авария. Один удар, и ты истечешь кровью. Лежа без сознания, ты не сможешь принять дозу этих драгоценных таблеточек, которые носишь в кармане.
Выжимаешь педаль газа. Машина с ревом мчится вперед, ты оглядываешься: другая машина по-прежнему едет сзади и догоняет. Удар головой или еще одна, последняя, рана, и с тобой покончено.
Сворачиваешь направо, на Уилкокс, потом снова налево, на Мелроуз: они все еще у тебя на хвосте. Остается только одно.
Ты останавливаешь машину у тротуара, забираешь ключи, спокойно выходишь, идешь и садишься на лужайку перед чьим-то домом.
Когда мимо проезжает машина преследователей, ты с улыбкой машешь им рукой.
Тебе даже кажется, что из удаляющейся машины слышны проклятия.
Остальную часть пути до дома ты идешь пешком. По пути звонишь в гараж и просишь забрать твою машину.
Никогда раньше ты не чувствовал себя таким живым, как сейчас — ты будешь жить вечно. Ты умнее их всех, вместе взятых. Ты настороже.
Вряд ли им удастся сделать что-либо незаметно для тебя, чтобы ты не мог обвести их вокруг пальца. Ты чувствуешь огромную веру в себя. Ты бессмертен. Умирают другие, только не ты. Ты безгранично веришь в свой жизненный потенциал. Нет на земле того, кто мог бы перехитрить тебя и убить.
Ты можешь глотать огонь, ловить руками пушечные ядра, целовать женщин с горящими факелами вместо губ, раскидывать гангстеров ударами в челюсть. Твоя особенность, необычная кровь, текущая в твоих жилах, сделала тебя… игроком? Авантюристом? Должно же быть какое-то объяснение твоей нездоровой тяге к опасности и риску. Что ж, объясним это так: каждый раз, когда тебе удается невредимым выйти из непростой ситуации, твое "я" получает мощный заряд. Признайся, ты — самодовольный, самоуверенный тип, одержимый патологической идеей саморазрушения. Разумеется, она владеет тобой подспудно. Никто открыто не признается в том, что хочет умереть, но это желание сидит где-то внутри. Самосохранение и стремление к смерти разрывают тебя на части, желание смерти толкает тебя в пучину невзгод, инстинкт самосохранения вытаскивает назад. Ты ненавидишь этих людишек и хохочешь, глядя, как они морщатся и корчатся от злости, когда ты выходишь сухим из воды. Ты смотришь на них свысока, ты чувствуешь, что подобен Богу, ты бессмертен. А они — внизу, трусливые, заурядные. И тебя несколько задевает, если не сказать больше, мысль о том, что Энн предпочла тебе свои наркотики. Игла возбуждает ее больше. Ну ее к черту, эту Энн! И все же… она ведь тебя тоже возбуждает… и пугает. Но ты готов с ней рискнуть в любое время, да, как в старые добрые времена…
Снова четыре утра. Пишущая машинка постукивает под твоими пальцами, и тут раздается звонок в дверь. Ты поднимаешься и в полной тишине предрассветного часа идешь открывать.
Издалека, на другом конце Вселенной раздается ее голос:
— Привет, Роб. Энн. Только что встал?
— Да. За последние несколько дней ты первый раз пришла ко мне, Энн.
Ты открываешь дверь, и Энн, благоухая, проходит вслед за тобой.
— Я устала от Майка. Он мне надоел. Мне нужна хорошая доза Роберта Дугласа. Я в самом деле устала, Роб.
— Похоже на то. Сочувствую.
— Роб…
Пауза.
— Что?
Пауза.
— Роб… может, уедем с тобой завтра? То есть… сегодня… сегодня после полудня. Куда-нибудь к морю, будем лежать на солнце и просто загорать. Мне это необходимо, Роб, крайне необходимо.
— Что ж, понимаю. Конечно. Да. Да, черт возьми!
— Роб, я люблю тебя. Мне бы только не хотелось, чтобы ты писал этот проклятый роман.
— Если б ты рассталась с этой бандой, я бы бросил роман, — говоришь ты. — Но мне не нравится, что они с тобой сделали. Майк рассказывал тебе, что он со мной вытворяет?
— А что он с тобой вытворяет, дорогой?
— Он пытается пустить мне кровь. Я имею в виду буквально. Ты же знаешь, что такое Майк, Энн. Малодушный и трусливый тип. Бернц тоже, коли на то пошло. Я таких навидался: грубость у них прикрывает трусливые потроха. Майк не хочет меня убивать. Он боится убивать. Он думает, что сможет меня запугать. Но я иду напролом, потому что считаю: у него кишка тонка, чтобы довести дело до конца. Он скорее согласится, чтобы его обвинили за наркотики, чем отважится на убийство. Я знаю Майка.
— А меня ты знаешь, дорогой?
— Думаю, да.
— Хорошо меня знаешь?
— Неплохо.
— Я могла бы убить тебя?
— Не посмеешь. Ты любишь меня.
— Себя я тоже люблю, — промурлыкала она.
— Ты всегда была странной. Никогда не понимал, да и сейчас не могу понять, что тобой движет.
— Инстинкт самосохранения.
Ты предлагаешь ей сигарету. Энн так близко от тебя. Ты с удивлением качаешь головой:
— Однажды я видел, как ты отрываешь мухе крылышки.
— Это было интересно.
— А ты в школе не препарировала котят в бутылке?
— С большим удовольствием.
— А ты знаешь, что с тобой делают наркотики?
— Они доставляют мне огромное удовольствие.
— А как насчет этого?
Вы так близко друг к другу, что стоит тебе сделать одно лишь движение — и ваши лица встретятся. Ее губы все так же хороши. Теплые, подвижные и мягкие.
Энн слегка отстраняется от тебя.
— Это тоже доставляет мне удовольствие, — говорит она.
Ты прижимаешься к ней, ее губы вновь приникают к тебе, и ты закрываешь глаза…
— Черт! — вскрикиваешь ты, отпрянув.
Ее ноготь впился тебе в шею.
— Прости, дорогой. Я сделала тебе больно? — спрашивает она.
— Всем хочется поучаствовать в этом спектакле, — говоришь ты. Достаешь свой любимый флакончик и вытряхиваешь пару пилюль. — Боже мой, леди, какая хватка. Будьте со мной поласковей. Я хрупок.
— Прости, я забылась, — говорит она.
— Я польщен. Но если такое происходит от одного поцелуя, ты превратишь меня в кровавое месиво, если я пойду дальше. Подожди.
Еще пластырь на затылок. И снова целоваться.
— Тише едешь, дальше будешь, детка. Мы поедем на пляж, и я прочту тебе лекцию о вреде общения с Майклом Хорном.
— Что бы я ни говорила, ты все равно продолжишь писать свой роман, Роб?
— Все уже решено. Так на чем мы остановились? Ах да.
Снова губы.
Чуть за полдень ты останавливаешь машину на вершине залитого солнцем обрыва. Энн бежит впереди, спускаясь по дощатой лестнице: двести ступенек вниз, под обрыв. Ветер развевает ее отливающие бронзой волосы, она такая хорошенькая в этом голубом купальнике. Ты задумчиво спускаешься вслед за ней. Вы остались одни, вдали от всего. Города исчезли из вида, на шоссе ни души. Пляж внизу в складках набегающего на него волнами моря широк и пустынен, прибой накатывает и омывает огромные гранитные плиты. Слышатся крики морских птиц. Ты смотришь на Энн, идущую впереди. «Маленькая глупая девочка», — думаешь ты о ней.
Вы медленно прогуливаетесь, взявшись за руки, пропитываясь солнцем. Тебе кажется, что на какое-то время все стало чистым и добрым. Вся жизнь обрела чистоту и свежесть, даже жизнь Энн. Тебе хочется говорить, но твой голос звучит сыгранно в этой соленой тишине, да и язык все еще побаливает после укола острой вилки.
Вы подходите к кромке воды, и Энн что-то поднимает с земли.
— Ракушка, — говорит она. — Помнишь, как в старые добрые времена ты нырял в резиновой маске и с трезубцем?
— Старые добрые времена.
Ты вспоминаешь ушедшие времена, Энн, себя и как у вас все хорошо получалось вместе. Как вы ездили на море. Ловили рыбу. Ныряли. Но даже тогда она была странным созданием. Ей совсем не жаль было убивать лобстеров. Она с удовольствием их потрошила.
— Ты всегда был таким безрассудным, Роб. По правде, ты и сейчас такой. Нырял за морскими ушками, хотя эти раковины могли поранить тебя — и серьезно. Они же острые, как бритвы.
— Знаю, — отвечаешь ты. Энн отшвыривает ногой ракушку. Та шлепается возле сброшенных тобой ботинок. Возвращаясь, ты обходишь ее, чтобы не наступить.
— Мы могли бы быть счастливы, — говорит она.
— Приятно думать, что это так, да?
— Мне бы хотелось, чтобы ты поменял свое решение, — продолжает она.
— Слишком поздно, — отвечаешь ты.
Она вздыхает.
На берег накатывает волна.
Тебе не страшно находиться здесь с Энн. Она ничего не может тебе сделать. Уж с ней-то ты справишься. В этом ты уверен. Нет, это будет приятный, ленивый денек, без приключений. Ведь ты начеку, готов к непредвиденному.
Лежишь на солнышке, оно прогревает тебя до самых костей, и ты расслабляешься, таешь, принимая форму углубления в песке. Энн лежит рядом, и солнце золотит ее вздернутый носик и сверкает в выступивших на мгновение капельках пота на лбу. Она весело и непринужденно о чем-то щебечет, и ты очарован ею; как она, такая красивая, может быть такой подколодной гадюкой, лежащей на твоем пути, и в то же время такой смущенной и слабой в глубине души, там, куда тебе и не докопаться?
Ты лежишь на животе. Теплый песок. Теплое солнце.
— Ты же обгоришь, — наконец, со смехом говорит она.
— Не исключено, — соглашаешься ты. Ты чувствуешь себя таким остроумным, таким бессмертным.
— Погоди, дай помажу тебе спину, — говорит Энн, открывая оригинальную кожаную дамскую сумочку, похожую на китайскую головоломку. Она показывает тебе бутылочку чистого желтого масла. — Это защитит тебя от солнца, — говорит она. — Идет?
— Идет, — соглашаешься ты. Ты чувствуешь себя так хорошо, даже превосходно.
Энн поливает тебя маслом, как окорок на вертеле. Держа бутылочку на весу, она льет, и желтая, сверкающая, прохладная жидкость тонкой струйкой заполняет мельчайшие впадинки твоей спины. Рука Энн размазывает масло и, массируя, втирает в спину. Ты лежишь с закрытыми глазами, что-то мурлыча себе поднос, наблюдая, как под зажмуренными веками пляшут голубые и желтые пузырьки, а она все льет и льет масло и смеется, массируя твою спину.
— Мне уже прохладнее, — говоришь ты.
Еще минуту-другую она продолжает массировать твою спину, затем останавливается и молча сидит рядом. Проходит много времени, а ты все лежишь, не двигаясь, поджариваясь в песчаной печи. Внезапно солнце перестало быть таким горячим.
— Ты боишься щекотки? — спрашивает Энн за твоей спиной.
— Нет, — говоришь ты, и уголки твоего рта изгибаются в улыбке.
— У тебя красивая спина, — продолжает Энн, — мне бы так хотелось ее пощекотать.
— Давай щекочи, — говоришь ты.
— Здесь щекотно? — спрашивает она.
Ты чувствуешь слабое, едва уловимое прикосновение к спине.
— Нет, — отвечаешь ты.
— А здесь? — спрашивает она.
Ты ничего не чувствуешь.
— Ты до меня даже не дотронулась, — говоришь ты.
— Я читала одну книгу, — продолжает она. — В ней говорилось, что чувствительные участки спины настолько плохо развиты, что большинство людей не могут с уверенностью сказать, дотрагиваются до них или нет.
— Глупости, — возражаешь ты. — Дотронься до меня. Давай. А я скажу.
Ты чувствуешь, как она трижды медленно проводит рукой по твоей спине.
— Ну как? — спрашивает она.
— Ты провела пальцем вниз дюймов на пять под одной лопаткой. То же под другой лопаткой. А потом вдоль хребта. Вот так.
— Молодец. Сдаюсь. Ты меня обставил. Мне нужна сигарета. Черт, все кончились. Не возражаешь, если я сбегаю к машине, возьму сигареты?
— Давай я схожу, — предлагаешь ты.
— Ничего, лежи.
Она уже уходит по песчаному пляжу. В ленивой полудреме, сквозь пелену раскаленного марева ты смотришь, как она убегает. Тебе кажется немного странным, что она прихватила с собой сумку и флакон с жидкостью. Женщины. И все равно ты не можешь не отметить про себя, как она красива, когда бежит. Она поднимается по дощатым ступеням, оборачивается, машет тебе рукой и улыбается. Ты улыбаешься ей в ответ и машешь рукой в каком-то незавершенном, ленивом приветствии.
— Жарко? — кричит она.
— Вспотел насквозь, — слабо кричишь ты в ответ.
Пот заливает тело. Зной уже внутри тебя, и ты плаваешь в нем, как в ванне. Где-то вдалеке едва ощутимые струи пота стекают по твоей спине, словно бегающие муравьи. «Пропотей, — думаешь ты. — Пропотей как следует». Ручейки пота стекают по ребрам, щекочут живот. Ты смеешься. Надо же так потеть. В жизни никогда так не потел. В теплом воздухе стоит сладкий запах масла, которым тебя смазывала Энн. И усыпляет, усыпляет.
Ты вздрагиваешь. Резко вскидываешь голову.
На вершине обрыва заурчал мотор, машина завелась, и ты видишь, как Энн, махнув тебе рукой, разворачивает сверкающий на солнце автомобиль и уносится в сторону шоссе.
Вот так-то.
— Ах ты ведьма! — в гневе кричишь ты. Хочешь подняться.
И не можешь. Совсем ослабел от солнца. Голова кружится. Черт. Ты потел.
Потел.
В раскаленном воздухе появился новый запах. Такой же знакомый и вечный, как соленый запах моря. Теплый, сладковатый, тошнотворный душок. Самый ужасный на свете запах для тебя и тебе подобных. Крик вырывается из твоей груди, и ты встаешь, шатаясь.
Ты словно завернут в пурпурный плащ. Он льнет к твоим бедрам, ты смотришь, как он обволакивает поясницу, стекая и струясь по ногам и лодыжкам, красный. Самый красный цвет из всей цветовой палитры. Чистейший, прекраснейший и ужаснейший цвет, который тебе когда-либо доводилось видеть, разливается, растекается и покрывает все тело.
Ты хватаешься за спину. Бормочешь бессмысленные слова. Руки нащупывают три длинные открытые раны, взрезающие плоть пониже лопаток!
Пот! Ты думал, что потеешь. А это была кровь! Ты лежал, думая, что это пот выходит из тебя, посмеивался, наслаждался!
Ты ничего не чувствуешь. Негнущимися, слабыми пальцами скребешь по спине. Спина ничего не чувствует. Никаких ощущений.
"Погоди, дай помажу тебе спину, — раздается голос Энн откуда-то из кошмарной пелены твоей памяти. — Ты же обгоришь".
Волна разбивается о берег. В памяти всплывает длинная струйка желтой жидкости, льющаяся на твою спину из флакона, который Энн держит своими красивыми пальчиками. Ты чувствуешь, как она втирает ее тебе в спину.
Наркотический раствор. Желтый раствор новокаина, кокаина или чего-то еще впитался в твою спину и сделал нечувствительным каждый нерв. Ведь Энн знает все о наркотиках.
Милая, милая, прекрасная Энн.
«Ты боишься щекотки?» — снова звучит у тебя в голове ее вопрос.
Тебя рвет. В окровавленном мозгу эхом раздается твой ответ: «Нет. Давай щекочи. Давай щекочи. Давай щекочи… Давай щекочи, красотка Энн Дж. Энтони. Давай щекочи».
Прекрасной, острой ракушкой.
Нырял вдали от берега за морскими ушками и поцарапал спину о скалы: острые, как бритва, края ракушек оставили на ней неровные полосы. Да, точно. Нырял. Несчастный случай. Неплохо придумано.
Милая, прекрасная Энн.
«Или ты наточила коготки о точильный камень, дорогая?»
Солнце стучит в твоем мозгу. Песок начинает плавиться под ногами. Ты пытаешься отыскать пуговицы, чтобы расстегнуть, сорвать с себя этот красный покров. Ничего не чувствуя, вслепую, на ощупь ты ищешь застежку. Ее нет. Ты по-прежнему укутан в красный плащ. Как глупо, думаешь ты, как глупо. «Как глупо, что тебя найдут в этих длинных красных шерстяных кальсонах. Как глупо».
Где-то должна быть молния. Три длинных разреза, их можно крепко застегнуть на молнию, и тогда эта скользкая красная жидкость перестанет вытекать из тебя. Ты ведь бессмертен.
Раны не глубоки. Надо только добраться до доктора. Надо только принять таблетки.
Таблетки!
Ты бросаешься к пиджаку, шаришь в одном кармане, в другом, в третьем, выворачиваешь его наизнанку, разрываешь подкладку, кричишь и плачешь, и четыре волны с грохотом разбиваются о берег за твоей спиной, ревя, как проносящиеся мимо поезда. И ты снова проверяешь каждый карман в надежде, что какой-то из них был пропущен. Но там лишь кусочек ваты, коробок спичек и два корешка театральных билетов. Ты бросаешь пиджак.
— Энн, вернись! — кричишь ты. — Вернись!
Отсюда до города, до ближайшего доктора тридцать миль. Я не смогу пройти их пешком. У меня нет времени.
Добравшись до подножия обрыва, ты поднимаешь глаза. Сто четырнадцать ступеней. Отвесный склон, кажется, пылает на солнце.
Ничего не остается, как только карабкаться по ступеням.
«Тридцать миль до города, — думаешь ты. — Экая мелочь, тридцать миль».
Чудесный денек для прогулки!