29 мая 1945.
1 В ясные утренние часы, когда прозрачность воздуха еще сильнее обычного, из-за чего кажется, что дали становятся ближе, или же что предметы рассматриваются через глазную линзу, которая делает четкими даже самые маленькие их детали, народ готовится слушать Учителя.
Природа день ото дня делается все прекрасней, одеваясь пышным одеянием, свойственным разгару весны, которая в Палестине приходится, как мне кажется, на март – апрель, поскольку позже она принимает уже летний вид благодаря спелым хлебам и густой обильной листве. Сейчас все в цвету. С вершины горы, что сама оделась цветами даже в местах, явно малопригодных для цветения, видна равнина с ее волнующимися хлебами, качающимися на ветру, что колышет их сине-зеленые волны, чуть окрашенные бледным золотом на верхушках колосьев, где среди колючих остей созревают зерна. На фоне этого волнения нив на легком ветру прямо стоят фруктовые деревья в своей одежде из лепестков, что похожи на множество огромных кистей для пудры или шаров из белой, нежно-розовой, насыщенно-розовой и ярко-красной марли. А задумчивые оливы в своей аскетичной покаянной одежде молятся, и их молитва вдруг превращается в пока еще неуверенный снегопад белых цветков.
Ермон – это розовый алебастр на вершине, тронутой солнцем, и от этого алебастра спускаются две алмазные нити – отсюда они кажутся нитями, – из которых солнце извлекает почти нереальное мерцание, а дальше они ныряют в зеленые галереи лесов и появляются только в долине, где образуют источники воды, текущие, очевидно, к невидимому отсюда озеру Мерон, потом же выходят из него прекрасными водами Иордана, чтобы затем погрузиться в светлый сапфир Галилейского моря, что все переливается драгоценными чешуйками, которым солнце служит и оправой, и сиянием. Кажется, будто парусами, скользящими по этому зеркалу, спокойному и великолепному в своей рамке из восхитительных садов и полей, правят легкие облачка, парящие в еще одном море – небесном.
Поистине мирозданье ликует в этот весенний день и в этот утренний час.
2 А толпа все стекается и стекается без устали. Поднимается со всех сторон: старые, здоровые, больные, дети, супруги, собирающиеся начать свою жизнь с благословения Божьего слова, нищие, состоятельные, что зовут апостолов и дают им пожертвования для неимущих, и кажется, будто они исповедуются: настолько укромные места ищут они для этого.
Фома взял один из их дорожных мешков и невозмутимо сваливает в него все это денежное богатство, словно это какой-нибудь птичий корм, а потом относит все к большому камню, с которого проповедует Иисус, и, весело смеясь, говорит: «Радуйся, Учитель! Сегодня у Тебя хватит на всех!»
Иисус улыбается и говорит: «И мы приступим немедленно, чтобы те, кто опечален, сразу бы утолили свою печаль. Ты с товарищами – отберите больных и бедных и приведите их сюда».
Что и было реализовано в достаточно короткий срок, ведь нужно было выслушать обстоятельства и тех, и других, и это могло бы затянуться надолго, если бы не деловая сметка Фомы, который, взобравшись на камень, чтобы его было видно, своим могучим голосом кричит: «Все, у кого есть телесные недуги, пусть идут направо от меня, сюда, где тень». Ему вторит Искариот, также наделенный неординарным по силе и красоте голосом, который в свою очередь кричит: «А все, кто считает, что имеет право на подаяние, пусть подходят сюда, ко мне. И смотрите хорошенько – не обманывайте, потому что взгляд Учителя проникает в сердце».
Толпа приходит в движение, разделяясь таким образом на три части: те, кто болен, те, кто беден, и те, кто желает лишь поучения.
3 Но среди этих последних двое, а затем трое, похоже, имеют нужду в чем-то, что не есть ни здоровье, ни деньги, но является для них еще более необходимым. Одна женщина и двое мужчин. Они глядят, глядят на апостолов, не смея заговорить.
Мимо с суровым видом проходит Симон Зелот; проходит Петр, занятый тем, что обращается к десятку сорванцов, которым обещает оливок, если те будут хорошо себя вести до самого конца, и тумаков, если они будут галдеть, пока говорит Учитель; проходит пожилой и серьезный Варфоломей; проходят Матфей с Филиппом, неся на руках калеку, которому было бы слишком утомительно протискиваться сквозь толпу; проходят двоюродные братья Господа, подавая руку одному почти слепому нищему и одной бедняжке Бог знает каких лет, которая, плача, пересказывает Иакову все свои беды; проходит Иаков Зеведеев с несчастной девочкой на руках, очевидно, больной, которую он взял у ее матери, озабоченно идущей за ним, чтобы толпа не причинила ей вреда; последние из проходящих – это, я бы сказала, неразлучные Андрей и Иоанн, поскольку если Иоанн в своей безмятежной простоте святого ребенка в равной мере готов ходить со всеми товарищами, то Андрей при его великой сдержанности предпочитает ходить со своим старым товарищем по рыбной ловле и по вере в Крестителя. Эти двое были оставлены возле развилки двух главных тропинок, чтобы направлять народ на свои места, но сейчас на каменистых горных дорогах уже не видно новых паломников – и они сходятся вместе, чтобы идти к Учителю и отнести последние полученные пожертвования.
Иисус уже склонился над больными, и каждое чудо подчеркивается осанной толпы.
Женщина, что выглядит совершенно измученной, осмеливается потянуть за одежду Иоанна, который разговаривает с Андреем и улыбается.
Он наклоняется и спрашивает: «Чего ты хочешь, женщина?»
«Я хотела бы поговорит с Учителем…»
«Ты чем-то больна? На бедную ты не похожа…»
«Я не больная и не бедная. Но мне нужен Он… потому что есть болезни помимо лихорадки, и есть несчастья помимо бедности, и мое… и мое…» – и она начинает плакать.
«Слушай, Андрей. У этой женщины душевная боль, и она хотела бы рассказать о ней Учителю. Что будем делать?»
Андрей глядит на женщину и говорит: «Наверняка, это нечто, что было бы болезненно предавать огласке… – Женщина кивает головой. Андрей продолжает, – Не плачь… Иоанн, возьми и отведи ее за наш навес. Я приведу Учителя».
И Иоанн со своей улыбкой просит расступиться, чтобы пройти, тогда как Андрей уходит в противоположном направлении в сторону Иисуса.
Но это движение не осталось незамеченным для двух опечаленных мужчин, и один из них останавливает Иоанна, а другой Андрея, и вскоре как один, так и другой оказываются вместе с Иоанном и той женщиной за ширмой из веток, служащих стенкой шатра.
4 Андрей подходит к Иисусу в тот момент, когда Тот исцеляет калеку, который поднимает свои костыли, словно два трофея, и подвижный, как танцор, выкрикивает свое благословение. Андрей шепчет: «Учитель, за нашим навесом находятся трое плачущих. Но их печаль душевного свойства, и не может быть обнародована…»
«Хорошо. У Меня еще эта девочка и эта женщина. Потом Я приду. Пойди скажи им, чтобы имели веру».
Андрей отправляется, Иисус же наклоняется над девочкой, которую мать снова прижала к груди. «Как тебя зовут?» – спрашивает ее Иисус.
«Мария».
«А Меня как зовут?»
«Иисус», – отвечает девочка.
«А кто Я?»
«Мессия Господень, пришедший принести благо нашим телам и нашим душам».
«Кто тебе это сказал?»
«Мама и папа, они возлагают на Тебя надежды за мою жизнь».
«Живи, и будь доброй».
Девочка, у которой, я думаю, был поврежден позвоночник, потому что, несмотря на свои шесть с лишним лет, она могла двигать только руками и вся была стянута большими тугими повязками от подмышек до бедер – они видны, поскольку мать распахнула ее одежонку, чтобы показать их, – несколько минут остается в прежнем состоянии, а потом вздрагивает и, скользнув с материнских коленей на землю, бежит к Иисусу, исцеляющему женщину, чья ситуация мне не ясна.
Просьбы всех больных выполнены, и именно они больше всех голосят посреди многочисленной толпы, рукоплещущей «Сыну Давидову, нашей и Божьей славе».
5 Иисус направляется к навесу.
Иуда из Кериота кричит: «Учитель! А эти?!»
Иисус оборачивается и говорит: «Пусть ожидают на своих местах. Они тоже будут утешены», – и быстро идет за ширму из ветвей, туда, где вместе с Андреем и Иоанном находятся трое страждущих.
«Сначала женщина. Идем со Мной к тем кустам. Говори безбоязненно».
«Господин, мой муж оставил меня ради блудницы. У меня пятеро детей, и младшему два года… Моя скорбь велика… и я думаю о детях… Не знаю, захочет ли он забрать их или оставит со мной. Мальчиков, по крайней мере, старшего, он хочет забрать… И я, его родившая, больше не должна буду иметь радость его видеть? И что они будут думать об отце и обо мне? Об одном из нас им придется думать плохое. А мне не хотелось бы осуждать их отца…»
«Не плачь. Я Владыка жизни и смерти. Твой муж не женится на той женщине. Ступай с миром и продолжай быть доброй».
«Но… Ты не убьешь его? О! Господин, я его люблю!»
Иисус улыбается: «Я никого не убью. Но есть тот, кто займется своим ремеслом. Знай, что дьявол не сильнее Бога. Вернувшись в свой город, ты узнаешь, что нашелся некто, кто убил это зловредное создание и таким образом, что твой муж поймет, чтó он собирался натворить, и полюбит тебя возрожденной любовью».
Женщина целует Его ладонь, которую Иисус возложил ей на голову, и уходит.
6 Подходит один из мужчин. «У меня есть дочь, Господин. К несчастью, она пошла в Тивериаду с подругами и как будто бы надышалась отравы. Вернулась она ко мне словно пьяная. Хочет уйти с каким-то греком… и потом… Ну зачем она у меня родилась? Ее мать больна от скорби и может умереть… Я… только Твои слова, услышанные мною прошлой зимой, не позволили мне ее убить. Но, исповедаю Тебе, мое сердце ее уже прокляло».
«Нет. Бог, будучи Отцом, проклинает лишь совершенный и продолжающийся грех. Чего ты от Меня хочешь?»
«Чтобы Ты образумил ее».
«Я с ней незнаком, и она, конечно, не придет ко Мне».
«Но Ты можешь изменить сердце даже на расстоянии! Знаешь, кто послал меня к Тебе? Иоанна, жена Хузы. Она отбывала в Иерусалим, когда я пришел к ней во дворец, чтобы спросить, известен ли ей этот гнусный грек. Я думал, она с ним незнакома, потому что она добрая, хотя и живет в Тивериаде, но поскольку Хуза общается с язычниками… Она его не знает. Но сказала мне: „Ступай к Иисусу. Он позвал мой дух из такой дали и исцелил меня этим зовом от моей чахотки. Исцелит и сердце твоей дочери. Я помолюсь, а ты верь“. Я верю, Ты видишь. Сжалься, Учитель».
«Твоя дочь в этот вечер будет плакать на коленях у своей матери, прося прощения. Ты тоже будь добрым, как ее мать: прости. Прошлое умерло».
«Хорошо, Учитель. Как Ты пожелаешь и да будешь Ты благословен! – он поворачивается, чтобы уйти… но потом возвращается назад. – Прости, Учитель… Но я так боюсь… Похоть – это такой бес! Дай мне нить от Твоей одежды. Я вложу ее в подушку моей дочери. Пока она будет спать, бес не искусит ее».
Иисус улыбается и качает головой… но удовлетворяет его просьбу, говоря: «Чтобы тебе было спокойнее. Но поверь, что когда Бог скажет: „Повелеваю“, диавол уходит, и нет нужды ни в чем ином. Так что держи это в память обо Мне», – и дает ему кисточку из Своей бахромы.
7 Подходит третий мужчина: «Учитель, мой отец умер. Мы считали, что у него есть денежные сбережения. И не нашли их. И в этом было бы мало беды, поскольку ни у кого из братьев нет недостатка в хлебе. Но я проживал с моим отцом, будучи первенцем. Остальные двое братьев обвиняют меня в том, что я был причиной пропажи денег, и хотят возбудить против меня тяжбу как против вора. Ты видишь мое сердце. Я не крал ни полушки. Мой отец держал свои деньги в шкатулке, в металлическом ящичке. Когда он умер, мы вскрыли шкатулку, и ящичка там уже не было. Они говорят: „Этой ночью, пока мы спали, ты взял его“. Это неправда. Помоги мне водворить между нами мир и уважение».
Иисус смотрит на него очень пристально и улыбается.
«Почему Ты улыбаешься, Учитель?»
«Потому что повинен тут твой отец: в грехе мальчишки, который прячет свою игрушку из страха, что ее у него отнимут».
«Но он не был скупым. Поверь. Он делал добро».
«Знаю. Но он был очень стар… Это старческие недуги… Хотел для вас же сберечь и поссорил вас, благодаря чрезмерной любви. Но этот ящичек зарыт у основания лестницы в подвал. Говорю это тебе, чтобы ты понял, что Я знаю. Пока Я с тобой разговариваю, твой младший брат по чистой случайности, стукнув в гневе по земле, заставил его вибрировать – и они его отрыли, и теперь пристыжены и раскаиваются, что обвиняли тебя. Возвращайся домой спокойно и будь с ними добр. Не попрекай их за их неуважение».
«Нет, Господин. Я даже не пойду. Останусь Тебя послушать. Отправлюсь завтра».
«А если они заберут эти деньги?»
«Ты говоришь, что не надо быть жадными. Я не хочу быть таким. Мне довольно того, чтобы между нами был мир. Притом… я не знал, сколько денег было в ящичке, и не огорчусь ни от какой новости, не соответствующей правде. И считаю, что те деньги могли потеряться… Как жил бы до этого, так и теперь буду жить, если мне в них откажут. Мне достаточно, чтобы меня не называли вором».
«Ты очень продвинулся по пути к Богу. Продолжай, и да пребудет с тобой мир».
И этот также отходит довольным.
8 Иисус возвращается к толпе, к беднякам, и раздает милостыню согласно Своим собственным суждениям. Теперь все довольны, и Иисус может говорить.
«Да пребудет с вами мир.
Когда Я объясняю вам пути Господни, это делается для того, чтобы вы следовали по ним. Могли бы вы одновременно идти по тропинке, спускающейся направо, и по тропинке, спускающейся налево? Не могли бы. Потому что если вы выберете одну, то должны будете оставить другую. Да и если бы две тропинки шли рядом, вы бы не смогли все время шагать одной ногой по одной из них, а второй – по другой. В конце концов вы бы утомились и стали спотыкаться, даже если бы шли на спор. Но между тропинками Бога и Сатаны – огромное расстояние, которое к тому же все время увеличивается, прямо как у тех двух тропинок, что сходятся тут, но по мере того, как спускаются в долину, все больше отдаляются одна от другой, направляясь одна – в сторону Капернаума, другая – в сторону Птолемаиды.
Подобно тому и жизнь скачет между прошлым и будущим, между злом и добром. Посередине человек со своим произволением и свободной волей; по краям: с одной стороны Бог и Его Небо, с другой – Сатана и его Преисподняя. Человек может выбирать. Никто его не принуждает.
Не надо Мне говорить: „Но Сатана искушает“, оправдывая свое уклонение к нижней тропинке. Бог тоже искушает Своей любовью, и она весьма сильна; Своими словами, и они весьма святы; Своими обещаниями, и они весьма заманчивы! С какой стати тогда поддаваться искушению лишь одного из них двоих, причем того, кто меньше всего заслуживает, чтобы его слушали? Божьи слова, обещания, любовь – разве не достаточны, чтобы нейтрализовать Сатанинский яд? Имейте в виду, что это плохо свидетельствует о вас. Когда некто обладает крепким физическим здоровьем, он не застрахован от заражения, однако с легкостью его перебарывает. Тогда как если некто уже болен и потому слаб, он почти наверняка погибнет от новой инфекции, а если выживет, то будет болеть сильнее прежнего, потому что не имеет в своей крови силы, чтобы совершенно уничтожить семена заразы. То же самое касается и высшего. Если некто нравственно здоров и духовно крепок, будьте уверены, что хотя он и не избавлен от искушений, но зло в нем не укоренится.
Когда Я слышу, как кто-то говорит Мне: „Я общался с тем-то и тем-то, я читал то-то и то-то, я пытался склонить того-то и того-то к добру, но в результате в меня вошло то зло, что было в уме или сердце тех людей, то зло, что содержалось в этой книге“, Я заключаю: „Это показывает, что ты уже создал благоприятную почву для его проникновения. Это показывает, что ты слаб и лишен нравственного и духовного стержня. Ибо даже у наших врагов мы должны заимствовать благое. Наблюдая их ошибки, мы должны учиться не впадать в такие же. Умный человек не станет клевать на первое услышанное им учение. Человек, наполненный каким-либо учением, не сможет освободить в себе место для других. Это объясняет трудности, встречающиеся при попытке убедить приверженцев других учений следовать Учению истинному. Но если ты признаешься Мне, что меняешь образ мыслей при малейшем дуновении ветра, Я вижу, что ты полон пустот, что в твоей духовной крепости полно щелей, что плотины твоего разума пробиты в тысяче мест, и из них вытекают здоровые воды, а внутрь попадают зараженные, а ты настолько бестолков и равнодушен, что даже не замечаешь этого и не предпринимаешь мер. Ты просто несчастный“.
Посему сумейте из двух этих тропинок выбрать правильную и двигаться по ней, сопротивляясь, сопротивляясь и еще раз сопротивляясь чувственным, мирским, умственным и бесовским соблазнам, и оставьте мирским людям их половинчатую верность, соглашательство, союзы с двумя взаимными противоположностями. Этого и у них не должно было бы быть, если бы люди были честными. Но у вас, по крайней мере у вас, людей Божьих, пусть этого не будет. Ни с Богом, ни с Мамоной это и не возможно[a]. Однако не допускайте такого и по отношению к самим себе, поскольку это лишено смысла. Ваши поступки, где перемешано и хорошее, и нехорошее, не имели бы никакой ценности. Те, что полностью хороши, были бы потом сведены к нулю нехорошими. Эти же, злые, приводили бы вас прямо в руки Врага. Поэтому не совершайте их. А будьте преданными в своем служении. Никто не может служить двум хозяевам с разными взглядами. Или полюбит первого и возненавидит второго, или наоборот. Вы не можете одновременно принадлежать и Богу, и Мамоне. Дух Божий не может сочетаться с духом мира сего. Один восходит, другой падает. Один освящает, другой развращает. А если вы развращены, как вы сможете совершать чистые поступки? В развращенных разгорается чувственность, а вслед за нею и остальные страсти.
9 Вы уже знаете, как была совращена Ева и как – через нее – Адам. Сатана поцеловал очи женщины и этим околдовал их, так что всякое зрелище, до сих пор невинное, приняло для нее непристойный вид и пробудило необыкновенное любопытство[b]. Затем Сатана поцеловал ее в уши и отверз ее слух словам неведомой науки: его науки. Уже и ум Евы захотел узнать то, что не было необходимо. Потом Сатана показал ее взору и уму, пробудившимся ко Злу, то, чего они прежде не видели и не понимали, и все в Еве оказалось возбуждено и развращено. И Женщина, пойдя к Мужчине, открыла тому свою тайну и убедила Адама попробовать новый плод, столь красивый на вид и столь запретный до сей поры. И поцеловала его своими устами, и взглянула на него своими зрачками, в которых уже была сатанинская муть. И развращение проникло в Адама, который увидел и через свое зрение возжелал запретного, и вкусил его вместе со своей помощницей, упав с такой высоты в грязь.
Кто развращен, тот вовлекает в развращение другого, если только этот другой не святой в подлинном смысле слова.
Будьте осторожнее со своим взглядом, люди. И со взглядом ваших глаз, и с мысленным взором. Будучи развращенным, он может лишь развратить остальное. Глаз – источник света для тела. Источник света для сердца – твоя мысль. Но если твой глаз не будет прозрачен – ибо вследствие того, что органы подчинены мысли, развращенная мысль развращает и чувства, – все в тебе станет помраченным, а туманы обольщения породят в тебе нечистые образы. Все чисто в том, у кого чистые помышления, излучающие чистые взгляды, и Божий свет по-хозяйски нисходит туда, где нет чувственной преграды. Но если по дурной воле ты приучил свои глаза к мутным зрелищам, все в тебе станет темнотой. Тогда тщетно будешь ты вглядываться даже в самые святые вещи. Во мраке они будут лишь темнотой, и ты будешь творить дела тьмы.
10 Поэтому, дети Божьи, защищайте себя от самих себя. Внимательно блюдите себя от всяких искушений. Быть искушаемым не есть зло. Атлет борьбой готовит себя к победе. Но зло – быть побежденным, оттого что не готов и небрежен. Знаю, что все может послужить искушению. Знаю, что эта оборона обессилевает. Знаю, что эта борьба утомительна. Но только подумайте, чтó вы благодаря этому приобретаете. И разве хотели бы вы за один час удовольствия какого угодно рода потерять вечность умиротворения? Что предоставляют вам удовольствия, плотские ли, умственные, или от обладания золотом? Ничего. Что вы приобретете, отказавшись от них? Все. Я обращаюсь к грешникам, поскольку человек грешен. Ну, скажите Мне по правде: удовлетворив свою чувственность, или свою гордость, или свою алчность, чувствуете ли вы себя более свежими, довольными, уверенными? В тот час, что наступает вслед за удовлетворением, а это всегда час размышления, вы действительно искренне ощущали себя счастливыми? Я не пробовал этого чувственного хлеба. Но отвечу за вас: „Нет. Вялость, недовольство, неуверенность, отвращение, страх, беспокойство. Вот каким был сок, выжатый из прошедшего часа“.
Однако попрошу вас. Говоря: „Никогда не делайте этого“, Я говорю вам также: „Не будьте беспощадны к тем, кто ошибается“. Вспомните, что все вы братья, созданные от одной плоти и от одной души. Учтите, что есть много причин, по которым вовлекаются в грех. Будьте милосердны ко грешникам и с добротой поднимайте их и приводите к Богу, показывая, что тропинка, по которой они идут, усеяна опасностями и для тела, и для ума, и для духа. Поступайте так, и получите за это великую награду. Ибо Отец, который в Небесах, милосерден к добрым и умеет воздавать стократно. Посему говорю вам…»
(И тут Иисус говорит мне, что я должна себе скопировать запись видения от 12 августа 1944, В 961, с 35-й строки видения и до самого его конца, то есть до ухода Магдалины на словах «и усмехается зло и презрительно». Затем пойдет продолжение, а это отступление, естественно, надо опустить)[c].
12 августа 1944.
11 Иисус говорит: «Смотри и записывай. Это Евангелие Милосердия, Я дарю его всем и особенно тем женщинам, которые узнáют в этой грешнице себя, и которых Я приглашаю последовать ей в искуплении»[d].
Иисус, стоя на валуне, обращается к многочисленной толпе. Горная местность. Одинокая возвышенность посреди двух долин. Возвышенность эта имеет макушку в форме ярма, точнее и понятнее: в форме верблюжьего горба, так что в нескольких метрах от вершины на ней есть природный амфитеатр, в котором голос раздается отчетливо, словно в очень удачно устроенном концертном зале. Возвышенность вся в цвету. Должно быть, хорошее время года. Хлеба на равнинах начинают золотиться и скоро будут готовы к жатве. На севере высокая гора[e] сверкает на солнце своими снегами. Непосредственно внизу, на востоке, Галилейское море кажется зеркалом, разбитым на бесчисленные осколки, каждый из которых – горящий на солнце сапфир. Оно ослепляет своим непрерывным небесно-золотым сиянием, в котором отражается лишь несколько парящих в чистейшем небе пушистых облаков да ускользающая тень от нескольких парусов. За Генисаретским озером вдаль уходят равнины, которые благодаря легкой дымке у самой земли (возможно, росным испарениям, поскольку, видимо, еще утро и притом раннее, учитывая, что на стебельках горних трав кое-где еще разбросаны алмазные капли росы) кажутся продолжением озера, но c оттенками опала и с прожилками зелени, а позади – еще одна горная цепь с весьма причудливыми склонами, напоминающими силуэты облаков в ясном небе.
Народ уселся кто на траве, кто на больших камнях, иные стоят. Собрание апостолов не полное. Вижу Петра и Андрея, Иоанна и Иакова, и слышу, как еще двоих называют Нафанаилом и Филиппом. Есть и еще один, что вроде бы в их группе, а вроде бы нет. Наверно, это вошедший в нее последним: его называют Симоном. Остальных нет. Во всяком случае, я их не вижу среди огромной толпы[f].
Беседа уже некоторое время как началась. Я понимаю, что это Нагорная Проповедь. Но блаженства уже произнесены. Более того, я бы сказала, что беседа близится к концу, потому что Иисус говорит: «Поступайте так, и получите за это великую награду. Ибо Отец, который в Небесах, милосерден к добрым и умеет воздавать стократно. Посему говорю вам…»
12 В народе, столпившемся у тропинки, что поднимается к плато, происходит сильное движение. Те, кто ближе к Иисусу, поворачивают головы. Внимание отвлечено. Иисус прерывает речь и обращает взгляд в том же направлении. Он серьезен и красив в Своем темно-синем облачении со скрещенными на груди руками, в то время как солнце слегка касается Его головы своим первым лучом, перевалившим через восточную вершину возвышенности.
«Посторонитесь, плебеи, – раздраженно кричит мужской голос, – дайте пройти этой красавице»… и вперед выступают четыре разодетых щеголя, один из них точно римлянин, так как на нем римская тога. На руках, переплетенных наподобие сидения, они несут триумфально восседающую Марию Магдалину, пока еще великую грешницу.
А она смеется своим прекрасным ртом, откидывая назад голову с золотистой шевелюрой, что вся в косичках и завитках, держащихся с помощью драгоценных шпилек и золотой пластины, усыпанной жемчугом, которая опоясывает верхнюю часть лба в виде диадемы и с которой спускаются легкие локоны, прикрывая ее сияющие глаза, что сделались еще крупнее и обольстительнее благодаря замысловатым ухищрениям. Далее диадема теряется за ушами под массой косичек, нависающих над белой и совершенно открытой шеей. Более того… эта открытость простирается далеко за пределы ее шеи. Спина открыта до лопаток, а грудь – и того больше. Одежда держится у нее на плечах на двух золотых цепочках. Рукавов нет вообще. Все покрыто, так сказать, вуалью, единственное назначение которой – защитить кожу от солнечного загара. Одежда ее до крайности невесома, и кокетливо кидаясь то к одному, то к другому из своих обожателей, женщина словно бы бросается на них нагишом. Такое впечатление, что тот римлянин – ее любимец, поскольку смешки и взгляды адресуются предпочтительно ему, и ее голова чаще оказывается на его плече.
«Ну вот, богиня довольна, – говорит римлянин. – Рим выступил в роли колесницы для юной Венеры. И Аполлон, которого ты хотела увидеть, здесь. Так соблазняй Его… Но оставь также и нам чуточку твоих ласк».
Мария смеется, и ловко и вызывающе спрыгивает на землю, обнажив свои маленькие ступни, обутые в белые сандалии с золотыми застежками, и изрядно оголив ноги. Потом все скрывает ее широченное и тонкое, как кисея, одеяние из белоснежной шерсти, перетянутое у талии, но очень низко, ближе к бедрам, широким поясом из подвижных золотых застежек. И она стоит, словно некий цветок из плоти, порочный цветок, как по волшебству распустившийся на зеленой равнине, где в огромном количестве цветут ландыши и дикие нарциссы.
Она красива как никогда. Маленький пурпурный рот кажется гвоздикой, что распускается на белизне безупречных зубов. Ее лицо и тело и по цвету, и по форме могли бы удовлетворить самого взыскательного художника или скульптора. Соразмерно широкая в груди и в бедрах, с гибкой от природы и тонкой в сравнении с бедрами и грудью талией, она похожа на богиню, как сказал римлянин, богиню, высеченную из чуть розоватого мрамора, обтянутого с боков легкой тканью, что потом множеством складок ниспадает спереди. Все задумано для наслаждения.
Иисус пристально глядит на нее. И она нахально выдерживает этот взгляд, при этом усмехаясь и слегка изгибаясь в сторону оттого, что римлянин щекочет ее, проводя по открытым частям ее спины и груди цветком ландыша, сорванным среди травы. Мария с деланным и притворным негодованием приподнимает покрывало и говорит: «Имей уважение к моей невинности», отчего эти четверо разражаются взрывом громкого смеха.
Иисус продолжает в нее вглядываться. Едва только раскаты смеха утихают, Иисус, возобновляет речь, словно бы появление этой женщины вновь раздуло пламя беседы, успокоившейся было к концу, и больше Он на нее не смотрит. Но смотрит на Своих слушателей, которые, по-видимому, смущены и шокированы всем происходящим.
13 Иисус продолжает:
«Я сказал, что надо быть верными Закону, смиренными, милосердными, любить не только своих братьев по крови, но также и тех, кто вам брат, лишь потому что, как и вы, рожден от человека. Я сказал вам, что прощение – полезнее, чем обида, что сочувствие – лучше, чем беспощадность. Но теперь скажу вам, что не нужно осуждать, если вы сами не свободны от греха, за который собираетесь осудить. Не поступайте, как книжники и фарисеи, которые строги ко всем, но не к самим себе. Которые называют нечистым нечто внешнее, что может осквернить лишь наружно, а после в самую свою глубину – в сердце – впускают нечистоту.
Бог не пребывает с нечистыми. Ибо нечистота развращает то, что является собственностью Бога: души, и особенно души малышей, этих ангелов, рассеянных по Земле. Горе тем, кто вырывает у них крылья с жестокостью одержимых зверей и бросает в грязь эти цветы Неба, заставляя их узнать вкус материального! Горе!.. Лучше им было бы умереть пораженными молнией, чем дойти до такого греха!
Горе вам, богатые и наслаждающиеся! Потому что именно в вашей среде зарождается самая великая нечистота, постелью и подушкой которой служат праздность и деньги! Сейчас вы сыты. Яства ваших вожделений застревают у вас в горле. Но вы ощутите голод. Голод страшный, неутолимый и вовеки неослабевающий. Сейчас вы богаты. Сколько добра могли бы вы сделать с помощью вашего богатства! Вы же делаете столько зла и самим себе, и другим. Однажды вы познаете мучительную бедность, которой не будет конца. Сейчас вы смеетесь. Считаете себя победителями. Но ваши слезы переполнят пруды Геенны. И уже не прекратятся.
Где гнездится прелюбодеяние? А девичья испорченность? Кто помимо своего супружеского заводит себе два или три ложа разврата и расточает на них свои средства и крепость своего тела, которое Бог дал ему здоровым, чтобы тот трудился для своей семьи, а не истощал себя в мерзких связях, каковые ставят его ниже нечистого животного?
Вы слышали, что сказано: „Не прелюбодействуй“. Но Я говорю вам, что тот, кто посмотрит на женщину с вожделением, и та, что подходит к мужчине с таким желанием, даже только с желанием, уже совершили в своем сердце прелюбодейство. Никакие доводы не могут оправдать блуд. Никакие. Ни то, что бросил и развелся муж. Ни жалость к разведенной. У вас одна душа. Когда она сочетается с другой договором верности, она не должна лгать. Иначе то красивое тело, из-за которого вы грешите, пойдет вместе с вами, нечистые души, в неистощимое пламя. Лучше изуродуйте его, но не убивайте навеки, осудив на проклятие. Станьте снова мужчинами, вы – богатые, кишащие червями гнезда порока, станьте снова мужчинами, чтобы не вызывать отвращения у Неба…»
14 Мария, вначале слушавшая с лицом, на котором читались соблазн и ирония, изредка перемежавшиеся ехидной усмешкой, к концу проповеди делается мрачной от негодования. Она понимает, что Иисус, не глядя на нее, обращается к ней. Ее негодование становится все более мрачным и настойчивым, и наконец она не выдерживает. Она с раздражением закутывается в свое покрывало и, сопровождаемая насмешливыми взглядами толпы и преследующим ее голосом Иисуса, пускается бегом вниз по склону, оставляя лоскутки одеяния на кустах репейника и шиповника, растущих по краям тропинки, и усмехается зло и презрительно.
Больше ничего не вижу. Но Иисус говорит: «Ты еще увидишь».
[29 мая 1945.]
15 Иисус возобновляет речь: «Вы возмущены происшедшим. Уже два дня, как наше убежище, возвышающееся над грязью, встревожено шипением Сатаны. Следовательно, оно больше не убежище, и мы его оставим. Но Я хочу завершить с вами этот кодекс „более совершенного“ на этих просторах света и горизонтов. Здесь Бог действительно является в Своем величии Творца, и обозревая Его чудесные красоты, мы можем твердо уверовать в то, что Владыка – это Он, а не Сатана. Лукавый не мог бы сотворить даже одного стебелька травы. Но Бог может все. Пусть это утешит нас. Однако вы все теперь уже на солнце. И это вам неполезно. Так что разойдитесь по склонам. Там тень и свежесть. Пообедайте, если хотите. Я буду говорить на ту же тему. По многим причинам мы задержались. Но не сожалейте об этом. Здесь вы вместе с Богом».
Толпа отвечает: «Да, да. Вместе с Тобой», – и перемещается в заросли, разбросанные по восточному скату, так что сам склон и ветви образуют укрытие от уже слишком жаркого солнца.
Иисус тем временем велит Петру разбирать свой навес.
«Так… мы в самом деле уходим?»
«Да».
«Потому что приходила она?..»
«Да. Но не говори этого никому и особенно Зелоту. Он бы расстроился за Лазаря. Я не могу допустить, чтобы слово Божие стало посмешищем для язычников…»
«Понимаю, понимаю…»
«Тогда пойми-ка еще кое-что».
«Что, Учитель?»
«Необходимость в определенных случаях хранить молчание. Прошу тебя. Ты так Мне дорог, но при этом до такой степени вспыльчив, что отпускаешь обидные замечания».
«Понимаю… Тебе это неприятно из-за Лазаря и Симона…»
«И еще кое из-за кого».
«Думаешь, они будут сегодня?»
«Сегодня, завтра и послезавтра, и все время. Всегда будет необходимо присматривать за вспыльчивостью Моего Симона, сына Ионы. Ступай, ступай делать, что Я тебе сказал».
Петр уходит, подзывая себе на помощь товарищей.
16 Искариот задумчиво остался в сторонке. Иисус зовет его. Трижды, поскольку тот не слышит. «Я Тебе нужен, Учитель?» – спрашивает он.
«Да. Ты тоже пойди пообедай и помоги товарищам».
«Я не голоден. Да и Ты тоже».
«И Я тоже. Но по противоположным причинам. Ты расстроен, Иуда?»
«Нет, Учитель. Устал…»
«Теперь мы отправимся на озеро, а потом в Иудею, Иуда. И к твоей матери. Я тебе обещал…»
Иуда оживляется. «Ты впрямь пойдешь со мною одним?»
«Ну, конечно. Люби Меня, Иуда. Я хотел бы, чтобы Моя любовь дошла бы в тебе до такой степени, что хранила бы тебя от всякого зла».
«Учитель… я человек. Не ангел. У меня бывают минуты усталости. Разве грех – нуждаться во сне?»
«Нет, если ты спишь на Моей груди. Взгляни туда, на людей, как они счастливы и какой отрадный отсюда вид. Однако Иудея тоже, должно быть, весной очень красива».
«Прекрасна, Учитель. Только там, в горах, что гораздо выше здешних, весна более поздняя. Но там есть прекрасные цветы. Яблоневые сады просто великолепны. Мой, особенная забота моей мамы, один из самых красивых. И когда она по нему ходит, а за нею летят голуби, выпрашивая зерна, поверь: это зрелище, успокаивающее сердце».
«Верю. Если бы Моя Мама не была слишком утомлена, Мне было бы приятно отвести Ее к твоей. Они бы полюбили друг друга, потому что обе они добрые».
Иуда, польщенный такой идеей, снова становится безмятежным и, забыв, что он «не голоден и устал», весело смеясь бежит к товарищам, без труда, будучи рослым, развязывает самые верхние узлы и поедает свой хлеб и маслины, веселый как мальчишка.
Иисус сочувственно глядит на него и направляется к апостолам.
17 «Вот хлеб, Учитель. И яйцо. Я его выпросил у вон того богача в красной одежде. Я сказал ему: „Ты слушаешь, и ты блажен. Он говорит, и Он обессилен. Дай мне одно яичко. Ему оно будет полезнее, чем тебе“».
«Ну, Петр!»
«Ничего, Господь! Ты бледен, словно ребенок, приложившийся к пустой груди, и становишься худым, как рыба после спаривания. Предоставь это мне. Я не хочу упреков в свой адрес. Сейчас положу его в эту горячую золу, я тут сжигал ветки, и Ты его выпьешь. Разве Ты не знаешь, что уже… сколько уже? – не одну неделю точно, как мы едим только хлеб с маслинами и немного молочка… Хм! Как будто очищаем желудок. А Ты ешь меньше всех, а говоришь за всех. Вот яйцо. Выпей его теплым, это полезно».
Иисус повинуется и, видя, что Петр ест один только хлеб, спрашивает: «А ты? Твои маслины?»
«Тсс! Они понадобятся мне после. Я их обещал».
«Кому?»
«Ребятишкам. Однако если они не смогут молчать до конца, я съем свои маслины, а их одарю косточками, то есть оплеухами».
«Ну превосходно!»
«Э! я никогда так не сделаю! Но если не припугнуть! Я тоже получил немало оплеух, и если бы мне дали все те, что я заслужил своими шалостями, мне пришлось бы получить