ПРАКТИЧЕСКОЕ ЗАНЯТИЕ № 7
4.Женские образы в романе. Обратите внимание на основные этапы в развитии характера Лары.
Роман «Доктор Живаго» создавался Б. Пастернаком в послевоенные годы. Писал его Пастернак на гребне надежд. Как многие другие, он ожидал, что рожденный войной за Отечество народный, общественный подъем найдет себе продолжение в государственной политике, отказе от массовых репрессий, от ограничения свободы и подавления личности. Это во многом объясняет то вольное дыхание, внутреннюю раскованность, с которой написан роман.
Но ожидаемых перемен не произошло к тому времени, когда роман был завершен (1956). Напротив, в травле Пастернака раскрылось не только мракобесие чиновников партаппарата, но и страх и лакейство многих литераторов.
«Доктор Живаго» — не совсем обычная проза. Перед нами развертывается жизненная история сравнительно небольшого круга лиц, нескольких семей, соединенных отношениями родства, любви, личной привязанности. Их судьбы оказываются прямо связаны с разворотом исторических событий, с крутыми сдвигами в.судьбах всей страны. Особенностью романа является второй незримый план, исходя из которого мы понимаем содержание романа — это духовная история самого Бориса Пастернака, представленная, однако, как история жизни другого лица, доктора Юрия Андреевича Живаго.
Пастернаку важно было не столько изобразить самую жизнь своего героя, сколько передать свой жизненный и духовный опыт, в том числе — отношение к революции. Главную нагрузку несут не картины событий, обстановки: душевной жизни, человеческих отношений..., а монологи. Предмет изображения — не поступки действующих лиц, а их речи, продолжительнее, постоянные, почти нескончаемые разговоры между собой и каждого героя с самим собой. Не меньшую роль играет в тексте и внутренний монолог. Благодаря этому за беспощадной бурей истории, за гонимыми этой бурей судьбами предстает именно духовный опыт «страшных лет России».
Пастернак возрождает идею самооценки человеческой личности, ценности человеческого существования самого по себе. Личное, личностное, субъективное преобладает в повествовании. Поэтому нам важен не столько зримый облик героев, сколько духовный. Отсюда более высокий, чем обычно в прозе, уровень условности. Текст просвечен как бы чисто поэтической символикой. Так, особую роль в романе играют многозначительные знаки судьбы, полные внутреннего смысла совпадения. О героине романа Ларе говорится, что она шествует по жизни в сопровождении различных знамений и стечений обстоятельств. Точно так же движется и само действие романа. Такими совпадениями пронизано повествование романа, они сливаются у Пастернака чаще, чем в обычной жизни.
Но почему они играют такую роль? Скорее всего, этим способом Пастернак реализовал мысль о случайной и непознаваемой природе мира. За несколько минут до своей скоропостижной смерти Юрий Живаго размышляет о «развивающихся рядом существованиях, движущихся с разной скоростью одно возле другого». Из таких несовпадающих существований и состоит, по мысли Пастернака, человеческое бытие, и лишь благодаря стечению обстоятельств они встречаются друг с другом, узнают один о другом.
Основной вопрос, вокруг которого вращается «внешняя и внутренняя» жизнь главных героев, — отношения с революцией, отношение к революции. Меньше всего и Юрий Живаго, и сам Борис Пастернак были ее противниками, меньше всего они спорили с ходом событий, сопротивлялись революции. Их отношение к исторической действительности совсем иное. Оно в том, чтобы воспринимать историю такой, какой она есть, нисколько в нее не вмешиваясь, не пытаясь навязать ей свою волю, изменить ее, повернуть по-своему. Такая позиция позволяет и герою, и автору увидеть события революции так, как они редко показывались в нашей литературе. «Доктор Живаго вспомнил недавно минувшую осень, расстрел мятежников, детоубийство и женоубийство. Палых, кровавую колошматину и человекоубоину, которой не предвиделось конца. Изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножили...» Юрий Живаго стремится прочь от схватки и в конце концов уходит из сражающихся рядов. Пастернак не осуждает его. Для него поступок и позиция Юрия Живаго — это попытка оценить, увидеть события революции и гражданской войны с общечеловеческой точки зрения. С течением десятилетий становится яснее, что гражданская война была бедствием, большим, чем любая другая напасть: ведь в ней истребляли друг друга сограждане, соотечественники.
История доктора Живаго и его близких — это история людей, чья жизнь сначала выбита из колеи, а затем разрушена стихией революции. Лишения и разруха октябрьских лет гонят семьи Живаго и Громеко из обжитого московского дома через всю европейскую Россию на Урал искать убежища на земле. Самого Юрия захватывают красные партизаны, и, навсегда разлученный ими с женой и детьми, он вынужден против воли участвовать в вооруженной борьбе. Исподволь, но неуклонно уходят жизненные и творческие силы из самого Юрия, лишившегося всех ценностей бытия, опустошенного не столько этими потерями, сколько неправдой, которую он ощущает вокруг себя. Отвергнуты отечеством, высланы новой властью из России близкие Живаго — жена с детьми и ее отец. Под конец повествования без вести и следа пропадает Лара, видимо, арестованная и погибшая «под каким-нибудь безымянным номером в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера».
По мере того как жизненные силы оставляют Юрия Живаго, скудеет жизнь и вокруг него. Беднеют, грубеют человеческие связи, выхолащивают общение. Безвозвратно уходят окружающие доктора люди — кто в небытие, кто за границу, кто на круги иной, новой жизни.
И, наконец, кульминационная сцена романа — сцена смерти Живаго. Внешне ничем не выделяясь, эта сцена несет на себе емкий смысл. В трамвайном вагоне у доктора начинается сердечный приступ. Чувствуя гибельное удушье, Живаго рвется на воздух. Здесь важен сам трамвай, в котором случается роковой припадок: «Юрию Андреевичу не повезло. Он попал в неисправный вагон, на который все время сыпались несчастья...» Гибель Живаго — воплощение задохнувшейся жизни, задохнувшейся оттого, что попала в «вагон, на который... сыпались несчастья», попала в ту полосу исторических испытаний и катастроф, которая вошла в жизнь России с началом 1917 года.
Эта кульминация подготовлена всем развитием романа. На его протяжении и герой, и автор все острее воспринимали события как насилие над жизнью, все больше убеждались, что она не терпит никакого вмешательства, не нуждается в нем. Переделать, улучшить себя может только сама жизнь в своем органическом течении. Поэтому и отношение к революции для героя и его автора было неоднозначным. Революция представлялась стихией, соединяющей несоединимое: правоту возмездия, чистоту вековой мечты о справедливости, размах народной энергии — и разрушительность способов, ограниченность лозунгов, неутомимую потребность в жертвах.
В фигуре Евграфа Живаго по-своему выразилось именно положительное начало революции. Выразилось оно и в бескомпромиссности характера Стрельникова, его высокой драме самоотречения, и в переменах, происходящих с Васей Брыкиным, мальчиком из погорелой деревни. Этим Пастернак запечатлел реальные обстоятельства нашей духовной истории. Даже смущая и отталкивая своим беспощадным обликом, революция сохранила для мыслящей и честной интеллигенции великую притягательную силу гениального откровения, «ахнутого в будни». Еще в одной из первых глав устами Живаго Пастернак предсказывает, что произойдет в сознании многих персонажей в результате всех этих событий революции. И на последних страницах уже через полтора десятилетия после смерти героя появляется «бельевщица Танька». Друзья Живаго узнают в ней его дочь. Она переняла, унаследовала черты Юрия Андреевича, но ничего не знает о нем, утратила всякую связь с миром отца, миром гуманистической культуры. Произошедшее с нею, да и со всей страной оборвало связи с предшествующим человеческим бытием. Так сбылось предсказанное Юрием Живаго летом 1917 года: «Не будет ничего другого».
К счастью, мысль о жизни, утратившей память, — вовсе не последнее слово в романе. Его автор предугадал происходящее теперь возрождение полноты и свободы человеческого бытия. Вот почему роман не заканчивается ни сценой смерти доктора Живаго, ни плачем Лары над телом Юрия и сообщением о ее исчезновении, ни даже рассказом о себе бельевщицы Татьяны. Он заканчивается авторским монологом, патетической лирической картиной, утверждающей, приемлющей этот мир, каким бы он в данный момент ни был. Это образный итог внутренней темы, темы любви к жизни, к России, к данной нам действительности, какой бы она ни была: «Вот весенний вечер на дворе. Воздух весь размечен звуками... как бы в знак того, что пространство все живое... Как сладко жить на свете и любить жизнь! О как всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому существованию, сказать это им на исходе тягчайшей зимы 1920 года».
Глубочайшие философские раздумья выкристаллизовываются в цикл стихов, завершающих роман. Подчеркивая масштабность и исключительность событий, автор обращается к другому особому периоду времени — времени Иисуса Христа. Изображенные Пастернаком события соотносятся с великими евангельскими временами. Возникшая связь как бы проясняет идеи пастернаковского романа о чувстве единства всех страданий, людей и природы, о бессмертном начале в человеке, о христианском понимании любви и долга.
В романе “Доктор Живаго” Борис Пастернак передает свое мироощущение, свое видение событий, потрясших нашу страну в начале XX столетия. Известно, что отношение Пастернака к революции было противоречивым. Идеи обновления общественной жизни он принимал, но писатель не мог не видеть, как они оборачивались своей противоположностью. Так и главный герой произведения Юрий Живаго не находит ответа на вопрос, как ему жить дальше: что принимать, а что нет в новой жизни. В описании духовной жизни своего героя Борис Пастернак выразил сомнения и напряженную внутреннюю борьбу своего поколения.
В романе “Доктор Живаго” Пастернак возрождает идею самоценности человеческой личности. Личное преобладает в повествовании. Жанру этого романа, который условно можно определить как прозу лирического самовыражения, подчинены все художественные средства. В романе существует как бы два плана: внешний, повествующий об истории жизни доктора Живаго, и внутренний, отражающий духовную жизнь героя. Автору важнее передать не события жизни Юрия Живаго, а его духовный опыт. Поэтому главная смысловая нагрузка в романе переносится с событий и диалогов героев на их монологи.
В романе отражена жизненная история сравнительно небольшого круга лиц, нескольких семей, соединенных отношениями родства, любви, личной близости. Их судьбы оказываются прямо связаны с историческими событиями нашей страны. Большое значение имеют в романе отношения Юрия Живаго с женой Тоней и с Ларой. Искренняя любовь к жене, матери его детей, хранительнице домашнего очага, — это природное начало в Юрии Живаго. А любовь к Ларе сливается с любовью к самой жизни, со счастьем существования. Образ Лары — это одна из граней, отражающих отношение самого писателя к миру.
Основной вопрос, вокруг которого движется повествование о внешней и внутренней жизни героев, — это их отношение к революции, влияние переломных событий в истории страны на их судьбы. Юрий Живаго не был противником революции. Он понимал, что у истории свой ход и его нельзя нарушить. Но Юрий Живаго не мог не видеть ужасные последствия такого поворота истории: “Доктор вспомнил недавно минувшую осень, расстрел мятежников, детоубийство и женоубийство Палых, кровавую колошматину и человекоубоину, которой не предвиделось конца. Изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножали. От крови тошнило, она подступала к горлу и бросалась в голову, ею заплывали глаза”. Юрий Живаго не воспринимал революцию в штыки, но и не принимал ее. Он был где-то между “за” и “против”.
Герой стремится прочь от схватки и в конце концов уходит из рядов сражающихся. Автор не осуждает его. Он расценивает этот поступок как попытку оценить, увидеть события революции и гражданской войны с общечеловеческой точки зрения.
Судьба доктора Живаго и его близких — это история людей, чья жизнь выбита из колеи, разрушена стихией революции. Семьи Живаго и Громеко уезжают из обжитого московского дома на Урал искать убежище “на земле”. Юрия захватывают красные партизаны, и он вынужден против своей воли участвовать в вооруженной борьбе. Его родные высланы новой властью из России. Лара попадает в полную зависимость от сменяющих друг друга властей, а под конец повествования она пропадает без вести. Видимо, она была арестована на улице или погибла “под каким-нибудь безымянным номером в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера”.
Самого Юрия Живаго понемногу покидают жизненные силы. И жизнь вокруг него становится все беднее, грубее и жестче. Сцена смерти Юрия Живаго, внешне ничем не выделяясь из общего хода повествования, несет в себе тем не менее важный смысл. Герой едет в трамвае и у него начинается сердечный приступ. Он рвется на свежий воздух, но “Юрию Андреевичу не повезло. Он попал в неисправный вагон, на который все время сыпались несчастья...” Живаго так и умирает у трамвайных колес. Жизнь этого человека, задыхавшегося в духоте замкнутого пространства страны, потрясенной революцией, обрывается...
Пастернак говорит нам, что все происходившее в те годы в России, было насилием над жизнью, противоречило ее естественному ходу. Еще в одной из первых глав романа Пастернак пишет: “...очнувшись, мы уже больше не вернем утраченной памяти. Мы забудем часть прошлого и не будем искать небывалому объяснения. Наставший порядок обступит нас с привычностью леса на горизонте или облаков над головой. Он окружит нас отовсюду. Не будет ничего другого”. Эти глубоко пророческие слова, мне кажется, как нельзя лучше говорят о последствиях тех далеких лет. Отказ от прошлого оборачивается отказом от вечного, от нравственных ценностей. И этого нельзя допускать.
Поскольку автор описывает свое время, то среди персонажей — а для романа они необходимы в большом количестве — непременно окажутся те, кто существовал в действительности, только автор хитрит и не всегда признается в своем заимствовании материала из жизни, а потому наберемся терпения. Нам следует иметь в виду, что «хитрость» эта вполне оправданна — «реальная личность», ставшая прототипом героя, по условиям времени, может оказаться идеологическим врагом советской власти, поэтому элементарная маскировка просто жизненно необходима, иначе можно забыть о публикации романа… Вернемся же к нашему персонажу.
В разговоре Николая Николаевича с Воскобойниковым — «педагогом и популяризатором полезных знаний» — возникает тема новых молодых сил в науке и литературе, и Веденяпин, отметив, что попадаются люди с талантом, замечает также, что сейчас очень в ходу разные кружки и объединения, но для него лично это все проявление «стадности», «прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву или Канту, или Марксу», а истину ищут «только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно» (Кн. 1. Ч. 1. «Пятичасовой скорый». Гл. 5). Далее, выявляя объекты, точнее, сущности и ценности, которые бы «заслуживали верности», обозначив, что таковых очень мало, Веденяпин говорит, что «надо быть верным бессмертию, этому другому имени жизни, немного усиленному. Надо сохранять верность бессмертию, надо быть верным Христу!» И чем это пристрастие можно объяснить? Объясняется ли оно тем, что Николай Николаевич — «расстриженный по собственному прошению священник», но все же из верующих? Возможно, ответ содержится в следующем пассаже:
«Вы не понимаете, что можно быть атеистом, можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. Вот они. Это, во-первых, любовь к ближнему, этот высший вид живой энергии, переполняющей сердце человека и требующей выхода и расточения, и затем это главные составные части современного человека, без которых он немыслим, а именно идея свободной личности и идея жизни как жертвы. Имейте в виду, что это до сих пор чрезвычайно ново».
Здесь можно заметить созвучие с «философией общего дела» Николая Федоровича Федорова. Не он ли искомый прототип? Федоров умер в том году, с которого начинается действие романа — в 1903, и последующие философствования в романе не имеют отношения к «общему делу». К тому же первое издание его сочинений, отпечатанное в 1906 г., было малодоступным, и представление о нем можно было получить лишь позже, в чьем-либо апологетическом или критическом изложении содержания сути столь необычного учения, сочетающего позитивизм и православие. А вот следующий пассаж дает нам возможность обнаружить созвучие с идеями мыслителя, которого Пастернак безусловно видел, слышал, да и просто никак не мог пропустить, поскольку имя его было у всех на устах, к чему сам мыслитель приложил немало усилий:
«Истории в этом смысле не было у древних. Там было сангвиническое свинство жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель. Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн. Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме».
Этот фрагмент созвучен идеям «Смысла истории» Николая Александровича Бердяева, написавшего книгу на основании собственных лекций, прочитанных в 1918-1921 гг. в Вольной академии духовной культуры, в Петербурге и Москве. В сочинении обозначаются три периода отношения к «историческому»: непосредственное, целостное, органическое пребывание в устоявшемся историческом строе, где отсутствует историческое познание, а мысль статична, но затем наступает раздвоение, расщепление, и начинается движение, инициируемое христианством, которое в высшей степени исторично, и благодаря ему появляется истинная философия истории, которая есть «философия победы истинной жизни над смертью».
Книга была опубликована в Берлине (1923), в издательстве «Обелиск» («Смысл истории. Опыт философии человеческой судьбы»), там же и в то же время появилась «Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии». А для нас самое главное, что именно тогда в Берлине оказывается и Пастернак. В 1922 г., после женитьбы, он навещает проживающих там родителей, остается с ними на вторую половину года и зиму 1923-го. В Берлине же обитает высланная из России и неугодная ей интеллигенция, Бердяев в ее числе. Отметим еще, что отец Пастернака — известный художник, среди работ которого есть зарисовка группы деятелей Серебряного века: Вяч. Иванов, Л. Кобылинский-Эллис, Андрей Белый и Бердяев, изображенные им в 1910 г.
Итак, приехав в августе в Берлин, Пастернак не может отстраниться от жизни местной эмигрантской коммуны, где особо активен Бердяев, принимающий участие в организации и работе Русской религиозно-философской академии, открытой 26 ноября его докладом «О духовном возрождении России и задачах религиозно-философской академии»; в это же время создается клуб писателей, где встречаются с целью обсуждения актуальных литературных проблем, и на одном из заседаний клуба Бердяев выступает с докладом «Проблема любви у Достоевского»; под его редакцией и по его инициативе выходит журнал «София», в октябре в газетах «Дни» и «Руль» появляется анонс об открытии Русского университета. Получается, что оказавшись в Берлине, Пастернак не мог не заметить деятельности Бердяева, не обратить внимания на его статьи и книги. Если даже книга «Смысл истории» не была им куплена, то с ее идеями Пастернак мог познакомиться и ранее. Еще в 1918 г. Бердяев создал Вольную академию духовной культуры, при которой начали работу несколько семинаров. Распространению идей академии также содействовала фактически превратившаяся в дискуссионный клуб Книжная лавка писателей на Б. Никитской, где работал, среди прочих, Бердяев. Собрания ВАДК проходили в зале Высших женских курсов и в Политехническом музее, в помещении Центроспирта и других местах, а затем становились предметов бурного обсуждения москвичей.
Что если Бердяев и стал прообразом для Веденяпина? Пастернак — 1890 года рождения, Бердяев — 1874, разница — в 16 лет, это соответствует типу родственных отношений в романе — дядя и племянник. И уже в другом контексте понимается эпизод, где содержится рассуждение про бессмертие («установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению), поскольку у Бердяева есть большая статья «Религия воскрешения («Философия общего дела» Н. Ф. Федорова)», опубликованная в 1915 г., где он, среди прочего, отмечает, что вся философия Федорова «не творческая, а хозяйственная, не легкая, а тяжелая», она есть «философия трудовой заботы». И если при таком ракурсе снова вернуться к беседе, где Веденяпин представляет многочисленные кружки и объединения как проявление «стадности», прибежище посредственностей, все равно чему и кому они верны — Соловьеву, Канту или Марксу, а истину ищут «только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно», то следует принять во внимание 1935 г., когда Пастернак участвовал в работе Международного конгресса писателей в защиту мира, состоявшегося в Париже, а годом ранее здесь была опубликована книга, автор которой писал о том, что «философия не выносит стадности». Это книга — «Я и мир объектов. Опыт философии одиночества и общения» (Париж: YMCA-Press), автор ее — Бердяев, уже десять лет проживающий в Париже. В том же году была опубликована еще одна книга, где и о стадности, и об одиночестве: «Судьба человека в современном мире. К пониманию нашей эпохи» (Париж: YMCA-Press).
Итак, рассмотрим далее все философические пассажи в романе, исходя из предположения, что в образе дяди Юрия Живаго, Николая Николаевича Веденяпина, представлен Бердяев.
«Николай Николаевич приехал сюда осенью из Петербурга. В Москве у него не было своего угла, а в гостиницу ему не хотелось. Он остановился у Свентицких, своих дальних родственников. Они отвели ему угловой кабинет наверху в мезонине….
Несмотря на свои четыре окна, кабинет был темноват. Его загромождали книги, бумаги, ковры и гравюры. К кабинету снаружи примыкал балкон, полукругом охватывавший этот угол здания. Двойная стеклянная дверь на балкон была наглухо заделана на зиму…
Николай Николаевич глядел в переулок и вспоминал прошлогоднюю петербургскую зиму, Гапона, Горького, посещение Витте, модных современных писателей. Из этой кутерьмы он удрал сюда, в тишь да гладь первопрестольной, писать задуманную им книгу. Куда там! Он попал из огня да в полымя. Каждый день лекции и доклады, не дадут опомниться. То на Высших женских, то в Религиозно-философском, то на Красный Крест, то в Фонд стачечного комитета. Забраться бы в Швейцарию, в глушь лесного кантона. Мир и ясность над озером, небо и горы, и звучный, всему вторящий, настороженный воздух» (Кн. 1. Ч. 2. «Девочка из другого круга». Гл. 9).
В 1908 г. Бердяев переезжает из Петербурга в Москву, входит в круг деятелей книгоиздательства «Путь» и «Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева», участвует в сборнике «Вехи». Он поселяется в маленькой квартирке в Кривоколенном переулке, иногда снимает номера в меблированных комнатах «Княжий двор» (на углу Волхонки и Малого Знаменского переулка), поскольку именно здесь обычно останавливались иногородние участники заседаний «Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева». Об этом периоде жизни осталось воспоминание Е. К. Герцык, где она отметила и «острое безденежье», и «убогость обстановки», что, однако, «не заслоняло врожденной ему барственности».
Далее нашего пристального внимания в романе заслуживает разговор с одним из последователей Льва Толстого, Нилом Феоктистовичем Выволочновым, который явился просить Николая Николаевича выступить в какой-то школе в пользу политических ссыльных. Тот быстро согласился, но при расставании завязался разговор, инициированный толстовцем:
«— Декадентствуете? Вдались в мистику?… А теперь эти фавны и ненюфары, эфебы и «будем как солнце». Хоть убейте, не поверю. Чтобы умный человек с чувством юмора и таким знанием народа… Оставьте, пожалуйста… России нужны школы и больницы, а не фавны и ненюфары» (Кн. 1. Ч. 2. «Девочка из другого круга». Гл. 9).
Здесь можно обнаружить явное упоминание периода общения Бердяева с представителями «нового религиозного сознания», Религиозно-философские собрания 1901-1903 гг., задушевные беседы на квартире у Розанова на Шпалерной, у Мережковских в «доме Мурузи», мистерии на «башне» Иванова, затем появление Петербургского религиозно-философского общества. Что только не выступало в ту эпоху синтезирующим началом! Для стимуляции духовной жизни использовалось все, оказавшееся сподручным, в ход шла даже эротика, но не в бытовом смысле и употреблении, а дистиллированная сквозь эстетствующее сознание, в чистом виде выступающая уже в виде Эроса. В 1906 г., во время одной из «сред» на «башне» у Вяч. Иванова решено было создать кружок из наиболее близких друзей для особого рода встреч, и каждый вечер должен был проходить по коллективно выработанной программе, с особыми «номерами», в основе которых стихи, песни, музыка, танцы, сказки и произнесение изречений, могущих служить и тезисами для прений, да еще некоторые «коллективные действия». Мистическая настроенность, искание необыкновенного, непохожего на обыденность, привели интеллектуалов к «дионисическим мистериям», где для «синтеза» в чашу вина однажды добавили даже по капле своей крови. Участниками «вечеров», помимо Вяч. Иванова, были: его жена Зиновьева-Аннибал, Бердяев с Лидией Юдифовной Трушевой (его будущей супругой) и многие другие, получившие прозвища: Иванов — Гиперион или Эль-Руми, Зиновьева-Аннибал — Диотима, Бердяев — Соломон, а к ним и соответствующие одеяния: «Пожалуй, — записал в своем дневнике Кузмин, — всех декоративней был Бердяев в виде Соломона. <…> И платья, и цветы, и сиденье на полу, и полукруглое окно в глубине, и свечи внизу, все располагало к какой-то свободе слова, жестов, чувств. Как платье, непривычное имя, «ты» меняют отношения».
И снова вернемся к роману. Сознавая наперед никчемность оправданий, Николай Николаевич стал объяснять, что его сближает с некоторыми писателями из символистов, а потом перешел к Толстому.
— До какой-то границы я с вами. Но Лев Николаевич говорит, что чем больше человек отдается красоте, тем больше отдаляется от добра.
— А вы думаете, что наоборот? Мир спасет красота, мистерии и тому подобное, Розанов и Достоевский?
— Погодите, я сам скажу, что я думаю. Я думаю, что если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного воздаяния, высшею эмблемой человечества был бы цирковой укротитель с хлыстом, а не жертвующий собою проповедник. Но в том-то и дело, что человека столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а музыка: неотразимость безоружной истины, притягательность ее примера. До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а для меня самое главное то, что Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. В основе этого лежит мысль, что общение между смертными бессмертно и что жизнь символична, потому что она значительна.
— Ничего не понял. Вы бы об этом книгу написали.
Но если Веденяпин после ухода толстовца сел за дневник, то его прототип — Бердяев — схожие идеи высказал к книге «Новое религиозное сознание и общественность» (СПб., 1907), где отметил, что «не в исполнении закона, не в моральности поведения сущность религиозности, а в томлении по мирам иным, в усилии увидеть свет нездешний», и что Христос «проповедовал любовь, а не моральную законность, не отвлеченный долг». Подобные мысли он развил также в «Философии свободы» (М., 1911). Схожая проблематика отмечается и в следующем эпизоде романа (Кн. 1. Ч. 3. «Елка у Свентицких». Гл. 3), только здесь мы обращаем особое внимание на отъезд в Европу:
Николай Николаевич жил в Лозанне. В книгах, выпущенных им там по-русски и в переводах, он развивал свою давнишнюю мысль об истории как о второй вселенной, воздвигаемой человечеством в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти. Душою этих книг было по-новому понятое христианство, их прямым следствием — новая идея искусства.
Зиму 1907-1908 гг. Бердяев проводит в Париже, в интенсивном и экспрессивном общении с Мережковским и его кругом, что стимулирует его обращение в православие. По возвращению в Россию он поселяется в Москве, сближается с кругом философов, с последующим вхождением в деятельность книгоиздательства «Путь» (Рачинский, Трубецкой, Эрн, Булгаков, Флоренский), вовлекается в организацию религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева. Затем, с ноября 1911 по май 1912 г., еще одна поездка в Европу, на этот раз в Италию. Наконец, снова Европа, но уже как следствие изгнания из России. А в романе Антонина Владимировна, жена Живаго, сообщает ему в письме ряд новостей, в том числе и такую:
«Несколько видных общественных деятелей, профессоров из кадетской партии и правых социалистов, Мельгунова, Кизеветтера, Кускову, некоторых других, а также дядю Николая Александровича Громеко, папу и нас, как членов его семьи, высылают из России за границу. Это — несчастие, в особенности в отсутствии тебя, но надо подчиниться и благодарить Бога за такую мягкую форму изгнания в такое страшное время, могло ведь быть гораздо хуже» (Кн. 2. Ч. 13. «Против дома с фигурами». Гл. 18).
И хотя в этом письме Веденяпин прямо не упоминается и исчезает из дальнейшего повествования, он среди тех самых «некоторых других», высылаемых из России. Что до Бердяева, то в сентябре 1922 г. он приезжает с семьей в Петербург, останавливается у Николая Онуфриевича Лосского, затем, на пароходе, в составе нескольких десятков московских и казанских интеллигентов, отправляется в Берлин. И как Николай Николаевич исчезает из дальнейшего повествования в романе Пастернака, так и Бердяев исчезает из советской действительности. И советская пресса для масс, и академическое сообщество перестают упоминать имя этого философа, как будто бы его не существовало вовсе. Однако о нем могли говорить в узком кругу. Например, Исайя Берлин, историк литературы и знаток русской культуры, летом 1945 г. на несколько месяцев поступивший в распоряжение британского посольства в Москве, неоднократно встречался и подолгу разговаривал с Пастернаком. Но куда более вероятно упоминание имени Бердяева при общении с семейством Угримовых, вернувшихся в конце октября 1947 г. из Парижа. Это были давние знакомые Пастернака по Москве 1910-х гг., высланные за границу в 1922 г. вместе с Бердяевым. Знакомство с ними было продолжено Пастернаком в Берлине в 1923 г., теперь снова возобновилось, ну а глава семейства — Александр Иванович — был прекрасно осведомлен о деятельности философа что в Берлине, что в Париже, и мог составить представление о его значении для русской мысли.
Именно при таком кандидате на роль прототипа Веденяпина — Бердяев — более понятной становится характеристика дяди, данная племянником еще в первой главе романа:
«Скоро среди представителей тогдашней литературы, профессоров университета и философов революции должен был появиться этот человек, который думал на все их темы и у которого, кроме терминологии, не было с ними ничего общего.
Все они скопом держались какой-нибудь догмы и довольствовались словами и видимостями, а отец Николай был священник, прошедший толстовство и революцию и шедший все время дальше. Он жаждал мысли, окрыленно вещественной, которая прочерчивала бы нелицемерно различимый путь в своем движении и что-то меняла в свете к лучшему и которая даже ребенку и невежде была бы заметна, как вспышка молнии или след прокатившегося грома. Он жаждал нового.
Юре хорошо было с дядей. Он… был человеком свободным, лишенным предубеждения против чего бы то ни было непривычного» (Кн.1. Ч.1. «Пятичасовой скорый». Гл. 4).
Эта и последующие характеристики — словно чуть измененные выписки из книги Бердяева «Самопознание. Опыт философской автобиографии» (1949), появившейся вскоре после того, как Пастернак приступил к роману, подбирал персонажей и мучился над названием — «Смерти не будет», «Мальчики и девочки», «Рыньва», «Опыт русского Фауста», «Из неопубликованных бумаг семьи Живаго», «Нормы русского благородства», «Зимний воздух», «Живые, мертвые и воскресающие», «Свеча горела». Только в 1948 г. он определился с окончательным названием и подзаголовком «Картины полувекового обихода», позднее снятым. Если Веденяпин «был человеком свободным, лишенным предубеждения против чего бы то ни было непривычного», то в «Самопознании» Бердяев подчеркивал: «Свобода в начале и свобода в конце. В сущности, я всю жизнь пишу философию свободы, стараясь ее усовершенствовать и дополнить. У меня есть основное убеждение, что Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу». В «Докторе Живаго» о Веденяпине говорится, что «у него было дворянское чувство равенства со всем живущим», а у Бердяева содержится такое признание: «Мне свойствен прирожденный аристократизм, но я думаю, что этот аристократизм как раз и отрицает иерархические чины и положение в обществе». Или вот еще… Дядя Юрия Живаго «понимал все с первого взгляда и умел выражать мысли в той форме, в какой они приходят в голову в первую минуту, пока они живы и не обессмыслятся», а от Бердяева узнаем, что он пишет потому, что «внутренний голос повелевает мне сказать то, что я услыхал, пишу, потому что не могу не писать», и у него «нет никакого рефлектирования над своим писанием, никакого интереса к тому, найдут ли другие хорошим то, как я написал… я хочу выразить себя, крикнуть другим, что услыхал изнутри».
Итак, завершая краткое изложение итогов своего «философского расследования», проведенного для «установления личности» персонажа, выявления прототипа, могу — и имею основания — сказать, что в романе Пастернака «Доктор Живаго», где множество и крупных, и эпизодических характеров, группирующихся вокруг главного героя, прототипом философа Николая Николаевича Веденяпина был никто иной, как философ Николай Александрович Бердяев.