В УНИВЕРСУМЕ «РУССКОЙ ЛИЧНОСТИ»

О. Ю. Юрьева

Иркутск

РОДОВОЕ И НАЦИОНАЛЬНОЕ

В УНИВЕРСУМЕ «РУССКОЙ ЛИЧНОСТИ»

(по роману Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы»)

Роман "Братья Карамазовы" — последнее, незавершенное произведение Ф.М.Достоевского и потому принадлежит к произве­дениям, образующим особый, еще неизученный феномен литерату­ры, который можно условно обозначить как "последнее произве­дение". Заметим сразу — произведение, ставшее по времени пос­ледним в творчестве писателя не всегда можно причислить к данному феномену, так как последним произведение может стать как бы случайно, просто потому, что умерший автор более ниче­го не создал. Литературный, культурологический, а то и психо­логический феномен "последнего произведения" возникает тогда, когда автор осознает, что произведение, которое он пишет — последнее, что более он уже ничего не создаст. И тогда произ­ведение становится своеобразным художественным и человеческим завещанием. В нем автор выразит все свои излюбленные мысли идеи, подведет итог жизненному и творческому пути, даст оцен­ку происходящим вокруг него событиям, постарается заглянуть в будущее, которое воплотится уже без него.

Поэтому "последнее произведение" требует к себе особого внимания. Ведь каждый его образ, каждая коллизия несут в себе не только открытый, понятный сразу смысл, но и скрытый, сим­волический, подспудно связанный со всем прежним творчеством, со всеми произведениями, созданными в течение жизни. В пос­леднем произведении автор высказывается "до самой глубины", и чем интереснее, значимее для культуры личность художника, создавшего "последнее произведение", тем более пристальный интерес оно привлекает, тем глубже и значимее те открытия и прозрения, которые в нем воплощены. К числу таких знаковых произведений относится и роман Ф.М.Достоевского "Братья Карамазовы".

Как писал в свое время философ начала ХХ века В.Роза­нов, по отношению к характерам, которые выведены в "Братьях Карамазовых", характеры его предыдущих романов можно рассмат­ривать как предуготовительные: Иван Карамазов есть только последний и самый полный выразитель того типа, который, ко­леблясь то в одну, то в другую сторону, уже и ранее рисовался перед нами то как Раскольников и Свидригайлов ("Преступление и наказание", то как Николай Ставрогин ("Бесы"), отчасти как Версилов ("Подросток"); Алеша Карамазов имеет свой прототип в князе Мышкине ("Идиот") и отчасти в лице, от имени которого ведется рассказ в романе "Униженные и оскорбленные"; отец их, "с профилем римского патриция времен упадка", рождающий детей и бросающий их, любитель потолковать о бытии Божием "за конь­ячком", но главное — любитель надругаться над всем, что ин­тимно и дорого человеку, есть завершение типа Свидригайлова и старого князя Вальковского ("Униженные и оскорбленные"). Только Дмитрий Карамазов, нелепый и в основе все-таки благо­родный, смесь добра и зла, но не глубокого, является новым лицом; кажется, один капитан Лебядкин ("Бесы"), вечно утороп­ленный и возбужденный, может еще хоть несколько, конечно, извне только, напомнить его. Новым лицом является и четвертый брат, Смердяков, это незаконное порождение Федора Павловича и Лизаветы "смердящей", какой-то обрывок человеческого сущест­ва, духовное Квазимодо, синтез всего лакейского, что есть в человеческом уме в человеческом сердце. Но эта повторяе­мость главных характеров не только не вредит достоинству "Братьев Карамазовых", но и возвышает их интерес: Достоевский есть прежде всего психолог, он не изображает нам быт, в кото­ром мы ищем все нового и нового, но только душу человеческую с ее неуловимыми изгибами и переходами, и в них мы прежде всего следим за преемственностью, желаем знать, во что разре­шается, чем заканчивается то или иное течение мыслей, тот или иной душевный строй. И с этой точки зрения, как завершающее произведение, "Братья Карамазовы" имеют неисчерпаемый интерес.

Об этом же говорит К.Мочульский, назвавший роман "Братья Карамазовы" вершиной, с которой нам открывается орга­ническое единство всего творчества писателя, "огромным синте­зом", в котором находит все передуманное и пережитое Достоев­ским.

"Дневник писателя" стал лабораторией, в которой оконча­тельно оформилась идеология романа. В "Подростке" подготовля­лось построение семейной хроники и наметилась трагедия "Отцов и детей". В "Бесах" столкновение Ставрогина со святителем Ти­хоном предвосхищает трагическую борьбу веры и неверия, выра­зившуюся в образной оппозиции старец Зосима — Иван Карамазов. В "Идиоте" вырабатывается сюжетная схема, близкая "Братьям Карамазовым": в центре действия стоит уголовное преступление; оскорбленная красавица Настасья Филипповна многими чертами своего характера напоминает Гру­шеньку, гордая Аглая — Катерину Ивановну.

Страстный Рогожин так же охвачен страстью, как и Митя Ка­рамазов; "положительно-прекрасный человек" — князь Мышкин — духовный брат Алеши. В "Преступлении и наказании" Раскольни­ков преступает нравственный закон, заявляя, что "все позволе­но", и становится идейным убийцей: его судьба определяет собой судьбу Ивана; борьба между следователем Порфирием Петровичем и преступником предвосхищает «предварительное следствие» по делу Дмитрия.

Но, как указывают многие исследователи, последнее и величайшее создание Достоевского генети­чески связано не только с "большими романами", но и с "Запис­ками из подполья", и с "Униженными и оскорбленными", и с "Се­лом Степанчиковым". Даже повести докаторжного периода бесчис­ленными нитями связываются с последним романом: тема "мечта­тельства" и "одинокого сознания" завершается "отвлеченностью" и беспочвенностью Ивана, шиллеровский романтизм находит свое поэтическое выражение в "гимне" Дмитрия; идея Великого Инкви­зитора вырастает из трагедии "слабого сердца" ("Хозяйка"). Наконец, мотив раздвоения личности (черт Ивана Карамазова) восходит к "Двойнику". Психологическая триада романа "Иван Карамазов — черт — Ставрогин" во многом подготовлена триадой из романа "Бесы" "Ставрогин — Верховенский — Федька Каторжный". В обеих триа­дах первый персонаж — "свободный" мыслитель, наслаждающийся сознанием своей этической свободы и готовый допустить благоп­риятное для него по своим последствиям преступление, которое должно совершиться без его участия. В романе "Бесы" это было убийство Хромоножки, в "Братьях Карамазовых" — Федора Павло­вича. Второй персонаж — сниженный, рассудочный двойник перво­го героя — пошлый, с чертами "буржуазности" и моральной не­чистоплотности. Третий — реальный физический убийца, исполни­тель чужой воли, лишенный каких-либо убеждений и совести, а потому спокойно берущий на себя практическое осуществление того, от чего отшатываются теоретики имморализма Ставрогин и Иван Карамазов.

"Братья Карамазовы" не только синтез творчества Достоевского, но и целостное осмысление всей его жизни, отразившееся уже на уровне топографии романа, где воспоминания детства соеди­няются с впечатлениями последних лет: город Скотопригоньевск, в котором происходит действие романа, отражает облик Старой Руссы, в которой Достоевский проводил очень много времени в последние годы жизни, а окружающие его деревни (Даровое, Чермашня, Мокрое) связаны с отцовским имением в Тульской губернии, где прошли детские годы писателя. В насильственной гибели Федора Павло­вича находят отзвук не оставлявшие писателя всю жизнь переживания трагической гибели отца, Михаила Андре­евича. В образах братьев Карамазовых во многом запечатлен тот сложный и противоречивый духовный путь, что прошел сам писатель.

Тайна и сложность человеческого характера, непредсказуемость и обусловленность человеческих поступков и проявлений волновала многих писателей. Но никому не удалось в такой полноте и убедительности представить как человека вообще, так истинную национальную личность во все многообразии ее индивидуальных проявлений, как Достоевскому, воистину посвятившему разгадке «тайны человека» всю свою жизнь.

В знаменитой формуле Достоевского «человек в человеке» заложен принцип «сферического вложения-развертывания», передающего многослойность человеческого характера, сложность личности, проявляющейся как на онтологическом, так и на социальном, и на психологическом уровне. Есть в этой формуле и указание на универсальность человеческого характера, включающего в свой универсум общечеловеческие, национальные, родовые, семейные и индивидуальные черты. Если принять тезис, что род первичен по отношению к семье, то следует признать, что родовые черты — это генотип, матрица, развертывающаяся в семье через фенотип, связанный с социумом, временем, эпохой.

В творчестве Достоевского разработана наиболее полная национальная характерология и типология, внутри которой были названы и определены все типы национальной ментальности, унаследованные культурой ХХ столетия. Типология Достоевского охватывает все ипостаси противоречивого, двойственного, склонного к полярным проявлениям национального сознания и характера. Первый, отрицательный полюс национальной ментальности — это, по Достоевскому, все «изломанное, фальшивое, наносное и рабски заимствованное». Второй, «положительный» полюс Достоевский маркирует такими понятиями, как «простодушие, чистота, кротость, широкость ума и незлобие» (13; 49-50).

В типологическом тезаурусе Достоевского четко обозначена типология как интеллигентского, так и народного типов сознания и характера. Интеллигентский тип отмечен такими дефинициями, как «тип идеалиста» (23; 64), «культурный типик» (22; 105), «русский культурный тип» (22; 113), «мечтатель» (22; 122), «парадоксалист» (22; 122), «тип нравственного развитого и образованного человека» (22; 109), «тип русского джентельмена» (25; 117), «русский скиталец» (26; 137), «гордый человек» (26; 139), «русский страдалец» (26; 138), «отвлеченный человек» (26; 140), «всечеловек» (26; 147), «русский тип дворянства» (13; 177). В этом типологическом ряду располагаются и «случайный человек», и «русский нигилист», и «русский атеист», и «русский мальчик», и «фантастический», «нетерпеливый» человек.

В состав народной типологии можно включить такие именования, как «хищный тип» (21; 36), «многочисленные типы русского безобразника» (21; 36), «два народные типа» (21; 137-138), «тип из коренника» (9; 128). Идеал, обозначенный Достоевским как «русская личность» (23; 105), формируется как синтез всех лучших черт, свойственных интеллигентской и народной ментальности, а основанием для этого синтеза являются черты, общие для народного и интеллигентского типов сознания — это стремление к идеалу, мечта о свободе, склонность к страданию и самопожертвованию[1].

В универсуме художественного мира романа «Братья Карамазовы», романа, ставшего своеобразным Подведением итогов и завещанием писателя, находят свое воплощение все темы, проблемы, мотивы, эйдологические символы, типы характеров всего творчества Достоевского. Именно в романе «Братья Карамазовы» наиболее ярко и выпукло обнаруживается стремление Достоевского к обобщению, символизации всех уровней архитектоники и образной системы романа. Вот почему характеры, представленные в романе, выходят на уровень кенотипа и представляют собою, как выразился Достоевский, «СИНТЕЗ всего».

В романе «Братья Карамазовы» Достоевский показывает, как самым парадоксальным образом в одной семье формируются национальные типы, принадлежащие как к народной, так и интеллигентской этнотипологии. Конечно, не представляется возможным говорить о некой «чистоте типа». Но, тем не менее, можно увидеть, что Иван тяготеет к интеллигентскому типу сознания, Дмитрий — к народному, Алеша являет собою тип чаемой Достоевским истинной «национальной личности», в которой соединяются лучшие черты народного и интеллигентского сознания, Смердяков представляет собою загадочно-причудливое образование, которое писатель как-то назвал «дурным синтезом», а Федор Павлович — не менее парадоксальное и уродливое соединение народных, национальных и общечеловеческих пороков. Но и в нем есть нечто, что выводит его за пределы точной типологической номинации.

Как формируется человеческий характер? Какие обстоятельства воздействуют на его состав и качество? Ответить на эти вопросы во всей полноте не представляется возможным, и Достоевский это сознавал: «Теряясь в решении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения» (14; 6), — эти слова Достоевского вполне применимы к тайнам формирования человеческой личности. И тем не менее, прежде, чем приступить к роману, Достоевский ставит перед собою цель «объяснить, откуда «взялись» братья Карамазовы.

Оговариваясь, что в «подробный рассказ» о детстве и юности героев он не вдается, писатель все-таки полагает необходимым «обозначить лишь самые главные обстоятельства» (14; 15). Одно из них — то, что братья воспитывались в разных условиях, но не в семье и не отцом. Это обстоятельство тем более важно, что в каждом из братьев родовое, карамазовское начало проявляется ярко и выпукло, а судьба каждого из них во многом зависит от того, насколько сильно в нем это начало, и сможет ли оно быть преодолено национальной и индивидуальной составляющей. Следует заметить, что понятием «карамазовщина» маркируются как родовые, так и национальные пороки, что заложено в семантике фамилии «Карамазовы».

Вообще название романа оказывается оксюморонным по отношению к содержанию. Ведь, по сути, Дмитрий, Иван, Алеша и Смердяков не оправдывают ни один из смыслов слова "братья" — ни родословный, ни общечеловеческий, ни христианский. Да, номинально они являются братьями по отцу. Но никакими родственными чувствами они не связаны, за исключением Алеши, хотя любовь его к братьям имеет, скорее всего, не родственный, а христианский характер. Тем более, что "братьями" мож­но быть не столько по крови, сколько именно по ощущению свое­го глубинного и непререкаемого родства, по готовности отдать свою жизнь за родного человека. Еще менее в структуре романа выявляется в семантике слова "братья" христианский смысл.

Корневые части фамилии (от слов "кара" и "мазать") неоднозначны. Корень "кара" в значении "земляной" актуализирует се­мантику второго корня как "вымазанный", то есть приобщенный к земле, являющий с нею единое целое, ее сын. Это особенно явственно проявляется в характере Дмитрия, сам смысл имени которого в переводе с греческого связан с земледелием.

Тюркский корень "кара" в значении "черный" образует семантическую связку "мазаный" "черным", то есть чем-то зло­вещим, страшным, что актуализируется в прозвище Черномазовы, как не раз называют братьев разные герои, желающие подчерк­нуть их темную, порочную, чужеродную сущность. Но есть в этом корне и еще один смысловой пласт. Очевидно, что Достоевский знал его значение, о чем, несомненно, говорит прекрасное знание восточной культуры. Следовательно, привнесение в русскую фамилию одной из корневых частей «чужого» языка и чужой культуры должно указывать на присутствие в карамазовском роду чуждого истинной национальной культуре начала.

Корень "кара" в русском значении "наказание" актуализирует дру­гую семантику корня "мазать" — не «вы мазаенный», а " по мазанный". Как и название "Житие великого грешника", это сочетание тоже содержит оксю­морон: не "помазанный Богом", помазанник Божий, но "помазанный карой", то есть отмеченный Роком, дьяволом, ведь Рок в смысловой парадигме романов Дос­тоевского есть эманация дьявольской силы, противостоящей Бо­жественному провидению. Рок — это contra дьявола в борьбе за сердца человеческие с pro Бога (К.Мочульский). Права исследовательница романа Д.Э.Томпсон, заметившая, что архаичное слово «кара» в составе фамилии Карамазовых обозначает как «наказание», так и «возмездие»[2]. Только вот для всех ли? Алеша вспоминает слова Зосимы: «Настоящая кара, единственная действительная, единственная устрашающая и умиротворяющая, заключающаяся в сознании собственной совести <…> Если что и охраняет общество даже и в наше время и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести. Только сознав свою вину как сын Христова общества, <…> он сознает и вину свою перед самим обществом» (14; 59-60). Таким образом, главным условием избежать преступления, все-таки совершив его, раскаяться, понести наказание и воскреснуть, является вера в Бога, которая действует в человеке как совесть. Кто раскаялся, тот и спасся. Кто же? Не Смердяков, не Иван, совершившие преступление фактически, но Дмитрий и Алексей, лишь косвенно виновные в нем. Первые должны погибнуть, вторые — воскреснуть. Но и это не факт. Неоконченный роман Достоевского не позволяет дать однозначного ответа о дальнейших судьбах героев, если не принимать во внимание семантическую связку «название-эпиграф». «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Евангелие от Иоанна, гл.XII, ст. 24). Не будем возвращаться к многим интерпретациям эпиграфа к последнему роману Достоевского, выскажем лишь то, что, по нашему мнению, имеет отношение к сущности нашего предмета. Что должно погибнуть, чтобы дать «много плода»? Не «карамазовщина» ли? Как все самое темное в природе русского национального характера. Не обречены ли на гибель во имя спасения все братья?

И.Волгин в своей книге "Последний год Достоевского" предполагает, что в судьбе Алеши должен реализоваться смысл эпиграфа к роману, взятого из Евангелия от Иоанна. Его сокровенный смысл должен был проясниться не в первой, а именно во второй части дилогии, в которой Алеша должен был стать "социалистом" и взойти на эшафот, а его ги­бель должна была стать искуплением: "много плода" дается ги­белью главного героя[3].

"Революционная" версия судьбы Алеши не является чем-то неожиданным или неорганичным для Достоевского, который, как мы знаем, не допускал мысли о действенности и пользе револю­ционного преобразования мира. Но писатель, сам прошедший че­рез увлечение идеями социалистического переустройства мира, очень хорошо понимал, насколько сильно влияние этих "чугунных идей" на неокрепшее сознание молодежи, особенно той ее части, которая была охвачена ненавистью к злу и социальной несправе­дливости. В наброске к предисловию к роману "Бесы" Достоевс­кий писал: "Жертвовать собою и всем для правды — вот нацио­нальная черта поколения. Благослови его Бог и пошли ему пони­мание правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду". А через десять лет, характеризуя Алешу, Достоевский скажет: "...он был юноша отчасти уже нашего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и веру­ющий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непремен­ным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, да­же жизнью".

К конце десятилетия, как пишет И.Волгин, обнаружилось, что русская революция не пошла по нечаевскому пути. Напротив: в рядах ее приверженцев еще резче обозначилась та самая "на­циональная черта поколения", которую Достоевский пророчески угадал десять лет назад.

Эпиграф к "Братьям Карамазовым вступает в противоречие с эпиграфом к "Бесам". Изгнать бесов из русского человека можно, но нельзя изгнать самого русского человека. Спасти се­бя мог только он сам. Языческим жертвоприношением: утопив принявших в себя бесов свиней в озере, от русской революции нельзя было отделаться. Искупительная жертва Алеши Карамазова должна была знаменовать, что ради разрешения главного вопроса русской жизни — "что считать за правду" — на заклание прино­сятся избранные из избранных.

Колю Красоткина и других русских мальчиков, думающих о том, как переделать весь мир на "новых основаниях", нельзя было уже уговорить языком проповеди, их можно было еще убе­дить — ценой собственной гибели. "А если умрет, то принесет много плода".

"Эпиграф к "Братьям Карамазовым, — полагает И.Волгин, — исполнен глубочайшего философского смысла. Разумеется, выб­ранный автором евангельский текст, трактующий об искупитель­ной жертве Христа, имеет касательство ко всем без исключения участникам драмы. Слова, взятые из Евангелия от Иоанна, осе­няют собою сюжет не столько романный, сколько мировой. Буду­щий подвиг Алеши — частное подтверждение этих слов.

Смерть Алеши на эшафоте и должна была стать его делом "[4].

"Будущий" Алеша отвергал революцию именно такой ценой.

Но в этом контексте экстраполяция судеб других героев представляется не менее трагичной: Дмитрий тоже обречен. Слишком много в нем «стихийной» карамазовской силы, «карамазовского безудержа», чтобы он выжил на каторге. Он должен или погибнуть, или абсолютно переродиться.

"Карамазовы" — это не просто фамилия. Это знак, особого рода "печать", по определению заключающая в себе огромный, противоречивый, неоднозначный смысл. "Братья" Карамазовы рождены одним отцом, но фактически являются друг для друга чужими людьми. Воспитанные разными людьми, выросшие в разных местах, с детства окруженные разны­ми людьми и находившиеся в различных условиях, они поистине могут казаться братьями лишь а обобщенном, христианском смыс­ле этого слова — все люди "братья во Христе". Но в том-то и дело, что они еще — братья по крови, и каждый из них несет на себе печать "карамазовщины", в крови каждого из них течет эта черная, земляная, стихийная сила. Все они — носители опреде­ленного типа характера и сознания русского человека.

Этическое, символическое, философское наполнение поня­тия "карамазовщины" очень глубоко и многогранно. Представляя собою "соборную личность" русского человека (К.Мочульский), Федор Павлович и его сыновья несут в себе и все крайние и противоречивые свойства национального сознания и характера, в котором, по определению Достоевского, обе бездны сходятся, все противоре­чия вместе живут. Космос и Хаос, Добро и Зло, Свет и Тьма, Любовь и Ненависть — все эти антиномичные понятия в своем художественном единстве составляют семантический ареал поня­тия "карамазовщина". При всей широте и символичности состав­ляющих понятия "карамазовщины", есть вполне объективно выра­женные свойства, присущие Карамазовым как определенным худо­жественным воплощениям человеческой личности в совокупности присущих им свойств. Родовое Карамазовское начало расширяется за счет национальных черт личности, а также индивидуальных свойств каждого из братьев — этот тезис принимаем за отправной и пробуем установить, какие черты характера отца и братьев Карамазовых проявляются под означенными номинациями. Особую роль в облике Карамазовых играют и общемировые культурные реалии, к которым постоянно обращаются все представители семейства, через них самоидентифицируясь и самовыражаясь.

В карамазовщине «порода» и подбор» играют решающую роль, кто бы из братьев ни был: «по отцу сладострастник, по матери юродивый» Алеша, до судорог любящий «клейкие листочки» и живущий по принципу «все позволено» Иван, твердящий, что красота — страшная сила Дмитрий, убежденный в том, что все женщины по-своему хороши Федор Павлович.

Названы и исследованы такие карамазовские проявления, сладострастие, подлость. Но не разведены понятия «низ К ость» как обозначение происхождения («подлый», то есть смерд) и как жажда жизни; и «низость» как духовная несостоятельность (подлость, но в современном значении слова).

Одной из отличительных черт всех Карамазовых можно назвать преклонение перед красотой, доходящее до «судорог» и фанатизма, и неважно, рассуждения ли это Федора Павловича, или страсть Дмитрия: «Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток — зарежет, будучи верен – изменит» (14; 74).

Понятие «крови» — основное в карамазовском родовом самоопределении: «И мы все Карамазовы такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет, и в крови твоей бури родит», — говорит Дмитрий Алексею. Родовые меты чувствуются и осознаются Алешей как судьба, неизбежная и роковая: «Я не от твоих речей покраснел и не за твои дела, а за то, что я то же самое что и ты, — признается он Дмитрию, выслушав его исповедь. «(Видимо эта мысль давно уже в нем была.) — Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот всё равно непременно вступит и на верхнюю» (14; 101). Лизе он признается: «Ах, вы не знаете, ведь и я Карамазов!» (14; 199)

Идентификация себя с карамазовской породой — постоянный мотив в самоопределении героев романа. «Я шут коренной, с рождения, все равно, ваше преподобие, что юродивый; не спорю, что и дух нечистый, может, во мне заключается, небольшого, впрочем, калибра…» (14; 39) — с ернической гордостью признается Федор Павлович.

Дмитрий признается: «Любил разврат, любил и срам разврата. Любил жестокость: разве я не клоп, не злое насекомое? Сказано — Карамазов!» (14; 100) Он более других братьев чувствует в себе «безудерж карамазовский, нечестивый!» (15; 187)

Миусов характеризует Ивана: «медный лоб и карамазовская совесть» (14; 71). Сам Иван убежден, что существует только одна сила, которая «все выдержит» — «карамазовская... сила низости карамазовской».

Особенно знаменательным представляется тот факт, что, на первый взгляд, более всех других братьев отличающийся от отца Иван, представлен в романе как более всех других близкий к нему. Обвинитель передает слова Смердякова: "Если есть, сказал он мне, который из сыновей более похожий на Федора Павловича по характеру, так это он, Иван Федорович!"» (15; 127).

В черновиках к роману есть знаменательная запись: Иван говорит Алеше: «Лиза мне нравится. — И потом пресек: – Эта девочка мне нравится.

– Ты про Лизу? – спрашивает Алеша, вглядываясь.

Не отвечая: «Боюсь, что я прямо в Федоры Павловичи вступаю. В известном отношении, по крайней мере. (смеется)…» (15; 324). Взаимная неприязнь Ивана и отца во многом обусловлена их схожестью, какой-то внутренней, непонятной обоим энергией притяжения-отталкивания. Не случайно Федор Павлович более всех других сыновей опасается именно Ивана, прозревая в его душе те же, что и у него, темные глубины.

Мучительнее всех других братьев переживает карамазовское наследие Алеша. Эти мучительные сомнения звучат в его признании Лизе Хохлаковой: «Братья губят себя, — продолжал он, — отец тоже. И других губят вместе с собою. Тут "земляная карамазовская сила", как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная... Даже носится ли дух божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов... Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?

-- Да, сказала.

-- А я в Бога-то вот может быть и не верую.

-- Вы не веруете, что с вами? -- тихо и осторожно проговорила Lise. Но Алеша не ответил на это. Было тут, в этих слишком внезапных словах его нечто слишком таинственное и слишком субъективное, может быть и ему самому неясное, но уже несомненно его мучившее» (14; 201). Это те самые мучения, на которые будет обречен Алеша в течение своей дальнейшей жизни, те мучения, которые увлекут его на путь лишений и обретений, гибели и воскресения.

Иван и Алеша рождены кликушей с «феноменальным смирением и безответностью» и несут в себе два разнонаправленных родовых вектора, и перевес одного из них составляет сущность их характера и предопределяет судьбу. В Иване сильнее отцовское, карамазовское начало, в Алеше — материнское. Спасение его в том, что из детства он вынес впечатления, сыгравшие в формировании внутреннего мира Алеши решающую роль и определившее его путь: «оставшись после матери всего лишь по четвертому году, он запомнил ее потом на всю жизнь, ее лицо, ее ласки, "точно как будто она стоит предо мной живая". Такие воспоминания могут запоминаться (и это всем известно) даже и из более раннего возраста, даже с двухлетнего, но лишь выступая всю жизнь как бы светлыми точками из мрака, как бы вырванным уголком из огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого только уголочка. Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях, рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров богородице... и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге. Вот картина! Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько мог он припомнить» (14; 18). В этой картине — код характера, жизни и судьбы Алеши. Это — его защита и спасение: отныне его «никто не мог ни удивить, ни испугать». Когда, приехав к отцу, он попал в «вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо» (14; 18). Но этот код раскрывается и в контексте предположений и будущей гибели Алеши во имя человечества: поза матери, протягивающей к иконе ребенка, символически соотносится с Сикстинской Мадонной.

В детстве Ивана не было ни одного «спасительного впечатления», более того, как сказано в романе, «он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко неробким, но как бы еще с детства проникнувшим в то, что растут они все-таки в чужой семье и на чужих милостях, и что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч., и проч.» (14; 15). Этот стыд за отца Иван пронес через всю жизнь, как клеймо, как тяжкую ношу, что исковеркала, придавила его душу и разум. Что уж говорить о Смердякове, вынесшем из детских унижений «самолюбие необъятное и при том самолюбие оскорбленное» (14; 244).

Иное дело Дмитрий. Брошенный отцом, первый год он прожил в дворовой избе слуги Григория, потом был увезен Петром Миусовым, жил у тетки, ее замужней дочери, четырежды менял «гнездо». Но спасительным для него стало убеждение, в котором он рос, что «он все же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет, то будет независим» (14; 11). «От природы» раздражительный, вырос он человеком «легкомысленным, буйным, со страстями, нетерпеливым, кутилой» (14; 12), «ума отрывистого и неправильного» (14; 63). Но главным фактором формирования фенотипа Дмитрия стала военная служба, выработавшая в нем не только решительность, резкость, безапелляционность и бескомпромиссность, но и усилившая склонность к безудержному кутежу, воинственную драчливость, склонность решать все проблемы силой.

В составе карамазовского характера есть несколько доминантных признаков, которые определяют модус поведения героев и взаимоотношения их с миром и людьми. Одной из родовых примет Карамазовых является скандал — «зачастую неслыханный, неожиданный», произведенный «по вдохновению» (14; 78). Карамазовы скандалят именно вдохновенно, целиком отдаваясь эмоциям. Скандал — внешнее проявление неудержимости эмоциональных проявлений Карамазовых, когда «глупый дьявол несет». О Федоре Павловиче говорится: «И хотя он отлично знал, что с каждым будущим словом всё больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы» (14; 82).

Неудержимость, бесконтрольность эмоций неизбежно ведут героев от скандала к преступлению, и вопрос лишь в том, кто из них сумеет совладать с переполняющими их эмоциями. Ивана сдерживает разум и брезгливость, Смердяков труслив и осторожен (поэтому свое преступление он готовит долго и тщательно, выбирает момент, а не действует под влиянием эмоций), Алеша свои поступки и действия поверяет христианскими нормами и потому может остановиться на самом краю. Более всех «карамазовский безудерж» владеет Дмитрием, и потому он идет на каторгу.

«Есть минуты, когда люди любят преступление», — задумчиво проговаривает Алеша эту родовую черту (15; 22). Все Карамазовы проходят через преступление, пре-ступая, переступая через моральные, нравственные, религиозные, юридические установления и законы. И совершают они его всегда в тот момент, когда пытаются разрешить ту или иную проблему.

Иван признается себе: «В душе и я такой же убийца"» (15; 56). Многие поступки, мысли, действия Карамазовых — на грани преступления. Каждый из них в тот или иной момент балансирует между нормой и пре-ступлением, нравственным — перед другими людьми, духовным — перед собой, уголовным — перед обществом. В порыве чувств они даже готовы на самое страшное преступление — самоубийство: «от иного восторга можно убить себя», — заявляет Дмитрий (14; 106).

Не менее важная примета Карамазовых — надрыв. Они любят с надрывом, ненавидят с надрывом, живут с надрывом. Многозначность слова реализуется в своих многочисленных значениях: и как неполный разрыв, и как надорванное, поврежденное целое.

Отличительная черта Карамазовых — любовь к детям. Ивана привлекает в детях их близость к иному, недоступному его «евклидовскому уму», миру: «И заметь себе, жестокие люди, страстные, плотоядные, Карамазовы, иногда очень любят детей. Дети, пока дети, до семи лет, например, страшно отстоят от людей, совсем будто другое существо и с другою природой» (14; 117). Детские, ребяческие черты проявляются и в самих Карамазовых довольно ярко и отчетливо. «Тихо и кротко, как тихий и ласковый ребенок» может разговаривать Дмитрий (14; 357). «Что-то младенческое» (14; 371) появляется в Дмитрии, когда он приезжает вслед за Грушенькой в Мокрое. Алеша говорит Ивану: «Ты такой же точно молодой человек, как и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик, ну желторотый наконец мальчик!» (14; 209) Исключение — Смердяков, который, напротив, выглядел гораздо старше своих лет и уже в детстве походил на маленького старичка.

Еще одну родовую черту Карамазовых Достоевский определяет как «беспокойство ума». Индивидуальность Ивана всеми, кто его знает и понимает, определяется трагедией «нерешенной идеи». Зосима говорит Ивану: «Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Алеша говорит о брате: «душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысль великая и неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить» (14; 78). Дмитрий «от природы был раздражителен», «ума отрывистого и неправильного» (14; 63). Приучив Смердякова говорить с собою, Иван всегда однако дивился «некоторой бестолковости или лучше сказать некоторому беспокойству его ума и не понимал, что такое "этого созерцателя" могло бы так постоянно и неотвязно беспокоить» (14; 243). Очень верно замечание Н.Н.Богданова о том, что Смердяков по-своему умен и сметлив, достаточно вспомнить, с какой неопровержимой логикой опровергает он предлагаемые ему Герасимом сентенции.

В обвинительной речи Ипполита Кирилловича звучит емкая характеристика карамазовского родового начала: «Ощущение низости падения так же необходимо этим разнузданным, безудержным натурам, как и ощущение высшего благородства", — и это правда: именно им нужна эта неестественная смесь постоянно и беспрерывно. Две бездны, две бездны, господа, в один и тот же момент, — без того мы несчастны и неудовлетворены, существование наше неполно.