СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ Лифт. Тишина. Манера толстеть Почему до сих пор светит солнце? Почему не смолкают птицы? Или они не знают, Что конец света уже начался? "Конец света" * Песня "The End of the World" американской группы "The Carpenters". Здесь и далее - примечания переводчика. Кабина лифта мучительно медленно двигалась вверх. Точнее, мне казалось,что вверх: убедиться в этом никакой возможности не было. На такой черепашьейскорости всякое движение пропадает. Может быть, лифт опускался. Может,вообще стоял. И только мне сейчас было удобнее думать, что он поднимается.Жалкая гипотеза. Никаких доказательств. Возможно, я уже проехал этажейдвенадцать вверх и еще три вниз. А может, успел обернуться вокруг Земли.Неизвестно. Что говорить, с этим лифтом и сравниться не мог подъемник моеймногоэтажки, которому в прогрессивности уступал разве что колодезный ворот.Просто не верилось, что два настолько разных агрегата созданы для выполненияодной функции и одинаково называются. Слишком космическая пропасть междумирами, где они появились на свет. Прежде всего, этот лифт ошеломлял своими размерами. При желании здесьможно даже устроить офис небольшой фирмы. Расставить столы, шкафы, стеллажи,в углу оборудовать кухню - и все равно еще место останется. В этой громадинебез особых проблем уместились бы три взрослых верблюда и средних размеровпальма. Не меньше впечатляла и абсолютная чистота. Стерильная, как всвежевыстроганном гробу. На сверкающей стали стен - ни пылинки, ни пятнышка.На полу - дорогой зеленый ковер с ворсом по щиколотку. Но особенно поражало отсутствие всякого звука. Не успел я войти, какдвери плавно и с пугающим беззвучием (и никак не иначе) закрылись у меня заспиной, и кабину затопила вязкая тишина. Поехал лифт или остался на месте -сам черт бы не разобрал. Глубокие реки неслышно текут. Но и это еще не все. Меня окружали абсолютно голые стены. Ни панелиуправления, ни огоньков с номерами этажей, ни аварийной кнопки. Япочувствовал себя самым беспомощным существом на земле. Да что кнопка - небыло ни табло с номерами этажей, ни предупреждения о максимально допустимойнагрузке, ни таблички фирмы-изготовителя. Не говоря уже о пожарном люке.Самый натуральный гроб. Готов поспорить, проверки на безопасность этот лифтне проходил. И никогда не прошел бы. В конце концов, должны же и у лифтовбыть какие-то общие критерии... Стоя столбом между четырьмя гладкими стальными стенками (абсолютно неза что ухватиться), я вспомнил кино о трюках Гарри Гудини, которое смотрелеще в детстве. Его связали по рукам и ногам, обмотали цепями и засунули всундук, сундук обмотали другими цепями - и бросили в Ниагарский водопад. Аможет, и в пучину Ледовитого океана... Я вздохнул поглубже и хладнокровнопопытался сравнить свое положение с ситуацией Гудини. Мое преимущество - втом, что руки-ноги у меня свободны. Козырь Гудини - он знал, какдействовать. Шутка ли - я даже не знаю, движется лифт или нет! Я негромко покашлял.Прозвучало странно. Меньше всего похоже на человеческий кашель. Точно комокглины шмякнулся о бетонную стену. Просто не верится, что мое тело способноиздавать такие звуки. На всякий случай я кашлянул еще раз, но результатоказался тем же. И я решил больше не кашлять. Очень долго я простоял, не двигаясь. Но сколько ни стоял, двери лифтане открывались, хоть тресни. Мы с лифтом застыли в пространстве стольбезжизненно, что послужили бы идеальными моделями для натюрморта "Мужчина илифт". Я всерьез забеспокоился. Может, он сломался? Или его диспетчер - представим, что существуеттакая должность - забыл, что внутри есть я? Иногда ведь со мной бывает:кто-нибудь напрочь забывает о моем существовании. Так или иначе, результатналицо: я наглухо заперт в огромном сейфе из нержавеющей стали. Я вслушалсяв тишину, но не уловил ни звука. Прижал ухо к стенке - никакого эффекта,лишь на зеркальной панели остался белый отпечаток. Очень похоже, что этотжелезный ящик сконструировали так, чтобы он поглощал любые звуки. Дляпроверки я попытался насвистеть припев "Дэнни Бой", но у меня получилсяскорее хрип собаки с затяжной пневмонией. * "Danny Boy" - лирическая песня американского поэта Фредерика Уэзерли(1848 - 1929) о герое, погибшем в войне за свободу Ирландии, написана в 1913г. Делать нечего - я прислонился к стенке и стал убивать время,пересчитывая мелочь в карманах. Хотя для человека моей профессии это нестолько убивание времени, сколько шлифовка практических навыков. Примернокак для боксера - регулярное поколачивание груши. Строго говоря, это вовсене убивание времени. Ведь только повторяя одно действие много раз, мы можемвосстановить свое внутреннее равновесие. Как бы то ни было, я всегда стараюсь носить в карманах побольше мелочи.В правый карман кладу монетки в сто и пятьсот иен, в левый - по пятьдесят ипо десять. Одноиеновые и пятииеновые прячу в задний карман и в расчет неберу. Просто засовываю руки в карманы и считаю: правой рукой - монетки в стои пятьсот иен, левой - по пятьдесят и по десять. Тому, кто не занимался подобным подсчетом, наверное, трудно представитьэто занятие, для новичка нелегкое. Правое полушарие мозга считает свое,левое - свое, а результаты складываешь, как две половинки арбуза. Пока непривыкнешь, выходит не очень удачно. Хотя, если быть точным, я не знаю, работает ли мозг отдельно левым иправым полушариями. Возможно, нейрохирург употребил бы здесь болеевразумительные формулировки. Но я ничего не смыслю в нейрохирургии, и мнедействительно кажется, что для таких параллельных подсчетов я задействуюкаждое полушарие в отдельности. Во всяком случае, от подобной процедуры яустаю гораздо сильней, чем обычно. А все потому, что я для удобства привыксчитать, будто правое полушарие у меня занимается правым карманом, а левое -левым. То есть, я действительно воспринимаю вещи, события и людей вокруг так,как мне удобнее. Это вовсе не значит, что для окружающих удобен мойсобственный характер (хотя, признаться, не без этого). Просто окружающий мирслишком часто подтверждает странное правило: чем давать вещам объективнуюоценку, лучше воспринимать их как тебе удобно - и приблизишься к истинномупониманию этих вещей. Вот, скажем, был бы я убежден, что Земля - не шар, а нечто вродегигантского кофейного столика. Разве в повседневной жизни я бы испытывализ-за этого какие-то неудобства? Конечно, такой пример - крайность; нельзятак просто подстроить под себя все что хочешь. Но факт остается фактом:удобное заблуждение в том, что Земля - кофейный столик, кладет на лопаткиобъективную истину того, что Земля круглая, вместе со всеми ее неудобствами:гравитацией, часовыми поясами, экватором и прочими бесполезными впрактической жизни вещами. Ну в самом деле - сколько раз на своем векуобычный человек жизненно зависит от того, что он знает слово "экватор"? Вот поэтому я и стараюсь, по мере сил, глядеть на мир с точки зренияпростого удобства. Моя философия - в том, что на белом свете существуетогромное - а точнее, бесконечное - число возможностей. И выбор этихвозможностей в значительной степени предоставлен людям, населяющим этот мир.Иначе говоря, мир - это кофейный столик, изготовленный из хорошенькосконденсированных возможностей. Так вот, пересчитывать мелочь в обоих карманах сразу - занятие весьманепростое. Я сам потратил кучу времени, пока не наловчился. Зато когданабьешь руку, этот навык уже так просто не исчезает. Очень похоже на умениеплавать или ездить на велосипеде. Хотя, конечно, и там без тренировкинельзя. Иначе вообще невозможно развивать какие-то способности исовершенствовать их. Вот почему я всегда стараюсь носить в карманах побольшемелочи и пересчитываю ее, как только выдается свободная минутка. Итак, сейчас у меня в карманах - три монеты в пятьсот иен, восемнадцатьмонет в сто иен, семь монеток по пятьдесят и шестнадцать по десять. Итого -три тысячи восемьсот десять иен. При подсчете не запнулся ни разу. Такиесмешные суммы пересчитывать проще, чем пальцы на руках. Довольный итогом, яприслонился к стенке и уставился на двери лифта. Как и прежде - закрытые. Почему они так долго не открываются, я не знал. Но, поразмыслив, пришелк выводу, что версия о неисправности лифта, как и версия о забывшем про менядиспетчере отпадают. Слишком уж все это нереально. Конечно, я не хочусказать, что в реальности лифты никогда не ломаются, а диспетчеры всегдапредельно внимательны. Напротив, я прекрасно знаю: так бывает сплошь ирядом. Я всего лишь хочу сказать, что в нестандартной реальности (а ничеминым этот идиотский саркофаг не назовешь) как раз то, что не имеет нималейших особенностей, для удобства иногда стоит воспринимать как некийуникальный парадокс. В самом деле: обычные люди, которые не содержат лифты висправности, сажают в кабины пассажиров и забывают о них, - разве стали бытакие люди сооружать настолько странный лифт? Разумеется, нет. Так не бывает. Слишком уж напряженно, придирчиво и обстоятельно они вели себя со мнойдо сих пор. Будто измеряя линейкой длину каждого моего шага, изучали домельчайших деталей все, что связано с моим появлением. Не успел я войти вздание, как охранники остановили меня, спросили о цели визита, отыскали моеимя в списке посетителей, заглянули в мои водительские права, перепроверилимою личность в базе данных Центрального Компьютера, с ног до головы ощупалименя металлоискателями - и лишь потом запихнули в этот проклятый лифт. Такжестоко не проверяют даже на экскурсии в монетный двор. Тем труднеепредставить, что теперь вся их подозрительность вдруг улетучилась. Вероятнее всего, они делают это сознательно. Чтобы я не чувствовалдвижения лифта. Специально пускают его с такой черепашьей скоростью, чтоб ядаже не знал, куда еду - вверх или вниз. Небось, еще и телекамера где-нибудьвстроена. В будке охранников на проходной мерцали экраны - с десятокмониторов, не меньше; ничего удивительного, если один показывает, чтопроисходит в лифте. От нечего делать я решил было поискать глазок телекамеры, но вовремяспохватился. Ну, допустим, отыщу я его - и что дальше? Только выдам себянаблюдателям: вот, догадался, что вы за мною подсматриваете. А они в ответ,чего доброго, пустят лифт еще медленнее. Нет уж, увольте. Я и так не успеваюко времени, которое сам назначил. И я решил просто ждать, не делая ничего особенного. В конце концов, япришел сюда, чтобы выполнить заказ и уйти. Мне нечего бояться и незачемнапрягаться. Я прислонился к стене, сунул руки в карманы и еще раз пересчиталмелочь. Три тысячи семьсот пятьдесят иен. Сосчиталось без сучка беззадоринки. Раз - и готово... Три тысячи семьсот пятьдесят?! Подсчет неверен. Я где-то ошибся. У меня вспотели ладони. За последние три года, пересчитывая мелочь вкарманах, я не ошибся ни разу. Это не просто ошибка. Как ни верти, дурноепредзнаменование. И пока оно не разродилось явным несчастьем, я долженотвоевать утраченные позиции. Я закрыл глаза и тщательно, словно промывая линзы очков, опустошилсначала правое, а потом левое полушария мозга. Затем вынул руки из карманови помахал ими в воздухе, чтобы просохли ладони. В общем, подготовилсякропотливо и тщательно - как Генри Фонда в "Уорлоке" перед тем, как начатьперестрелку. Не знаю, при чем здесь этот фильм, но "Уорлок" я просто обожаю. * Классический вестерн (1959) американского режиссера Эдварда Дмитрикас популярным голливудским актером Генри Фондой (1895 - 1982) в главной роли. Убедившись, что руки высохли полностью, я снова сунул их в карманы иначал считать в третий раз. Если сумма третьего подсчета совпадет с суммойпервого или второго - тогда ничего страшного. Каждый может ошибиться.Во-первых, я нервничал, оказавшись в необычной ситуации, а во-вторых -придется признать - слишком уверовал в собственную непогрешимость. это ипривело к банальной ошибке. В общем, нужно установить точную сумму - и яспасен. Однако спастись таким образом я не успел, потому что двери лифтаоткрылись. Без предварительного сигнала и без малейшего шороха створкидверей плавно разъехались в стороны. Задумавшись над тем, что творится у меня в карманах, я даже не сразупонял, что двери открыты. Точнее сказать, я увидел: двери открыты, - нокакое-то время не соображал, что это означает. А это означало: А) что передомною вдруг опустело пространство, и В) что лифт, в котором я нахожусь,наконец-то прибыл по назначению. Я бросил перебирать монетки в карманах и обвел глазами распахнувшийсякоридор. В коридоре стояла девушка. Пухленькая девушка в розовом костюме ирозовых туфлях. Костюм из добротной блестящей ткани весьма органичносочетался с ее гладким лицом. Она окинула меня долгим, оценивающим взглядоми склонила голову набок. Будто хотела сказать: "Ну что, так и будете тамстоять?" Я понял, что досчитать мелочь мне, видно, уже не светит, вынул рукииз карманов и шагнул в коридор. Двери тут же сомкнулись у меня за спиной.Словно только и ждали, когда я выйду. я огляделся, но не заметил вокруг ничего, что могло бы объяснить, кудая попал. Одно понятно: я нахожусь в коридоре огромного здания. Умозаключениена уровне первоклассника. Странный, на удивление безликий интерьер. Как и в лифте: все издобротного материала, но взгляду абсолютно не за что зацепиться. До блескаотполированный мраморный пол, белые стены с кремово-желтыми пятнами -точь-в-точь как оладьи на завтрак. По обеим сторонам - массивные деревянныедвери, на каждой металлическая табличка с номером. При этом номерачередуются в каком-то бредовом беспорядке. За номером "936" следует "1213",потом "26". Как ни крути, такой нумерации не встретишь нигде. Что-то здесьявно не так. Молодая женщина почти не раскрывала рта. Очевидно, она все же сказаламне что-то вроде "сюда, пожалуйста", - по крайней мере, ее губы двигалисьименно так, - но голоса я не услышал. В свое время я два месяца ходил накурсы чтения по губам, и поэтому смог худо-бедно понять, что она имеет ввиду. Но тут же подумал, что с моими ушами творится какая-то ерунда. Мертваятишина в лифте, беззвучные кашель и свист... Черт возьми, неужели у меняслух испортился? Для проверки я еще раз кашлянул. Кашель снова прозвучал как-то странно- но все ж не так безнадежно, как в лифте. Я с облегчением вздохнул: довериек собственным ушам частично восстановилось. Все в порядке, я не оглох. Это унее проблема со связками. Я шел за девушкой. Ее острые каблучки бодро цокали по мрамору, какмолотки забойщиков в карьере пополудни, и звонкое эхо разносило их стуквдоль пустынного коридора. Ее плотные икры, затянутые в чулки, отражались взеркальном полу. Просто пухленькой назвать ее нельзя. Молодая, симпатичная - и все-такислишком полная. Всегда немного странно, если девушка молодая и симпатичная -и вдруг такая толстая. Шагая за ней, я разглядывал ее фигуру с тыла. Онабыла так пышно окутана своей плотью, будто на обычного человека среди ночивдруг выпал снег и намел приличные сугробы. Я всегда теряюсь в обществе молодых симпатичных толстушек. Почему - самне знаю. Может, сразу начинаю думать, как и что она ест. При виде толстойженщины я сразу представляю, как она с хрустом дожевывает листикикресс-салата в остатках гарнира и подбирает кусочком хлеба остаткисметанного соуса на тарелке - так, словно ее сто лет не кормили. Эта картина- образ ее жующей - разъедает мозг, точно кислота золотую монету, и всепрочие органы моего тела уже не реагируют на эту женщину как положено. Если это просто толстая женщина - никаких проблем. На просто толстушекя реагирую, как на тучки в небе. От того, что они появляются на горизонте, вмоей жизни ничего не меняется. Однако с молодой симпатичной толстушкой всеобстоит совершенно иначе. Здесь я уже вынужден кое в чем определиться. Иначеговоря, появляется вероятность того, что я с ней пересплю, и вот тут вголове начинается путаница. А спать с женщиной, когда у тебя путаница вголове, - проблема весьма непростая. То есть я вовсе не хочу сказать, что не люблю толстушек. Путаница вголове и антипатия - не одно и то же. Мне доводилось спать с молодымисимпатичными толстушками, и опыт был, в общем, удачным. Направишь путаницу вголове куда следует - и все получается даже лучше обычного. Хотя бывает итак, что образ толстушки, который засел в голове, уводит совсем не туда.Все-таки секс - дело тонкое и деликатное. Это не в магазин сгонять закаким-нибудь термосом. У каждой толстушки своя манера толстеть, и с кем-то ямогу направить свои мысли в нужное русло, а с кем-то - так и остаюсь водиночестве, вконец запутавшись между внешним видом и внутренним чувством. Вэтом смысле, секс с полной женщиной я воспринимаю как вызов. Все людитолстеют, как и умирают, по-разному. Безумное число вариантов. Размышляя обо всем этом, я шагал по коридору за молодой симпатичнойтолстушкой. На ней был розовый, очень стильного оттенка костюм, из-подворотничка выглядывал белый платок. Длинные сережки, свисая с пухлых ушей,болтались при каждом шаге и поблескивали, как автомобильные стоп-сигналы. Яоглядел ее с головы до ног. Несмотря на полноту, двигалась девушка оченьлегко. Конечно же, под костюмом эти пышные формы очень выигрышно обтягивалотугое белье, - и я просто не мог не залюбоваться, как элегантно ее плотнаяпопка раскачивается при ходьбе. И я почувствовал к этой девушке симпатию. Ееманера толстеть не создавала никакой путаницы в моей голове. Не хочу, чтобы это звучало оправданием, но я редко испытываю симпатию кокружающим женщинам. Наверное, просто не влюбчив. Но уж если возникает ккому-то симпатия, мне сразу хочется разобраться, настоящее ли это чувство. Иесли настоящее - какое оно на практике. Поэтому я прибавил шагу, поравнялся с ней и извинился за то, чтоопоздал на целые восемь или девять минут. - Никак не ожидал, что у вас на входе проверяют так долго, - сказал я.- Да и лифт здесь ужасно медленный. Поверьте, у ворот этого здания я был задесять минут до назначенного. Девушка коротко кивнула, словно говоря: "Понимаю". От ее шеи пахлодухами: будто летним утром идешь мимо поля душистых дынь. Этот запах вызвалстранное чувство: словно чья-то память связала меня с каким-то неведомымместом. Раздвоенность и какая-то ностальгия. Иногда у меня бывает такое.Чаще всего от запахов. Почему - объяснить не могу. - Какой длинный коридор, - сказал я, чтобы как-то разрядить обстановку.Не сбавляя шага, она посмотрела на меня. На вид, лет двадцать - двадцатьодин. Резкие, выразительные черты, широкие скулы, красивая кожа. Продолжая глядеть на меня, она раскрыла рот и сказала: - Пруст. Впрочем, возможно, она произнесла не "пруст", а что-то другое, но губыее сложились так, словно говорили "пруст". Я по-прежнему ничего не услышал.Ни голоса, ни дыхания. Как если бы нас разделяло невидимое толстое стекло. Пруст? - Марсель Пруст? - переспросил я. Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего. И повторила: "Пруст".Отчаявшись что-либо понять, я снова пропустил ее вперед и, шагая следом,принялся лихорадочно подыскивать слова, похожие на "пруст". Слово за словомя бормотал всякую околесицу, вроде "брус", "турус" или "пара уст" - ноничего совпавшего бы с движением ее губ не находил. Похоже, она сказалаименно "пруст". Но что может быть общего между длинным коридором и МарселемПрустом - я не понимал, хоть убей. А может, она упомянула Марселя Пруста как метафору, сетуя на длинукоридора? Но если так - сравнение слишком уж смелое. Да и реакция на моислова получалась не очень приветливой. Я еще могу понять, когда романыПруста сравнивают с длинными коридорами. Но наоборот? Извините. Коридор, длиннющий, как Марсель Пруст? Как бы то ни было, я шагал за ней по длинному коридору. Простобесконечному. Мы сворачивали то вправо, то влево, поднимались и спускалисьпо лестницам - небольшим, ступенек в пять-шесть, - а он все не кончался. Мыпроделали путь длиною в несколько уложенных набок небоскребов. Возможно, мывообще никуда не двигались, а кружили по замкнутой прямой, как награвюрах-обманках Эшера. Мы шли и шли, но вокруг ничего не менялось. Тот жемраморный пол, те же стены яичных оттенков, те же деревянные двери сжелезными ручками и сумасшедшими номерами. И ни одного окна. Каблучки еетуфель все так же мерно цокали по полу, а вслед за ними плямкали моикроссовки. Я даже забеспокоился, не плавятся ли у меня подошвы, - настолькохлипким и размякшим казался звук моих шагов. Мне еще ни разу в жизни недоводилось разгуливать в кроссовках по мрамору, а потому я никак не могопределить, нормальный это звук или нет. Поразмыслив, я решил, что, видимо,нормальный лишь наполовину. Именно в таком соотношении было задумано иорганизовано все вокруг. * Морис Корнелис Эшер (1898 - 1971) - голландский художник-сюрреалист,создатель галереи "парадоксальных реальностей". Когда толстушка вдруг остановилась, я был так занят мыслями о звучаниисвоих кроссовок, что налетел на нее и чуть не сбил с ног. Ее спина оказаласьмягкой и уютной, будто созревшее дождевое облако, а шея благоухала спелымидынями. От толчка она потеряла равновесие, и мне пришлось поддержать ее заплечи, чтобы не упала. - Простите, - сказал я. - Я задумался... Очаровательная толстушка взглянула на меня, чуть зардевшись. Я не былуверен на все сто, но она вроде бы не сердилась. - Tatoselu, - произнесла она с мягкой улыбкой. И, пожав плечами,добавила: - Sela... Разумеется, она сказала совсем не это - но, как и в прошлый раз, мнепослышалось, будто именно такие звуки сорвались с ее губ. - Татосэлу? - переспросил я, больше для самого себя. - Сэла? - Sela, - подтвердила она. Турецкий язык? Но я сроду не слышал ни слова по-турецки. Значит, дажене турецкий, а какой-то еще. Вконец запутавшись, я отказался от попытокпообщаться. Что поделаешь. Явная нехватка опыта. Чтение по губам - слишкоммудреное искусство, чтобы за каких-то два месяца овладеть им как следует. Она сунула руку в карман жакетика, выудила оттуда овальную карточку сэлектронным кодом и прижала к замку двери с номером 728. В замке еле слышнощелкнуло, дверь приоткрылась. Отличная техника, что говорить... Она встала у порога и, придерживая дверь, кивнула мне: - Zumsto, sela. Что я, разумеется, сразу и сделал.
КОНЕЦ СВЕТА Золотые звери С наступлением осени их тела покрываются длинной золотой шерстью.По-настоящему золотой, без какой-либо примеси. Эта шерсть рождается сразузолотой и уже не меняет окраски - самого чистого из всех оттенков золота вПоднебесье. Когда я только появляюсь в Городе, в самом начале весны, звери бродят скороткой шерстью самой разной масти. Черные, бурые, белые,рыжевато-коричневые. Одни сплошного тона, другие с подпалинами. Бесшумно ибесцельно их пестрое стадо, словно ветром гонимое над землей, перекатываетсяпо огромной долине с едва народившейся зеленью. Необычайно задумчивые икроткие существа. С дыханием робким, как предрассветный туман. Без единогозвука они щиплют траву, а когда надоедает, ложатся на землю, подогнув ноги,и ненадолго погружаются в сон. Заканчивается весна, проходит лето, и когда солнце скудеет, а первыйосенний ветер гонит по реке беспокойную рябь, звери начинают менять свойоблик. Золотые волоски появляются сперва отдельными пятнышками, как средиспящего сада - вдруг ожившие не ко времени деревья; еще пару дней онипробиваются сквозь старую шерсть - и наконец укутывают каждого зверя вчистое золото. Превращение занимает не больше недели. Все стадо линяетодновременно: через несколько дней каждый переливается искрами с головы докопыт. И однажды утром, когда солнце обращает в золото все, что можно, осеньвступает в свои права. И только длинный рог, одиноко торчащий из каждого лба, остается белымкак снег. Своим хрупким изгибом он напоминает скорее осколок кости, чтовспорол кожу, вылез наружу и так застыл навсегда. Если не считать белогорога и голубых глаз, звери теперь золотые с головы до копыт. Привыкая кновой шкуре, они мотают головами вверх-вниз, словно пытаются кончиком рогапронзить небосвод. А потом бредут всем стадом к реке, погружают ноги встуденую воду и, вытянув шеи, лакомятся красными ягодами с осенних деревьев. Когда на Город опускаются синие сумерки, я отправляюсь к Западнойстене, поднимаюсь на Обзорную Башню и наблюдаю, как Страж Ворот, созываязверей, трубит в свой охотничий рог. Один длинный сигнал, три коротких. Такположено. Всякий раз, услыхав его, я закрываю глаза - и в меня вливаетсянизкий бархатный гул. Не похожий ни на один звук на свете. Точно бледнаярыба-призрак в океанской пучине, этот гул проплывает по засыпающему Городу,отдаваясь в булыжниках мостовой, раскатываясь по стенам домов, пробегая покаменному парапету набережной вдоль Реки. И уже потом, будто выпутавшись изтенет растворенного в воздухе Времени, растекается медленно и спокойно досамых окраин. При звуке рога каждый зверь, повинуясь вековому инстинкту, тотчасзадирает голову. Более тысячи голов вмиг оборачиваются туда, откуда пришелэтот зов. Одни бросают жевать ракитник, другие, лежа на мостовой, начинаютпостукивать копытом о камни; третьи пробуждаются от предзакатной дремоты; новсе дружно вытягивают шеи к небу. Все вокруг замирает. Только золотая шерсть чуть колышется на ветру. Незнаю, о чем они думают в эти секунды, что пытаются разглядеть в небесах.Выгнув шеи - в одну сторону, под одним углом, - все звери застываютизваяниями и внемлют голосу рога. И лишь когда последний отзвук растворяется+в бледных сумерках, трогаются с места. Будто сбросив колдовское заклятье, Город наполняется рокотом тысячкопыт. Как всегда, этот рокот напоминает мне пену, что поднимается со днаморя, вскипая бесчисленными пузырьками. Живая, бурлящая пена затекает во всепереулки, переползает каменные ограды домов, затапливая даже Часовую Башнюдо самого шпиля... Но это, конечно, лишь мое воображение. Открываю глаза - никакой пены.Только рокот копыт над кварталами Города, который не меняется никогда.Поворот за поворотом, как вода по руслу реки, огромное стадо течет побулыжнику извилистых улиц. Никто не обгоняет, никто не выбивается в вожаки.Глядя в землю, чуть покачиваясь на бегу, движутся они в полном молчании позаданному маршруту. Связанные друг с другом одной на всех памятью, котораяспит в их глазах, но бодрствует в каждом движении. Звери появляются с севера, переходят Старый Мост и на южном берегу Рекивстречают своих собратьев, вошедших в Город с востока. Двигаясь дальше вдольКанала, они минуют Фабричный Квартал, сворачивают на запад, спускаются втоннель под Литейным Цехом и выныривают на поверхность у подножия ЗападногоХолма. Дальше, чуть в стороне от холма их дожидаются старые звери и молодняк- те, кто не может уходить далеко от Ворот. Затем все стадо поворачивает насевер, переходит Западный Мост - и по длинной аллее наконец прибывает кВоротам. Когда голова стада достигает цели, Страж отпирает Ворота. Их створки,укрепленные поперечными железными брусьями, даже на вид невероятно тяжелы.Массивные, пятиметровой высоты, они увенчаны частоколом острых шипов,способных остановить любого лазутчика. Легко, почти без усилия Страж тянетручищами праву створку на себя - и выпускает зверей. Всегда только одну:левая половина Ворот остается наглухо запертой. Как только последний зверьстада оказывается снаружи, Страж закрывает Ворота и задвигает тяжелый засов. Насколько я знаю, Западные Ворота - единственное место, через котороеможно попасть в Город или покинуть его. Глухая восьмиметровая Стена окружаетего со всех сторон, и только птицы могут прилетать и улетать когда имвздумается. Наутро Страж опять открывает Ворота, трубит в свой рог, впускает зверейобратно. И снова запирает створки на засов. - На самом деле в засове никакой нужды нет, - объясняет мне Страж. -Все равно никому открыть Ворота не под силу. Даже если возьмется сразунесколько человек. Но правила есть правила, и я их выполняю. Он надвигает шерстяную шапку до самых бровей и замолкает. Из всехлюдей, каких я встречал, Страж Ворот - самый огромный. Не человек, а горамускулов, на которых вот-вот расползутся по швам и рубашка, и куртка. Времяот времени он вдруг закрывает глаза и погружается в исполинское молчание. Толи сказывается его ипохондрия, то ли на время отказывает какая-то функцияорганизма, я разобрать не могу. Но всякий раз, когда он замолкает, мнеприходится терпеливо ждать, когда сознание опять вернется к нему. Очнувшись,он медленно открывает глаза, долго смотрит на меня отрешенным взглядом и,поглаживая пальцами колени, пытается сообразить, кто я и как здесь очутился. - Зачем это нужно - вечером выпускать зверей из Города, а утромзагонять обратно? - спрашиваю я, когда он приходит в себя. Еще с минуту он безучастно глядит на меня. - Так положено, - отвечает он наконец. - Я просто делаю, что мнеположено. Так же, как солнце садится на западе, а встает на востоке.
X x x
Почти все время, свободное от службы у Ворот, Страж точит инструменты.Стены в его Сторожке до самого потолка увешаны топорами, ножами, косами, икогда больше нечем заняться, он любовно проходится по их лезвиям точильнымкамнем. Свежезаточенные лезвия всегда источают бледное ледяное сияние -будто не солнечные лучи отражаются, но сам металл тускло светится изнутри. Я разглядываю ряды инструментов на стенах, и Страж неотрывно следит замной, пряча довольную усмешку в уголках рта. - Поберегись. Не туда руку сунешь - вмиг без пальца останешься. -Заскорузлым, как корешок дерева, пальцем он обводит свой арсенал. - Это тебене игрушки, которые любой дурак изготовит. Все эти лезвия я сам ковал, вседо единого. Я ведь раньше был кузнецом. И все это - моих рук дело. Металлухоженный, баланс что надо. Подобрать рукоятку к лезвию - это, скажу тебе,отдельное искусство. Вот, возьми что-нибудь, подержи. Только за лезвие нехватайся. Из разложенных на столе инструментов я выбираю самый маленький топорик,сжимаю покрепче и несколько раз легонько взмахиваю им в воздухе. Идействительно: инструмент с легким свистом рассекает пространство, отзываясьна усилие плеча - а может, лишь на мысль о таком усилии - мгновенно и чутко,словно вышколенная борзая. Что говорить, у Стража есть все основаниягордиться собой. - А к этому топорику я даже рукоятку сам выстрогал. Из десятилетнегоясеня. Не знаю, как другие, а я люблю рукоятки из десятилетнего ясеня.Моложе нельзя, старше не годится. Десять лет - идеальный возраст. Деревокрепкое, чуть сырое, удар держит отлично. Здесь в Восточном Лесу хорошийясень растет... - А для чего вам столько инструментов? - Много для чего, - отвечает Страж. - Зимой для каждого дело найдется.Да вот, придет зима - сам увидишь. Зимы здесь долгие...X x x
За Воротами для зверей отведено особое место. Небольшое пастбище заоградой, где они спят по ночам. Через Пастбище протекает ручей, из которогозвери могут напиться, когда захотят. А дальше, за Пастбищем, раскинулсяЯблоневый лес. Бескрайнее море яблонь тянется докуда хватает глаз ирастворяется в дымке у горизонта. Над Западной Стеной высятся три Обзорные Башни со смотровымиплощадками, на которые можно взобраться по самой обычной стремянке.Простенькие крыши укрывают площадки от дождя, и через железные прутья наокнах удобно наблюдать за зверями в любую погоду. - Никто, кроме тебя, не ходит на них смотреть, - говорит мне Страж. -Впрочем, ты здесь недавно, что с тебя взять. Поживешь, оботрешься - ипотеряешь к зверюгам всякий интерес. Как все потеряли. Ну, разве что впервую половину весны... С приходом весны, рассказывает Страж, случается единственная в годунеделя, когда люди поднимаются на Обзорные Башни смотреть, как зверидерутся. Лишь на эти семь-восемь дней - когда самцы линяют, а у самоквот-вот родится потомство - в кротких существах вскипает дремучий инстинкт,и самцы принимаются с невообразимой жестокостью калечить друг друга. И тогдаземля омывается кровью, из которой рождаются новый порядок и новая жизнь.X x x
Без единого звука они лежат, подогнув ноги, в пожухлой осенней траве, аих длинная золотая шерсть пылает в лучах заката. Вытянув шеи и застыв, точновросшие в землю скульптуры, смотрят, как последние лучи растворяются вяблоневой листве. И лишь когда солнце совсем заходит, и синяя мгла накрываетзверей с головой, каждый из них расслабляет шею, опускает к землебелоснежный рог и закрывает глаза. Так заканчивается еще один день в жизни Города. СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ Дождевик. Жаббервоги. Стирка Я очутился в огромном пустом помещении. Белые стены, белый потолок,ковер цвета кофе с молоком. Изящные цвета в изысканном сочетании. Что ниговори, а даже у белого цвета существуют свои оттенки - от благородного догрязно-невнятного. Матовые стекла не позволяли разглядеть пейзаж за окном,но тусклый свет, проникавший в комнату, убедил меня хотя бы в том, чтосолнце еще не погасло. Стало быть, я нахожусь над землей, и проклятый лифтвсе-таки ехал вверх, а не вниз. Я немного успокоился: чутье меня еще неподводит. Девушка жестом предложила мне сесть. Я опустился на кожаный диван иположил ногу на ногу. Не успел я устроиться, как она тут же прошла черезкомнату и скрылась за другой дверью - напротив той, через которую мы вошли. Почти никакой мебели я в комнате не увидел. Перед диваном стоялнебольшой столик, на столике - керамический набор: зажигалка, пепельница,сигаретница. Любопытства ради я заглянул в сигаретницу, но ни одной сигаретыне обнаружил. На стенах - ни картин, ни плакатов, ни календаря. Абсолютноничего лишнего. Чуть в стороне от окна громоздился письменный стол. Желая разглядетьего получше, я поднялся с дивана и подошел к окну. Массивная, из цельнойдоски столешница на двух тумбах с выдвижными ящиками. На столе - лампа подабажуром, три дешевые шариковые ручки, "вечный календарь" да горсть небрежнорассыпанных канцелярских скрепок. Календарь раскрыт на сегодняшней дате. В дальнем углу комнаты ютились три металлических шкафчика для одежды -из тех, какими заставлены раздевалки в любой конторе. Нечего и говорить:железные шкафчики в этой комнате просто резали глаз. Слишком грубо ипримитивно для солидного кабинета. Будь это мой кабинет, я бы поставилчто-нибудь поизящней, из дерева. Но раз это не мой кабинет, и я здесь лишьзатем, чтобы выполнить заказ и уйти, то серые у них шкафчики илибледно-персиковые музыкальные автоматы, меня уже не касается. В левой стене я разглядел глубокую нишу - нечто вроде чулана зараздвижной гофрированной дверью. Вот, собственно, и весь интерьер. Ни часовна стене, ни телефона, ни точилки для карандашей, ни графина с водой. Нистеллажей, ни папок с документами. Как и для чего используется эта комната -бог его разберет. Я вернулся к дивану, сел, опять закинул ногу на ногу изевнул. Минут через десять толстушка вернулась. Даже не взглянув в мою сторону,открыла один железный шкафчик, достала нечто черное и блестящее, взяла вохапку, пронесла через комнату и положила на стол. То был плотно свернутыйкомплект из прорезиненного плаща-дождевика и пары сапог. Плюс огромныеочки-консервы - наподобие тех, какие носили военные летчики в Первуюмировую. Что все это значит, я совершенно не понимал. Девушка повернулась ко мне и что-то сказала - слишком быстро, я неуспел проследить за ее губами. - Вы не могли бы говорить чуть помедленней? - попросил я. - В чтении погубам я пока не слишком силен... Она повторила, на этот раз - медленно, широко открывая рот. Удалосьразобрать: "Наденьте это сверху". Я предпочел бы обойтись без плаща, нопрепираться не хотелось, и я молча повиновался. Скинул кроссовки, влез всапоги и надел дождевик поверх футболки. Сапоги оказались на пару размеровбольше, а тяжеленный плащ сковывал движения, но я решил не жаловаться.Девушка подошла, застегнула на плаще все пуговицы от горла до пят инахлобучила мне на голову капюшон. Для этого пришлось встать на цыпочки, и,слегка покачнувшись, она задела лбом кончик моего носа. - Замечательный запах! - сказал я. Имея в виду, конечно, ее духи. - Спасибо, - ответила она и, дернув за шнурок, затянула на мне капюшондо самых ноздрей. А оставшиеся пол-лица замуровала в "консервы". И я сталпохож на мумию для погони за расхитителями гробниц в особо дождливую погоду. Отодвинув ширму в стене, девушка взяла меня за руку, завела в чулан,зажгла свет и задернула ширму у себя за спиной. Чулан показался мне обычнымгардеробом для верхней одежды. Очень похоже - только без всякой одежды.Пустые вешалки для пальто да таблетки от моли - и больше я ничего там неувидел. Я напряг воображение. Может, это не гардероб, а комната с потайнымходом, замаскированная под гардероб? Все-таки одевать меня в дождевик, чтобыпросто запихать в гардероб, слишком бессмысл