Та же скамейка. Выходит Старьевщик, толкая перед собой тележку.
На тележке – желтые мешки, набитые старыми вещами.
На спине у Старьевщика – рюкзак.
Альтезахен! Альтезахен! Что вы на меня так уставились? Никогда старьевщика не видали? Альтезахен! Я старьевщик. Старьевщик. Альтезахен! Покупаю старье. Покупаю старье. Эй, люди добрые! Несите старую рухлядь. Покупаю старье. Эй лю...
Резко обрывает сам себя, пристально всматривается в зал.
Нет, определенно что-то не в порядке. Как-то странно вы на меня смотрите... В чем дело, дорогие? А?
Пауза.
Знаете, а ведь я начинаю догадываться. Это вам Мусорщик голову задурил, правда? Ну конечно, правда! О-хо-хо...
Садится на скамейку, снимает рюкзак, качает головой.
О-хо-хо. Сколько мне этот тип крови перепортил... Ну что ему неймется? Сам не живет и людям не дает. Он ведь вас, небось, оскорблял, а? Лохами называл? Вижу – называл. Жлобами? Нет? Жлобами не называл? Значит, был в хорошем расположении духа. У него ведь как – в хорошем настроении – все вокруг лохи; а стоит настроению ухудшиться – так еще и жлобы. Во как... Невозможный характер. Нетерпимый, высокомерный, я бы даже сказал – злобный. И зачем только такие людишки землю топчут? Зачем?
По совести говоря, он и сам не знает – зачем, вот ей-Богу! Я вам больше скажу: он прямо таки склонен к самоубийству, да, да, представьте себе; за ним просто требуется глаз да глаз.
Лезет в боковой карман куртки, достает листок бумаги.
Знаете, что это? Расписка. Я с него, с этого психа, каждый день расписку беру, что он с собой не покончит. (Разворачивает бумажку, показывает залу.) Видите? (Читает.) «Я, такой-то, такой-то, именующий себя Мусорщиком, обязуюсь не кончать жизнь самоубийством в течение ближайших суток.» Число. Подпись. Ну? Каково? Каждый вечер, ложась спать, я оставляю ему на подпись пустой бланк вот здесь, в левом кармане куртки. Он же, со своей стороны, подписав в нужном месте и проставив число, кладет документ вот сюда, справа. Так и сношаемся, как Маша с Дубровским... Курам насмех! Нет чтобы встретиться, посидеть чин-чинарем, поговорить как люди... (Вздыхает.) Что тут поделаешь? Больной человек... (Скороговоркой.) Тут, господа, мы имеем дело с тяжелой формой прогредиентной шизофрении, сопровождаемой эссенциальными сенестопатическими ощущениями на гетерономном фоне ауто- и аллопсихической деперсонализации, обеднением эмоциональной жизни и, главное, жестким эгоцентризмом, приходящим на смену родственным и дружеским связям.
Замолкает, вслушиваясь в эхо последних слов.
...родственным и дружеским связям... и дружеским связям... Да, господа. А ведь когда-то мы с ним были друзьями. Он, можно сказать, был моим вторым "я". И вот до чего дошло – как Маша с Дубровским!
Качает головой.
Но что ж теперь поделаешь? Не бросать же его на произвол судьбы. Представьте себе, стоит мне хотя бы раз не подписать его на продление жизни... Хе-хе-хе... Между прочим, для тех, кто не знает – техника это довольно распространенная. Во многих местах психиатрам просто предписывают заставлять своих пациентов ставить подпись под такими цидульками. И что вы думаете – помогает! Помогает! Странно, правда? Казалось бы – что тебе какая-то дурацкая бумаженция, когда речь идет о жизни и смерти? Смешно ведь. Ну, подписал ты там чего-то... ну и что? Да гори оно... Ан нет, не тут-то было.
Я так думаю, тут важен момент ограниченного промежутка времени. То есть вообще-то, навсегда, псих от своего намерения не отказывается, ни-ни, ни за что! А вот на ближайшую неделю – это пожалуйста, это, оказывается, можно. Ну не дерьмо ли? Правда, есть и такие, что не подписывают. Даже на час вперед. Тогда уже, конечно, надо срочно звонить в полицию. Такая вот дурацкая методика. Не верите? А спросите любого психиатра... Тут, среди вас, наверняка найдется психиатр; есть?
Застывает, будто пораженный внезапной мыслью.
Э-э-э... погодите-ка... Да нет, не может быть. Странно... Знаете, у меня вдруг возникло такое чувство, как будто я вам уже задавал точно такой же вопрос, совсем недавно, стоя на этом же самом месте. Но это ведь нонсенс! Просто невероятно. (Оглядывается.) Я тут определенно впервые. Чушь какая-то. (Качает головой, взволнованно.) Странно все-таки... (Сам с собою.) Ну и ладно, ну и все. – Да нет, не все, странно ведь, странно. – Да ну и что ж с того, что странно? И черт с ним. И Бог с ним. Успокойся. Успокойся. – Да и впрямь, чего это я... действительно. И черт с ним.
Ходит по сцене, делая дыхательные упражнения.
(Наконец успокоившись.) Я вам скажу, Мусорщик и сам был психиатром, до того, как стал психом. Да... Впрочем, он вам, наверное, рассказывал. Тут все дело в халате. Халат делает психиатра – психиатром, а психа – психом. Честное слово. Помню, как-то Мусорщик пошел на практику в поликлинику. Пришел пораньше – это его первая практика была, волновался. Ну вот, заходит он, значит, в приемную, садится. А там уже человек десять сидят, видимо, психи, те, что лечатся амбулаторно. В общем, начал он с ними разговаривать о том – о сем... нормальные такие ребята, никаких признаков расстройства... он даже подумал, что они – такие же практиканты, как и он, да... Но на всякий случай не спросил. И правильно сделал. Потому что через полчасика пришел врач.
В халате, в простом таком, накрахмаленном белом халате. Этим халатом он только и отличался от остальных. Но всем сразу же стало ясно, что он – психиатр. И это еще не все. Сидевшие в приемной люди, такие до этого нормальные, едва завидев халат, тут же начали вести себя как самые настоящие психи. У этого задергалась щека, тот вдруг вскочил и забегал из угла в угол, третий начал судорожно прятать руки под себя... ну и так далее, каждый со своим бзиком. Начали, то есть, срочно входить в роль. Даже Мусорщик почувствовал себя немного чокнутым. (Смеется.) Шутка. А вы говорите... И ведь, казалось бы – халат... Что такое – халат? Кусок ткани, не более того! А ведь поди ж ты...
Пауза.
Может, поэтому у меня к халатам такая особенная слабость. Всегда, когда в дом захожу старье покупать, первым делом про халаты справляюсь. Особенно купальные. Те, что на голое тело надевают. На голое... на голое тело...
Лезет в мешок; покопавшись, вытаскивает старый махровый халат.
Ага. Вот он. Кстати, хозяйка была еще весьма и весьма... н-да... (Зарывается лицом в халат, нюхает.) Черт! Застирали, дураки; так стиральным порошком и шибает. А все равно ее запах слышен; пробивается, пробивается... как же, старому волку – да не учуять? Хе-хе-хе... Вот она – выходит из душа, розовая гладкая кожа... влажные спутанные волосы... серебристая испарина на поверхности зеркала... округлые ягодицы... Вот она – поднимает руки локтями вверх, и груди вздрагивают светло-коричневыми сосками. И тут я... (Расправляет халат.) я распахиваюсь навстречу... обнимаю все это великолепие, прижимаюсь к ней всем своим махровым, мохнатым телом. (Запахивает халат.) А-ах! А-ах! Хе-хе-хе...
Некоторое время стоит неподвижно. Затем, опомнившись, искоса смотрит в зал.
Гм... Да вы не бойтесь. Что притихли? Вы, ради Бога, не подумайте чего. Я ведь не насильник какой или извращенец, прости Господи. Я – старьевщик. Старьевщик я. Альтезахен! Избавляю людей от старого, ненужного барахла. От старого, ненужного прошлого. Один мой коллега как-то заметил: "человечество, смеясь, расстается со своим прошлым". Смеясь! Слышали? Смеясь! Так что я вам только помогаю, да еще и приплачиваю за это. Приплачиваю, правда, немного, но все равно – какие-никакие, а деньги. Подумайте: я, старьевщик, оказываю вам столь неоценимую услугу, и я же даю вам за это деньги. Ну не фраер ли? А? Теперь вам ясно, почему вы расстаетесь с прошлым, смеясь? Вы же надо мною смеетесь, надо мною, фраером эдаким. Хе-хе-хе...
Нет, конечно, я тоже делаю свой маленький гешефт, не без этого... но гешефт этот такой крошечный, такой малюсенький – право слово, сущие гроши. Только на хлеб да молоко и хватает. Так что дело тут не в деньгах. Кстати, о молоке...
Развязывает рюкзак, достает почти пустую бутылку водки.
Надо же – оставил! Грамм сто будет. Все-таки он неплохой мужик, этот Мусорщик. Альтруист. Жалко будет, когда подохнет, ей Богу. (Шарит в рюкзаке; разочарованно.) А огурца нету. Нету огурца! Вот ведь подлец! Водку оставил, а огурец весь сожрал! Садист хренов!
Выливает водку в стакан, выпивает; морщась, занюхивает рукавом.
Фу!.. Половинчатость эта вечная... интеллигент драный, ни то, ни се. Либо водка есть – огурца нет, либо – огурец есть – водки нема. Как, скажите, общаться с таким человечишкой? Я лично так думаю: все, что наполовину – считай, что пусто. Мне в человеке определенность важна, а коли нет определенности, то и человека нет. Вот я, к примеру, – старьевщик. Все ясно, все определено, нет места никакой вредной двусмысленности. Моя персональная койка в человеческом общежитии учтена, описана и защищена законом. А он кто? Что это вообще такое – "мусорщик"? Ни то, ни се. Водка без огурца. Тьфу! Кому нужен человек, который ни на какой вопрос однозначно ответить не может? Вы только представьте, как с ним чиновники мучаются. (Смеется.) Как на такое существо бланк заполнять? Он ведь ни в какую графу не лезет, этот фрукт. Да и фрукт ли он? А, может – овощ? Огурец? А коли он огурец, то где же водка? (Поднимает пустую бутылку, смотрит на просвет.) А водки-то и нету; значит нет, не огурец... Кто же он тогда? Проблема... Самое смешное, что он и сам не знает – кто он? Проблема самоидентификации.
Продолжая говорить, между делом извлекает из мешков костюм, рубашку, галстук;
из тележки организует письменный стол.
В дальнейшем говорит за себя и за воображаемого чиновника.
- Входите, присаживайтесь. Нет-нет, не дергайте стул; вы что, не видите, что он привинчен?
- Извините, я не заметил.
- Ничего. Гм... Н-да... Это-то ничего... Н-да...
- В чем дело? Что-нибудь не в порядке?
- Н-да... Боюсь, что таки да, не совсем в порядке. Я бы даже сказал – совсем не в порядке.
- А что такое? (Смеется.) Неужто вышел я агентом КГБ?
- Зря вы так веселитесь, уважаемый. Нету в этом ничего смешного.
Пауза.
Вас ведь никто сюда не тянул, правда? Вы ведь сюда пришли по своей собственной воле, не так ли?
- Да я бы не сказал... Что я могу поделать, если на эту работу берут только через проверку на безопасность? Да еще и на детекторе лжи. Свихнуться можно.
- Вы меня, видимо, недопоняли. Повторяю, тут совсем не до шуток, с такими-то результатами. Так что на вашем месте, я бы подходил к делу намного серьезнее.
- Да куда уж серьезнее – на моем-то месте. Не зря же оно к полу привинчено.
- Прекратите паясничать!
- Что? Послушайте, не знаю, как вас там... Кто вам дал право так со мной разговаривать? Знаете что? – Гори он огнем, этот «джоб», если ради него я должен терпеть все эти невообразимые глупости. Я к вам сюда пришел по направлению, за справкой о том, что я не шпион. Курам насмех... Заполнил вашу идиотскую анкету на сто двадцать листов, прошел десяток собеседований, графологию, детектор лжи... прямо детектив, да и только! Можно подумать, что меня в джеймсы бонды принимают... А теперь вы мне еще и хамите! Идите вы знаете куда со своей дурацкой проверкой! Черт знает что!
Пауза.
- Все? Высказался? А теперь слушай внимательно. Пришел ты сюда по своей воле. Захотел – пришел; не захотел бы – не пришел бы. Но это не значит, что ты можешь теперь уйти, когда захочешь. Понятно? Ты тут изрядно испортил воздух, парень, понимаешь? Ты тут навонял, как хорек, и теперь хочешь уйти, а меня оставить с запахом. Так это у нас называется. Только вот меня такой вариант не устраивает. Придется тебе давать объяснения, дружок. Что ты головой крутишь?
- Чушь какая-то... Полнейший сюр...
- Ага... начало доходить, а? Погоди... то ли еще будет.
- Да в чем дело? Можете вы мне, наконец, толком объяснить?
- А вот вопросы здесь я задаю. Я, а не ты, окей?
Пауза.
Но уж если тебя так интересует – в чем дело – пожалуйста. Твоя проверка на полиграфе, или, как ты его называешь, – детекторе лжи – дала весьма странные результаты. Мягко говоря. Взять, к примеру, вопрос о надежности. Можешь ты меня просветить: отчего простейший вопрос – "надежный ли вы человек?" вызывает у тебя такую бурю эмоций? Аж самописец зашкаливает. А? Ну что молчишь?
- Не знаю.
- Что ты не знаешь? Что тут можно не знать?
- Ничего не знаю. Я тогда вашему человеку так и сказал: я на этот вопрос ответить не смогу. Что это значит – "надежный"? В каком смысле? Авоську на пять кило я вполне надежно донесу от супера до дому. А вот шестидесятикилограммовый мешок – навряд ли. Получается, что на пять кило я надежен, а на шестьдесят – нет. Как же тут ответишь? Он мне говорит – это в другом смысле. В каком? Ну, говорит, вы вообще врете или нет? Если врете – то ненадежный. Ну чушь ведь! Бред собачий. Я его еще спросил тогда: а вы что – никогда не врете? никогда-никогда? даже жене? Нет, говорит, это другое. Под надежностью понимается вранье "по-большому". Во как! "По-большому"! Вам это понятно? Мне – нет. Это в сортире понятно, когда "по-большому", а когда "по-маленькому", а на вашем дурацком полиграфе – уж извините.
В общем, мучились мы с ним минут десять, пока ему не надоело. Ладно, говорит, давай сведем этот общий вопрос на частный случай вранья должностному лицу. Надеюсь, местным чиновникам ты не врал? Надо было ему сказать, что даже в этом частном случае нет у меня однозначного ответа. Но так мне вся эта бодяга осточертела, что кивнул я ему, бедолаге. Ладно, думаю, пусть отдохнет, намучился ведь со мною. Ну а потом он на меня все эти проводки нацепил. Вот и все.
Пауза.
- Да-а... Ну ты и фрукт... А про связь с агентами КГБ? Как ты объяснишь свои сомнения в этом вопросе?
- Так ведь то же самое! В точности! Он меня, значит, спрашивает: находился ли я в связи с работником ГБ? А я – откуда мне знать-то? В те годы каждый пятый стучал, каждого второго пытались завербовать. Какая могла быть гарантия, что любой человек, с которым я общался – не сексот? Не было такой гарантии, и быть не могло... Тогда он мне говорит – ладно, мол, тут ты прав. Давай, говорит, спросим по-другому: работал ли ты лично на КГБ? Что на это ответишь? А хрен его знает... тогда ведь вся страна на КГБ работала. Если не прямо, то – косвенно. Скажем, наверняка ведь были в нашей больничке всякие стажеры, которые впоследствии кололи диссидентов в спецпсихушках... Так вот – натаскивая такого студента – работал я на КГБ или нет? Вот вы, вы лично, – как бы вы ответили?
Пауза.
- Ну... не знаю...
- Вот и я сказал, что не знаю.
- Странный вы человек. С проблемой самоидентификации.
- Что вы имеете в виду? Что я меньше вашего понимаю – кто я и зачем я живу? Вот тут уже позвольте мне усомниться. И с самоидентификацией у меня полный порядок. Я себя с этой страной идентифицировал в полном здравии и по своему свободному выбору. В отличие, кстати, от вас. Вас ведь тут, видимо, родили? Вам ведь и выбирать-то было нечего, не так ли? Вы ведь, небось, слюнями обливаетесь, на заграницу глядючи? А? Что ж вы молчите, человек с железной самоидентификацией? Кто из нас двоих – странный?
Пауза.
- Так. Вот ваш пропуск. Идите. Вам позвонят.
- Нет, вы мне ответьте. Почему вы уходите от ответа?
- Послушайте, не мешайте работать. У меня сегодня еще трое таких как вы. Идите, я сказал.
- Нет, вы...
- Вон!!!
Старьевщик барабанит рукавами пиджака по "столу", затем "чиновник" вскакивает и проделывает круг диковинных па по сцене.
Наконец, Старьевщик останавливается, запыхавшись. Он смеется.
(Смеясь.) Ну не цирк ли? Самое смешное, что «джоб» он таки получил. Как вам это нравится? Я бы в жизни не дал справку такому подозрительному субъекту! Знаете – почему? Потому что любовь по сознательному выбору – дело ненадежное, скользкое такое дело. Потому что он не умеет ее любить, эту землю; просто не знает – за что. Хе-хе-хе...
Начинает сворачивать костюм; аккуратно складывает его по частям.
Жара эта проклятая; незнакомые, дикие обычаи; бедность, безработица; черные люди в потных лапсердаках; непрекращающаяся война, смерть на каждом перекрестке; ненависть, ненависть, ненависть... как это полюбишь? За что? Есть причина? В Канаде, не в пример, красивше. В Германии, не в пример, удобнее. Зачем ты тут, Мусорщик? Йалла, табань! Весла на воду! Хе-хе-хе...
Весла на воду!.. Впрочем, с водой тут проблемы, кровь здесь – куда дешевле. Весла на кровь! Тормози, фраер! Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время плакать, и время смеяться. Время – собирать манатки; и время – разбрасывать их!
Подхватывает мешки с вещами, судорожно тормошит их, вытаскивает вещи, разбрасывая их через плечо во все стороны.
На хрена горбатиться? А? Я вас спрашиваю?!
Вытаскивает пару сношенных армейских ботинок, поднимает их перед собой, внимательно рассматривая.
Саша...
Бережно держа ботинки в руках, делает круг по сцене; наконец тщательно устанавливает их на пол, отходит в сторону.
Знаете ли вы, как стучат каблуки этих ботинок? Как стучат они по мощеной дорожке рядом с домом? Знаете ли вы, как стучат они, когда вы ждете его домой? Когда поздним вечером вы сидите в уютном кресле, вытянув к телевизору ноги в домашних тапочках, а за окном темь и слякоть, и дождь барабанит по наглухо закрытым трисам... и вы смотрите, как Рональдо мочит Эсмеральдо – в футбол или в баскетбол или в политбол, а то и просто на фоне полосатого дивана нескончаемой мыльной оперы, смотрите и вдруг ловите себя на том, что думаете вовсе не о Рональдо, а о том, каково сейчас ему, вашему ненаглядному двадцатилетнему ребенку, там, снаружи, на всех ветрах этого недружелюбного мира.
И вы говорите себе, как всегда в таких случаях, что ничего тут не поделаешь, так уж заведено, да; в конце концов, он ведь уже не птенец, чтобы его защищать, хватит уже, смешно ведь, ей-Богу; да и кого ты можешь защитить, чучело?.. посмотри на себя в зеркало – сам ведь беззащитен, как птенец...
Да... только от этого не становится спокойнее; да и причем тут зеркало?.. как будто все это не известно без всякого зеркала... но тут Рональдо забивает что там ему положено забивать в нужное место, и вы на время переключаетесь, затаптываете бойкими рональдиными ногами эту гнетущую шевелящуюся неприятность в самом низу живота. И тут... Господи Боже!.. Да неужели!?.. – вы слышите стук каблуков его армейских ботинок по мощеной дорожке... ближе... ближе... и вот дверь распахивается, и он вваливается в дом вместе со своим чудовищным китбэгом и "Галилем" на широком ремне, мокрый, веселый, сильный, пахнущий дождем, ружейным маслом и всеми ветрами этого прекрасного мира. Ах!
Подскакивает к ботинкам, встает перед ними, обняв сам себя за плечи.
В дальнейшем говорит за себя и за воображаемого сына.
- Хай! А вот и я!
- Что ж ты не позвонил, Сашка? Мы-то тебя и не ждем... мать вон спать уже легла.
- А чего вам зря мучиться, ждать, с ума сходить? С этими тремпами никогда не угадаешь – сколько времени у тебя возьмет добраться – может, три часа, а может – пять. Ну, как вы тут без меня? Соскучились? А пес-то где? А вот он, пес! Здорово, Заратустра, старый хрыч, глухая тетеря!
- Да погоди ты, Сашуня, оставь пса в покое... Как тебе вырваться-то удалось? Ты же в прошлую субботу приходил.
- Переводят на другое место. Дали пару деньков отдохнуть.
- Куда?
- Ну вот, сразу – куда... Не волнуйся, ничего страшного. На север, на Голаны – грязь месить.
- Значит, с Газой на этот раз покончено? Ну и слава Богу...
- А чего "слава Богу"-то? Там хоть экшен был... а Голаны что – скучища. Еще и в такую погодку. Скучища и грязища. Так что ничего хорошего.
- Ладно, давай в душ, переодевайся, я тебя покормлю. Суп будешь?
- Все буду. Пап, ты мне машину дашь?
- Когда? Сейчас? Двенадцатый час... Куда ты собрался?
- В паб. Мы с ребятами договорились. Ну что ты так смотришь... ну папа... Ну понимаешь, хочется немного "оторваться"... Всю неделю в луже пролежал, на Бейт-Ханун глядючи. Через прицел. Надо же и пожить чуть-чуть, правда?
- Правда, правда... Ладно, иди, мойся... Я мать разбужу – пусть хоть посмотрит на тебя чуток...
- Бай!
Пауза.
Так оно и шло – от "хай" до "бай", и снова – от "хай" до "бай"... а между ними – осень, зима, лето, хамсины, дожди и снова хамсины, и Рональдо с Эсмеральдой в просвете домашних тапочек... и вечное ожидание – когда уже это, наконец, кончится?.. вечное ожидание – когда, наконец, застучат каблуки армейских ботинок по мощеной дорожке, и он ввалится в незапертую дверь, красивый, как греческий бог, со своим "Галилем" на широком ремне – "Хай! А вот и я!", растормошит сильными руками сонного пса, наскоро умоется, поест и умчится праздновать свою молодую веселую жизнь – "Бай!"
Так в точности было и в тот, последний вечер – он услышал стук каблуков и вздохнул, облегченно и сердито, и приготовился упрекать Сашку за то, что он опять не позвонил; только на этот раз шаги почему-то остановились у самой двери, и дверь не распахнулась, а раздался звонок, и он открыл, недоумевая – в чем дело? Их было трое, в армейских ботинках, и они пришли сказать, что Сашка больше не придет, никогда.
Он выслушал и подумал – удивительно... их трое... а он почему-то слышал только одну пару каблуков... не может же быть, чтобы они все шагали в ногу? А потом ему вдруг стало очень холодно; так холодно, как не было еще никогда в жизни, даже в самые морозные питерские зимы.
Начинает подбирать и автоматически натягивать на себя всевозможные одежки.
Что, вообще говоря, было довольно странно – ведь снаружи свирепствовал жестокий майский хамсин, все обливались потом и проклинали проклятую жару...
Подходит к ботинкам, наклоняется и, вставив в них руки, делает несколько "шагов".
Тук-тук-тук... тук-тук-тук... Хе-хе-хе... Если хотите знать мое мнение, именно в этот момент он и сбрендил. А может, и не сбрендил. Может, у него просто начался ледниковый период. Ледниковый период жизни. Кстати, вы не найдете этого термина в справочниках. Пока. Он относительно, гм... свежий. (Самодовольно.) Это мое личное определение, персональный, можно сказать, вклад в психологическую науку. Н-да...
Ледниковый период жизни характеризуется прежде всего полной невозможностью согреться, сколько бы одежды вы на себя не напялили. Печально, не правда ли? Интересно было бы исследовать это явление с точки зрения физиологической... знаете – энергетический баланс и так далее... Потому что совершенно непонятно – отчего это человеческое тело вдруг решительно отказывается производить тепло? Сколько ты его ни корми? А? Представьте себе, еще вчера все было тип-топ, все как у людей – домашние тапки, Рональдо в телевизоре, жена, семья, квартира, друзья, шашлыки на природе, работа, учеба, служба... да мало ли... мало ли всего... мало ли всякой разнообразной пестрой дребедени выпадает на долю нормального, энергетически сбалансированного человека?
И вдруг – щелк, хлоп... отрубился! С какого-то момента человек способен думать только об одном – как бы ему согреться. Сначала он ошибочно полагает, что речь идет об обычном тепле. Он включает всевозможные обогреватели, зажигает камин, лезет в горячую ванну, едет в Эйлат... все напрасно! Везде и всюду ему жутко холодно, просто зуб на зуб не попадает. И неудивительно. Ведь то тепло, которого ему так не хватает, – особенное... его еще найти надо...
Поднимает с пола старый свитер с пятном, поглаживает,
аккуратно сворачивает и бережно укладывает в мешок.
Да... До этих рудников еще пока доберешься – все ноги стопчешь... Да...
Пауза.
(Презрительно.) Некоторые глупцы полагают, что я тут толкую о так называемом "человеческом тепле", понимаемом ими как сочувствие, душевное сопереживание, дружеская поддержка и прочие лицемерные мерзопакости. Впрочем, почему – лицемерные? Никто ведь даже не дает себе труда скрывать свое извращенное удовольствие при виде чужого горя. Взять хоть вас, к примеру... Вот сейчас, все вы смотрите на меня и думаете – какое счастье, что это случилось с ним, а не со мной. Разве не так? Так... конечно, так.
Боже упаси, я вас не виню... что ж поделаешь, коли человек так устроен? Что ж поделаешь, коли стоит кому-нибудь из нас упасть, как тут же сбегается толпа друзей – лапать его несчастье потными от удовольствия руками? Хорошо хоть несчастный этого, как правило, не замечает; а если и замечает – не придает значения... просто ему не до того, бедолаге... он об этих мелочах уже и не думает... ему бы просто согреться, согреться... и все. Так что, если вы и впрямь хотите ему немного помочь, хотя бы в виде платы за радость, которую он вам учинил своим горем – оставьте при себе все те идиотские тексты, которые так и льются в таких случаях с вашего языка, подобно ручьям канализации. Просто возьмите его за руку, по возможности – молча... чувствуете, какая она холодная? Просто обнимите его или прижмитесь к нему плечом... передайте ему немного тепла – ведь у него оно уже кончилось.
Зябко поводит плечами.
(Возмущенно.) Надо же! Всего-то сто грамм и оставил! Разве это честно? Ладно – огурец в одиночку срубил... но – сто грамм?! И это после всего, что я для него делаю! Должен вам заметить, что выпивка – единственный привычный энергоноситель из прежней жизни, действующий также и в ледниковом периоде. Единственный! Хотя и не всегда помогающий. Далеко не всегда. Оттого и находят нас под такими вот скамейками, вусмерть пьяными и, несмотря на это – насмерть замерзшими... Н-да... Тут совмещать надо... Хе-хе-хе...
Я, знаете, иногда задаю себе вопрос: отчего он все же свихнулся, Мусорщик? А? Как вы думаете? Ну, там, несчастье, сын... понятно... но все же – не очень. Вроде бы – нормальная жизнь, дружелюбная среда, да и сам человек вроде сильный, неглупый... и психиатр к тому же! Как вам это нравится – психиатр – и свихнулся! Ну не смешно ли? (Смеется.)
Иногда мне кажется, что вот мы тут живем с вами, и все это ненастоящее – все это (делает широкий жест руками)... ну то есть – вообще все. Декорация какая-то, что-то намалеванное на очень тонкой занавеске. А за ней, за занавеской... холод и пустота... ледяная пустыня... И что занавеска эта легонько так колышется; нет-нет, да приоткроется жуткая эта равнина, нет-нет, да дохнет на нас страшным ее дыханием...
(Смеется.) Как-то Мусорщик рассказывал мне забавную историю на эту тему. Представьте себе, поехал он – в рамках обмена опытом – в одну знаменитую швейцарскую клинику. Он и еще несколько израильских врачей. И вот сидят они вместе со знаменитым швейцарским профессором, и он их, значит, просвещает. Светило, кстати, неслабое; лауреат и прочая. Я, говорит, коллеги, хочу познакомить вас с интересным пациентом. Приводят пациента, начинают с ним разговоры разговаривать. Человек такой приятный, вежливый, весьма, по всему видно, образованный, даже блестящий, можно сказать, человек. И нормальный, нормальный со всех точек зрения.
Тут уже наших спецов самолюбие заело – как это так? Вот уже полчаса они с психом беседуют, а в чем он псих – так и не установили. А профессор улыбается – доволен, значит. И по такому случаю достает он из кармана свою непременную для любого швейцарского профессора бонбоньерку, вынимает оттуда конфетку и аккуратно так заряжает ее в свой профессорский рот. А потом смотрит по сторонам и соображает, что, приличия ради, стоило бы предложить и остальным. "Не хотите ли?" – спрашивает профессор, не сомневаясь в отрицательном, как того требует швейцарская вежливость, ответе.
Но у израильтян, как известно, свои понятия о вежливости. Они кивают и дружно протягивают руки к бонбоньерке. И вот, наконец, каждый сосет свою конфету, и можно уже вернуться к подопытному психу. И тут они замечают, что сидящий, как и положено, в некотором отдалении и не получивший из-за этого конфету, псих смотрит на них с некоторым даже изумлением. "Профессор, – говорит он. – Это, в конце концов, невежливо. Вы предложили конфеты всем, кроме меня..." Профессор багровеет, извиняется, и псих получает свой леденец.
И что вы думаете? – Немедленно обнаруживает свой бзик. "Вы меня отравили!" – укоризненно замечает он, продолжая, между тем, сосать конфету.
"Глупости, – отвечает профессор. – Вы же сами попросили."
"Вы специально завели меня на это, – парирует псих. – Вы оказали на меня общественное давление, дав по конфете всем присутствующим."
"Но вы выбрали конфету сами..."
"Нет, я отчетливо вспоминаю, как вы встряхнули коробку, так что отравленная конфета сама упала мне в руку."
"А как же все остальные? Что, их я тоже хотел отравить?"
"Вы наверняка в сговоре с ними; они знали, что нужно выбирать конфеты определенного цвета."
Короче, некоторое время продолжается спор в том же духе. Профессор приводит аргументы. Псих невозмутимо и вполне доказательно опровергает их один за другим, продолжая, заметьте, сосать свою конфету. Наконец, профессор поворачивается к коллегам.
"Как видите, – говорит он, – пациент ушел в свою воображаемую действительность и забаррикадировался в ней. Логические аргументы тут бессильны. Единственное, что может вернуть его в наш мир, – это чувственный опыт, основанный на личном примере. Смотрите..." И профессор протягивает ладонь к печально глядящему на него психу.
"Я могу доказать вам, что не собирался отравить вас."
"Как?"
"Дайте мне вашу конфету, и я съем ее сам на ваших глазах."
В глазах у психа загорается интерес, он кивает и выплевывает уже изрядно обсосанный леденец на профессорскую ладонь. Профессор, не поморщившись, кладет его в рот, с хрустом раскусывает и глотает.
"Ну как? – говорит он. – Теперь вы убедились?"
Псих смотрит на него, не мигая. Лицо его расплывается в широкой улыбке. Он кивает.
Пауза.
Профессор поворачивается, делает два нетвердых шага и падает замертво. Вот, собственно, и весь рассказ. Возможно, некоторые из вас его слышали – было в газетах. Полиция подтвердила отравление цианидом и, за неимением других версий, остановилась на самоубийстве. Чушь! Мусорщик объяснил это намного убедительнее. Профессор хотел вернуть психа из его воображаемой реальности в свою, настоящую... но реальность психа оказалась реальнее! Хе-хе-хе... А вы говорите...
Сует руку в карман, вытаскивает пачку бумажных листков.
Надо бы написать расписку для Мусорщика... А стоит ли? Кому он нужен в этом мире? Никчемный человечишка, ни то ни се. Водка без огурца! Да и водки-то чуть. Кто о нем пожалеет? Я лично – нет. Кто еще? Может быть, вы?
Всматривается в зал.
Навряд ли...
Комкает листочки, бросает их на пол. Опять смотрит в зал.
Хотя знаете... Если не Мусорщику, то, может, кому другому пригодится?
Поднимает бумажный комок, расправляет, и, комкая листочки по отдельности,
бросает их в зал, в разные стороны.
Подписывайте, не стесняйтесь... пожалуйста... подписывайте...
ЗАНАВЕС