Так невиданная философия и литература еще при рождении погреблись под чугунной коркой Архипелага.
***
А гуще всего среди посетителей КВЧ - участников художественной самодеятельности. Это отправление - руководить самодеятельностью, осталось и за одряхлевшим КВЧ, как было за молодым. <Всеобщая забота о художественной самодеятельности в нашей стране, на что уходят не такие уж малые средства, имеет, конечно умысел, но какой? Сразу не скажешь. То ли - оставшаяся инерция от однажды провозглашенного в 20-е годы. То ли, как спорт, обязательное средство отвлечения народной энергии и интереса. То ли верит кто-то, что эти песенки и скетчи содействуют нужной обработке чувств?> На отдельных островах возникала и исчезала самодеятельность приливами и отливами, но не закономерными, как морские, а судорожно, по причинам, которые знало начальство, а зэки нет, может быть начальнику КВЧ раз в полгода что-то надо было в отчете поставить, может быть ждали кого-нибудь сверху.
На глухих лагпунктах это делается так - начальник КВЧ (которого и в зоне-то обычно не видно, вместо него все крутит заключенный воспитатель) вызывает аккордеониста и говорит ему:
- Вот что. Обеспечь хор! <В первостепенном воспитательном значении именно хора политическое начальство и в армии и на воле убеждено суеверно. Остальная самодеятельность хоть захирей, но чтобы был хор! - поющий коллектив. Песни легко проверить, все наши. А что поешь - в то и веришь.> И чтоб через месяц выступать.
- Так я ж нот не знаю, гражданин начальник!
- А на черта тебе ноты? Ты играй песню, какую все знают, а остальные пусть подпевают.
И объявляется набор, иногда вместе с драмкружком. Где ж им заниматься? Комната КВЧ для этого мала, надо попросторней, а уж клубного зала конечно нет. Обычен для этого удел лагерных столовых - постоянно провонявшихся паром баланды, запахом гнилых овощей и вареной трески. В одной стороне столовой - кухня, а в другой - или постоянная сцена или временный помост. Здесь-то после ужина и собирается хор и драмкружок. (Обстановка - как на рисунке А. Г-на. Только художник изобразил не свою местную самодеятельность, а приезжую культбригаду. Сейчас соберут последние миски, выгонят последних доходяг - и запустят зрителей. Читатель сам видит, сколько радости у крепостных артисток.)
picture: Агитбригада
Чем же заманить в самодеятельность зэков? Ну, на полтысячи человек в зоне может быть есть 3-4 настоящих любителя пения, - но из кого же хор? А встреча на хоре и есть главная заманка для смешанных зон! (Посмотрим еще раз на фото стр. 458. Что ж, не ясно, для чего они все в КВЧ.) Назначенный хормейстером А. Сузи удивлялся, как непомерно растет его хор, так что ни одной песни он не может разучить до конца - валят все новые и новые участники, голосов никаких, никогда не пели, но все просятся, и как было бы жестоко им отказать, не посчитаться с проснувшейся тягой к искусству! Однако, на самих репетициях хористов оказывалось гораздо меньше. (А дело было в том, что разрешалось участникам самодеятельности два часа после отбоя передвигаться по зоне - на репетицию и с репетиции, и вот эти-то два часа они свое добирали!)
Не хитро было и такому случиться: перед самым концертом единственного в хоре баса отправляли на этап (этап шел не по тому ведомству, что концерт), а хормейстера (того же Сузи) отзывал начальник КВЧ и говорил:
- Что вы потрудились - мы это ценим, но на концерт мы вас выпускать не можем, потому что Пятьдесят Восьмая не имеет права руководить хором. Так подготовьте себе заместителя: руками махать - это ж не голос, найдете.
А для кого-то хор и драмкружок были не просто местом встречи, - но опять-таки подделкой под жизнь, или не подделкой, а напоминанием, что жизнь все-таки бывает, вообще - бывает... Вот приносится со склада грубая бурая бумага от мешка с крупой - и раздается для переписки ролей. Заветная театральная процедура! А само распределение ролей! А соображение, кто с кем будет по спектаклю целоваться! Кто что наденет! Как загримируется! Как будет интересно выглядеть! В вечер спектакля можно будет взять в руки настоящее зеркало и увидеть себя в настоящем вольном платье и с румянцем на щеках.
Очень интересно обо всем этом мечтать, но Боже мой, - пьесы! Что там за пьесы! Эти специальные сборники, помеченные грифом " только внутри ГУЛага!" Почему же - только? Не кроме воли еще и в ГУЛаге, а - только в ГУЛаге?.. Это значит, уж такая наболтка, такое свиное пойло, что и на воле его не хлебают, так лей сюда! Это уж самые глупые и бездарные из авторов пристроили свои самые мерзкие и вздорные пьесы! А кто бы захотел поставить чеховский водевиль или другое что-нибудь - так ведь еще эту пьесу где найти? Ее и у вольных во всем поселке нет, а в лагерной библиотеке есть Горький, да и то страницы на курево вырваны.
Вот в кривощекинском лагере собирает драмкружок Н. Давиденков, литератор. Достает он откуда-то пьеску необычайную: патриотическую, о пребывании Наполеона в Москве (да уж наверно на уровне растопчинских афишек)! Распределили роли, с энтузиазмом кинулись репетировать - кажется, что бы могло помешать? Главную роль играет Зина, бывшая учительница, арестованная после того, как оставалась на оккупированной территории. Играет хорошо, режиссер доволен. Вдруг на одной из репетиций - скандал: остальные женщины восстают против того, чтобы Зина играла главную роль. Сам по себе случай традиционный, и режиссер может с ним справиться. Но вот что кричат женщины: "Роль патриотическая, а она на оккупированной территории с немцами.....! Уходи, гадюка! Уходи, б.... немецкая, пока тебя не растоптали!" Эти женщины - социально-близкие, а может быть и из Пятьдесят Восьмой, да только пункт не изменнический. Сами ли они придумали, подучила ли их III Часть? Но режиссер, при своей статье не может защитить артистку... И Зина уходит в рыданьях.
Читатель сочувствует режиссеру? Читатель думает, что вот кружок попал в безвыходное положение, и кого ж теперь ставить на роль героини, и когда ж ее учить? Но нет безвыходных положений для оперчекистской части! Они запутают - они ж и распутают! Через два дня и самого Давиденкова уводят в наручниках: за попытку передать за зону что-то письменное (опять летопись?), будет новое следствие и суд. <Это - лагерное воспоминание о нем. С другой стороны случайно выяснилось: Л. К. Чуковская знала Колю Давиденкова по тюремным ленинградским очередям 1939 года, когда он по концу ежовщины был оправдан обыкновенным судом, а его одноделец Л. Гумилев продолжал сидеть. В институте молодого человека не восстановили, взяли в армию. В 1941 г. под Минском он попал в плен, из немецкого плена бежал... в Англию, и там напечатал под псевдонимом (оберегая семью) книгу о своем сидении в ленинградских застенках 1938 г. (Надо полагать, что любовь к советскому союзнику помешала английскому читателю разобраться в той книге в те годы. А потом забылось, затерялось. Но не забыли наши. В интернациональной антифашистской бригаде он сражался на западном фронте. После войны выкраден в СССР, приговорен к расстрелу, но с заменой на 25 лет. Очевидно по второму лагерному делу он получил расстрел, уже не замененный (уже возвращенный нам Указом января 1950 г.). В мае 1950 г. Давиденков сумел послать свое последнее письмо из лагерной тюрьмы. Вот несколько фраз оттуда: "Невозможно описывать невероятную мою жизнь за эти годы... Цель у меня другая: за 10 лет кое-что у меня сделано; проза, конечно, вся погибла, а стихи остались. Почти никому я их еще не читал - некому. Вспомнил наши вечера у Пяти Углов и... представил себе, что стихи должны попасть... в Ваши умные и умелые руки... Прочтите, и если можно сохраните. О будущем, так же, как о прошедшем - ни слова, все кончено". И стихи у Л. К. целы. Как я узнаю (сам так лепил) эту мелкость - три десятка стихов на двойном тетрадном листе - в малом объеме надо столько вместить! Надо представить это отчаяние у конца жизни: ожидание смерти в лагерной тюрьме! И "левой" почте он доверяет свой последний безнадежный крик.
Не надо чистого белья,
Не открывайте дверь!
Должно быть в самом деле я
Заклятый дикий зверь!
Не знаю, как мне с вами быть
И как вас величать:
По-птичьи петь, по-волчьи выть
Реветь или рычать..?>
Итак, никого назначать на главную роль не нужно! Наполеон не будет еще раз посрамлен, русский патриотизм - еще раз восславлен! Пьесы вообще не будет. Не будет и хора. И концерта не будет. Итак, самодеятельность пошла в отлив. Вечерние сборы в столовой и любовные встречи прекращаются. До следующего прилива. Так судорогами она и живет.
А иногда уже все отрепетировано, и все участники уцелели, и никто перед концертом не арестован, но начальник КВЧ майор Потапов, комяк (СевЖелДорЛаг) берет программу и видит: "Сомнение" Глинки.
- Что-что? Сомнение? Никаких сомнений! Нет-нет, и не просите! - и вычеркивает своей рукой.
А я надумал прочесть мой любимый монолог Чацкого - "А судьи кто?" Я с детства привык его читать и оценивал чисто декламационно, я не замечал, что он - о сегодняшнем дне, у меня и мысли такой не было. Но не дошло до того, чтобы писать в программе "А судьи кто?" и вычеркнули бы - пришел на репетицию начальник КВЧ и подскочил уже на строчке:
"К свободной жизни их вражда непримирима".
Когда же я прочел:
"Где, укажите нам, отечества отцы...
Не эти ли, грабительством богаты?.."
он и ногами затопал и показывал, чтоб я сию минуту со сцены убирался.
Я в юности едва не стал актером, только слабость горла помешала. Теперь же, в лагере, то и дело выступал в концертах, тянулся освежиться в этом коротком неверном забвении, увидеть близко женские лица, возбужденные спектаклем. А когда услышал, что существуют в ГУЛаге особые театральные труппы из зэков, освобожденных от общих работ - подлинные крепостные театры! - возмечтал я попасть в такую труппу и тем спастись и вздохнуть легче.
Крепостные театры существовали при каждом областном УИТЛК, и в Москве их было даже несколько. Самый знаменитый был - ховринский крепостной театр полковника МВД Мамулова. Мамулов следил ревниво, чтоб никто из арестованных в Москве заметных артистов не проскочил бы через Красную Пресню. Его агенты рыскали и по другим пересылкам. Так собрал он у себя большую драматическую труппу и начатки оперной. Это была гордость помещика - "у меня лучше театр, чем у соседа!" В бескудниковском лагере тоже был театр, но много уступал. Помещики возили своих артистов друг к другу в гости, хвастаться. На одном таком спектакле Михаил Гринвальд забыл, в какой тональности аккомпанировать певице. Мамулов тут же отпустил ему 10 суток холодного карцера, где Гринвальд заболел.
Такие крепостные театры были на Воркуте, в Норильске, в Соликамске, на всех крупных гулаговских островах. Там эти театры становились почти городскими, едва ли не академическими, они давали в городском здании спектакли для вольных. В первых рядах надменно садились с женами самые крупные местные эмведешники и смотрели на своих рабов с любопытством и презрением. А конвоиры сидели с автоматами за кулисами и в ложах. После концерта артистов, отслушавших аплодисменты, везли в лагерь, а провинившихся - в карцер. Иногда и аплодисментами не давали насладиться. В магаданском театре Никишев, начальник Дальстроя, обрывал Вадима Козина, широко известного тогда певца: "Ладно, Козин, нечего раскланиваться, уходи!" (Козин пытался повеситься, его вынули из петли.)
В послевоенные годы через Архипелаг прошли артисты с известными именами: кроме Козина - артистки кино Токарская, Окуневская, Зоя Федорова. Много шума было на Архипелаге от посадки Руслановой, шли противоречивые слухи, на каких она сидела пересылках, в какой лагерь отправлена. Уверяли, что на Колыме она отказалась петь и работала в прачечной. Не знаю.
Кумир Ленинграда тенор Печковский в начале войны попал под оккупацию на своей даче под Лугой, затем при немцах давал концерты в Прибалтике. (Его жену, пианистку, тотчас же арестовали в Ленинграде, она погибла в рыбинском лагере.) После войны Печковский получил десятку за измену и отправлен в ПечЖелДорЛаг. Там начальник содержал его как знаменитость: в отдельном домике с двумя приставленными дневальными, в паек ему входило сливочное масло, сырые яйца и горячий портвейн. В гости он ходил обедать к жене начальника лагеря и к жене начальника режима. Там он пел, но однажды, говорят, взбунтовался: "Я пою для народа, а не для чекистов" - и так попал в Особый Минлаг. (После срока ему уже не пришлось подняться к прежним концертам в Ленинграде.)
Известный пианист Всеволод Топилин не был пощажен при сгоне Московского народного ополчения и брошен с берданкой 1866 года в вяземский мешок. Весь этот перепуг с ополчением - какая же осатанелая паника! Бросать городских интеллигентов с берданками прошлого века против современных танков! Двадцать лет дмились, что "готовы", что сильны - но в животном ужасе перед наступающими немцами заслонялись телами ученых и артистов, чтоб только уцелело лишние дни свое руководящее ничтожество.>Но в плену его пожалел поклонник музыки немецкий майор, комендант лагеря - он помог ему оформиться ost-овцем и так начать концертировать. За это, разумеется, Топилин получил у нас стандартную десятку. (После лагеря он тоже не поднялся.)
Ансамбль Московского УИТЛК, который разъезжал по лагпунктам, давая концерты, а жил на Матросской Тишине, вдруг переведен был на время к нам, на Калужскую заставу. Какая удача! Вот теперь-то я с ними познакомлюсь, вот теперь-то я к ним пробьюсь!
О, странное ощущение! Смотреть в лагерной столовой постановку профессиональных актеров-зэков! Смех, улыбки, пение, белые платьица, черные сюртуки... Но - какие сроки у них? Но по каким статьям они сидят? Героиня - воровка? или - по "общедоступной"? Герой - дача взятки? или "семь восьмых"? У обычного актера перевоплощение только одно - в роль. Здесь двойная игра, двойное перевоплощение: сперва изобразить из себя свободного артиста, а потом - изобразить роль. И этот груз тюрьмы, это сознание, что ты - крепостной, что завтра же гражданин начальник за плохую игру или за связь с другой крепостной актрисой может послать тебя в карцер, на лесоповал или услать за десять тысяч верст на Колыму - каким дополнительным жерновом должно оно лечь к тому грузу, который актер-зэк разделяет с вольными - к разрушительному, с напряжением легких и горла, проталкиванию через себя драматизированной пустоты, механической пропаганды неживых идей?!
Героиня ансамбля Нина В. оказалась по 58.10, 5 лет. Мы быстро нашли с ней общего знакомого - ее и моего учителя на искусствоведческом отделении МИФЛИ. Она была недоучившаяся студентка, молода совсем. Злоупотребляя правами артистки, портила себя косметикой и теми гадкими накладными ватными плечами, которыми тогда на воле все женщины себя портили, женщин же туземных миновала эта участь, и плечи их развивались только от носилок.
В ансамбле у Нины был, как у всякой примы, свой возлюбленный (танцор ГАБТа), но был еще и духовный отец в театральном искусстве - Освальд Глазунов (Глазнек), один из самых старых вахтанговцев. Он и жена его были (может, и хотели быть) захвачены немцами на даче под Истрой. Три года войны они пробыли у себя на маленькой родине в Риге, играли в латышском театре. С приходом наших оба получили по десятке за измену большой Родине. Теперь оба были в ансамбле.
Изольда Викентьевна Глазунова уже старела, танцевать ей становилось трудно. Один только раз мы видели ее в каком-то необычном для нашего времени танце, назвал бы я его импрессионистическим, да боюсь не угодить знатокам. Танцевала она в посеребренном темном закрытом костюме на полуосвещенной сцене. Очень запомнился мне этот танец. Большинство современных танцев - показ женского тела и на этом почти все. А ее танец был какое-то духовное мистическое напоминание, чем-то перекликался с убежденной верой И. В. в переселение душ.
А через несколько дней внезапно, по-воровски, как всегда готовятся этапы на Архипелаге, Изольда Викентьевна была взята на этап, оторвана от мужа, увезена в неизвестность.
Это у помещиков-крепостников была жестокость, варварство: разлучать крепостные семьи, продавать мужа и жену порознь. Ну, зато ж и досталось им от Некрасова, Тургенева, Лескова, ото всех. А у нас это была не жестокость, просто разумная мера: старуха не оправдывала своей пайки, занимала штатную единицу.
В день этапа жены Освальд пришел к нам в комнату (уродов) с блуждающими глазами, опираясь о плечо своей хрупкой приемной дочери, как будто только одна она еще его и поддерживала. Он был в состоянии полубезумном, можно было опасаться, что и с собой кончит. Потом молчал, спустя голову. Потом постепенно стал говорить, вспоминать всю жизнь: создавал зачем-то два театра, из-за искусства на годы оставлял жену одну. Всю жизнь хотел бы он теперь прожить иначе...
Я скульптурно запомнил их: как старик притянул к себе девушку за затылок, и она из-под руки, не шевелясь, смотрела на него сострадающе и старалась не плакать.
Ну, да что говорить, - старуха не оправдывала своей пайки...
***
Сколько я ни бился - попасть в тот ансамбль мне не удалось. Вскоре они уехали с Калужской, и я потерял их из виду. Годом позже в Бутырках дошел до меня слух, что ехали они на грузовике на очередной концерт и попали под поезд. Не знаю, был ли там Глазунов. В отношении же себя я еще раз убедился, что неисповедимы пути Господа. Что никогда мы сами не знаем, чего хотим. И сколько уже раз в жизни я страстно добивался не нужного мне и отчаивался от неудач, которые были удачами.
Остался я в скромненькой самодеятельности на Калужской с Анечкой Бреславской, Шурочкой Острецовой и Левой Г. Пока нас не разогнали и не разослали, мы что-то там ставили. Свое участие в этой самодеятельности я вспоминаю сейчас как духовную неокреплость, как унижение. Ничтожный лейтенант Миронов мог в воскресенье вечером, не найдя других развлечений в Москве, приехать в лагерь навеселе и приказать: "Хочу через десять минут концерт!" Артистов поднимали с постели, отрывали от лагерной плиты, кто там сладострастно что-то варил в котелке, - и вскоре на ярко освещенной сцене перед пустым залом, где только сидел надменный глупый лейтенант да тройка надзирателей, мы пели, плясали и изображали.
Глава 19
Зэки как нация
(Этнографический очерк Фан Фаныча)
В этом очерке, если ничто не помешает, мы намерены сделать важное научное открытие.
При развитии своей гипотезы мы бы никак не хотели прийти в противоречие с Передовым Учением.
Автор этих строк, влекомый загадочностью туземного племени, населяющего Архипелаг, предпринял туда длительную научную командировку и собрал обильный материал.
В результате нам ничего не стоит сейчас доказать, что зэки Архипелага составляют класс общества. Ведь эта многочисленная (многомиллионная) группа людей имеет единое (общее для всех них) отношение к производству (именно: подчиненное, закрепленное и без всяких прав этим производством руководить). Также имеет она единое общее отношение и к распределению продуктов труда (именно: никакого отношения, получает лишь ничтожную долю продуктов, необходимую для худого поддержания собственного существования). Кроме того, вся работа их - не мелочь, а одна из главных составных частей всей государственной экономики. <Этого никак не скажешь об отверженных в западных странах, Там они - либо порознь томящиеся одиночки и вовсе не работают, либо - немногочисленные гнезда каторги, труд которых почти не отзывается на экономике своей страны.>
Но нашему честолюбию этого уже мало.
Гораздо сенсационнее было бы доказать, что эти опустившиеся существа (в прошлом - безусловно люди) являются совсем иным биологическим типом по сравнению с homo sapiens. Может быть как раз - недостающим для теории эволюции промежуточным звеном.>Однако, эти выводы у нас еще не все готовы. Здесь можно читателю только намекнуть. Вообразите, что человеку пришлось бы внезапно и вопреки желанию, но с неотклонимой необходимостью и без надежды на возврат, перейти в разряд медведей или барсуков (уж не используем затрепанного по метафорам волка) и оказалось бы, что телесно он выдюживает (кто сразу ножки съежит, с того и спроса нет), - так вот мог ли бы он, ведя новую жизнь, все же остаться среди барсуков - человеком? Думаем, что нет, так и стал бы барсуком: и шерсть бы выросла, и заострилась морда, и уже не надо было бы ему вареного-жареного, а вполне бы он лопал сырое.
Представьте же, что островная среда так резко отличается от обычной человеческой и так жестоко предлагает человеку или немедленно приспособиться или немедленно умереть, - что мнет и жует характер его куда решительней, чем чужая национальная или чужая социальная среда. Это только и можно сравнить с переходом именно в животный мир.
Но это мы отложим до следующей работы. А здесь поставим себе такую ограниченную задачу: доказать, что зэки составляют особую отдельную нацию.
Почему в обычной жизни классы не становятся нациями в нации? Потому что они живут территориально перемешано с другими классами, встречаются с ними на улицах, в магазинах, поездах и пароходах, в зрелищах и общественных увеселениях, и разговаривают, и обмениваются идеями через голос и через печать. Зэки живут, напротив, совершенно обособленно, на своих островах, их жизнь проходит в общении только друг с другом (вольных работодателей большинство их даже не видит, а когда видит, то ничего кроме приказаний и ругательств не слышит). Еще углубляется их отобщенность тем, что у большинства нет ясных возможностей покинуть это состояние прежде смерти, то есть, выбиться в другие, более высокие классы общества.
Кто из нас еще в средней школе не изучал широкоизвестного единственно-научного определения нации, данного товарищем Сталиным: нация - это исторически сложившаяся (но не расовая, не племенная) общность людей, имеющих общую территорию; общий язык, общность экономической жизни; общность психического склада, проявляющегося в общности культуры. Так всем этим требованиям туземцы Архипелага вполне удовлетворяют! - и даже еще гораздо больше! (Нас особенно освобождает здесь гениальное замечание товарища Сталина, что расово-племенная общность крови совсем не обязательна!)
Наши туземцы занимают вполне определенную общую территорию (хотя и раздробленную на острова, но в Тихом же океане мы этому не удивляемся), где другие народы не живут. Экономический уклад их однообразен до поразительности: он весь исчерпывающе описывается на двух машинописных страницах (котловка и указание бухгалтерии, как перечислять мнимую зарплату зэков на содержание зоны, охраны, островного руководства и государства.) Если включать в экономику и бытовой уклад, то он до такой степени единообразен на островах (но нигде больше!), что переброшенные с острова на остров зэки ничему не удивляются, не задают глупых вопросов, а сразу безошибочно действуют на новом месте ("питаться на научной основе, воровать как сумеешь"). Они едят пищу, которой никто больше на земле не ест, носят одежду, которой никто больше не носит, и даже распорядок дня у них - един по всем островам и обязателен для каждого зэка. (Какой этнограф укажет нам другую нацию, все члены которой имеют единые распорядок дня, пищу и одежду?)
Что понимается в научном определении нации под общностью культуры - там недостаточно расшифровано. Единство науки и изящной литературы мы не можем требовать от зэков по той причине, что у них нет письменности. (Но ведь это - почти у всех островных туземных народов, у большинства - по недостатку именно культуры, у зэков - по избытку цензуры.) Зато мы с преизбытком надеемся показать в нашем очерке - общность психологии зэков, единообразие их жизненного поведения, даже единство философских взглядов, о чем можно только мечтать другим народам и что не оговорено в научном определении нации. Именно ясно выраженный народный характер сразу замечает исследователь у зэков. У них есть и свой фольклор, и свои образы героев. Наконец, тесно объединяет их еще один уголок культуры, который уже неразрывно сливается с языком, и который мы лишь приблизительно можем описать бледным термином матерщина (от латинского mater). Это - та особая форма выражения эмоций, которая даже важнее всего остального языка, потому что позволяет зэкам общаться друг с другом в более энергичной и короткой форме, чем обычные языковые средства. Постоянное психологическое состояние зэков получает наилучшую разрядку и находит себе наиболее адекватное выражение именно в этой высоко-организованной матерщине. Поэтому весь прочий язык как бы отступает на второй план. Но и в нем мы наблюдаем удивительное сходство выражений, одну и ту же языковую логику от Колымы и до Молдавии.
Язык туземцев Архипелага без особого изучения так же непонятен постороннему, как и всякий иностранный язык. (Ну, например, может ли читатель понять такие выражения, как:
- Сблочивай лепень!
- я еще клыкаю
- дать набой (о чем)
- лепить от фонаря
- петушок к петушку, раковые шейки в сторону!?)
Все сказанное и разрешает нам смело утверждать, что туземное состояние на Архипелаге есть особое национальное состояние, в котором гаснет прежняя национальная принадлежность человека.
Предвидим такое возражение. Нам скажут: но народ ли это, если он пополняется не обычным способом деторождения? (Кстати, в единственно-научном определении нации это условие не оговорено!) Ответим: да, он пополняется техническим способом посадки (а своих собственных детенышей по странной прихоти отдает соседним народам). Однако, ведь цыплят выводят в инкубаторе - и мы же не перестаем от этого считать их курами, когда пользуемся их мясом?
Но если даже возникает какое-то сомнение в том, как зэки начинают существование, то в том, как они его прекращают, сомненья быть не может. Они умирают, как и все, только гораздо гуще и преждевременней. И похоронный обряд их мрачен, скуп и жесток.
Два слова о самом термине зэки. До 1934 года официальный термин был лишенные свободы. Сокращалось это л/с и осмысливали ли туземцы себя по этим буквочкам как "элэсов" - свидетельств не сохранилось. Но с 1934 года термин сменили на "заключенные" (вспомним, что Архипелаг уже начинал каменеть, и даже официальный язык приспосабливался, он не мог вынести, чтобы в определении туземцев было больше свободы, чем тюрьмы). Сокращенно стали писать: для единственного числа з/к (зэ-ка), для множественного - з/к з/к (зэ-ка зэ-ка). Это и произносилось опекунами туземцев очень часто, всеми слышалось, все привыкали. Однако казенно рожденное слово не могло склоняться не только по падежам, но даже и по числам, оно было достойным дитем мертвой и безграмотной эпохи. Живое ухо смышленых туземцев не могло с этим мириться, и, посмеиваясь, на разных островах, в разных местностях стали его по-разному к себе переиначивать: в одних местах говорили "Захар Кузьмич", или (Норильск) "заполярные комсомольцы", в других (Карелия) больше "зак" (это верней всего этимологически), в иных (Инта) - "зык". Мне приходилось слышать "зэк". Старый соловчанин Д.С.Л. уверяет, что он в 1931 г. слышал, как коивоир спросил туземца: "Ты кто? - зэк?>Во всех этих случаях оживленное слово начинало склоняться по падежам и числам. (А на Колыме, настаивает Шаламов, так и держалось в разговоре "зэ-ка". Остается пожалеть, что у колымчан от морозов окостенело ухо.) Пишем же мы это слово через "э", а не "е" потому, что иначе нельзя обеспечить твердого произношения звука "з".
***
Климат Архипелага - всегда полярный, даже если островок затесался и в южные моря. Климат Архипелага - ДВЕНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ЗИМА, ОСТАЛЬНОЕ ЛЕТО. Самый воздух обжигает и колет, и не только от мороза, не только от природы.
Одеты зэки даже и летом в мягкую серую броню телогреек. Одно это вместе со сплошною стрижкою голов у мужчин придает им единство внешнего вида: осуровленность, безличность. Но даже немного понаблюдав их, вы будете поражены также и общностью выражений их лиц - всегда настороженных, неприветливых, безо всякого доброжелательства, легко переходящих в решительность и даже жестокость. Выражения их лиц таковы, как если б они были отлиты из этого смугло-медного (зэ-ки относятся очевидно к индейской расе), шершавого, почти уже и не телесного материала, для того, чтобы постоянно идти против встречного ветра, на каждом шагу еще ожидая укуса слева или справа. Также вы могли бы заметить, что в действии, работе и борьбе их плечи развернуты, груди готовы принять сопротивление, но как только зэк остается в бездействии, в одиночестве и в размышлениях - шея его перестает выдерживать тяжесть головы, плечи и спина сразу выражают необратимую сутулость, как бы даже прирожденную. Самое естественное положение, которое принимают его освободившиеся руки, это - соединиться в кистях за спиною, если он идет, либо уж вовсе повиснуть, если он сидит. Сутулость и придавленность будут в нем и когда он подойдет к вам - вольному человеку, а потому и возможному начальству. Он будет стараться не смотреть вам в глаза, а в землю, но если вынужден будет посмотреть - вас поразит его тупой бестолковый взгляд, хотя и старательный к выполнению вашего распоряжения (впрочем, не доверяйтесь: он его не выполнит). Если вы велите ему снять шапку (или он сам догадается) - его обритый череп неприятно поразит вас антропологически - шишками, впадинами и ассиметричностью явно-дегенеративного типа.