«Я нашел в гитару почти в застое - несмотря на благородные усилия Сора, Тарреги, Льобета и др. - и возвел ее до высочайшего уровня музыкального жанра».
Так пишет Андерс Сеговия - пионер, крестоносец и знаток классической гитары - на первых страницах своей биографии. Этот труд предпринят частично в надежде, что рассказ о его первых попытках «сможет помочь молодым студентам преодолеть моменты упадка духа и неоправданного отчаяния».
Родившись в Линаресе - Андалузия - Сеговия провел первые годы своей жизни в Хаэне, «где ветер гудит с такой силой, что заставляет мелодично звенеть колокола кафедрального собора». Музыка была неотъемлемой частью его существования и он вспоминает насколько сильно было его чувство, когда однажды его дядя бренчал на воображаемой гитаре и заставлял его отбивать ритм. «Это было первое музыкальное зерно, запавшее мне в душу, и оно развилось со временем в сильнейшую и самую ценную награду в моей жизни».
Вскоре после этого на вилле одного испанского полковника он впервые услышал звуки, которые фламенrисты называют «прекрасная гитара», классическую музыку в форме прелюда Таррега и в этот момент в нем вспыхнула страсть к музыке. С этого дня начинается его самообразование. Его преданность гитаре - «нежной девушке» в несчастье, «Золушке среди всех концертных инструментов» - была безгранична: весь остаток его жизни должен быть посвящен тому, чтобы заставить гитару петь. «Музыка является быстрым ткачом глубинных чувств», - пишет Сеговия, - и эти чувства окрашивают и оттеняют его мемуары.
Восстанавливая картину великолепного испанского ландшафта - апрельские рощи Валенсии, арабские памятники Гранады, города Мадрид и Кордова - и атмосферы умственной и культурной жизни Испании начала двадцатых годов нашего столетия, Сеговия рисует нам Испанию первых 37 лет своей жизни. Таррега, Льобет, Итурби, Рахманинов, королева Испании Виктория /перед которой бедность заставила молодого артиста играть одетым во взятое на время платье/ - фигуры, которые дополняют эти страницы, равно как и места действия от гостиных и «тертулиас» днем, где собирались артисты и литераторы /кафе и задние комнаты/ - до самого королевского дворца и типичной кордовской таверны, в которой Сеговия однажды умолчав о том, кто он сам, отрекомендовал своего приятеля как маэстро, но пытаясь побороть свою «собственную» застенчивость начав играть сам. «Иисус, как же должен играть учитель!» - было все, что мог произнести охваченный благоговением слушатель, когда «ученик» блестяще провел выступление.
Здесь, кроме того, дается портрет молодого артиста, сохранившего мудрость, юмор, честность и страстную преданность своему делу, несмотря на лишения, презрительное отношение и традиционные доводы завистников, которые насмехались над его «бесполезными усилиями изменить гитару».
Книга повествует о принятом им предложении совершить «первый полет» - отправиться в турне по Испании и о его триумфальном концерте в мадридском Театре де ля Комедия. И так как музыка действительно является ткачом глубинных чувств, то вполне понятно, что 1-й том заканчивается заключительной сагой о романтическом эпизоде - тайной переписке и прощании Сеговии со своей возлюбленной в Кадисе, перед самым его отплытием в турне по Южной Америке.
Рассказанные с теплотой, любовью, всегда с величайшим эстетическим чувством, после прекрасных лирических описаний, эти вспоминания могут доставить удовольствие не только любителям музыки, но и всем тем, кто понимает и разделяет страстное увлечение артиста.
Теперь, на 88-м году жизни, маэстро сделал миру еще один подарок: «Сеговия: автобиография».
Андрес Сеговия
Автобиография
1893-1980 годы.
Моему сыну Карлосу Андресу этот урок преданности и упорства.
Перевод с английского Т........
ВСТУПЛЕНИЕ. ПРЕДДВЕРИЕ.
Возможно читатель пропустит это краткое вступление, как излишнее, т.к. бросив взгляд на любую страницу моих воспоминаний, он или она поймут то, что я намерен сказать им, а именно: эта книга написана тем, кто не имел счастья получить систематического образования: мной самим. Я самоучка. Мои скудные знания являются результатом глубокого и постоянного чтения, без всякой системы.
В наши дни для многих является обычным, независимо от их профессии - футболистов, тореро, импресарио, даже преступников - публиковать автобиографии, подписанные ими самими, но написанные кем-то другим. В этом случае нанимаются опытные мастера, которые работают анонимно, за вознаграждение. Мне бы и в голову не пришло использовать наемное перо. Я предпочитаю использовать свое собственное и рассказать своими собственными словами. Таким образом, вместо эрудиции и писательского мастерства, читатель найдет в этой истории большую достоверность.
Это первая автобиографическая книга, которая может оказаться более объемной, чем художественной, как я часто говорю. Временами я даже пугаюсь, что начал этот тяжкий труд несколько поздно: задача может оказаться выше моих сил, которые к этому времени значительно ослаблены продолжительностью и объемом моей работы и как дань - уходящие годы.
И все же я бодро встречаю этот вызов, счастливый при мысли, что итог моей трудной карьеры, с ее примерами огромного терпения и упорной воли, сможет помочь молодым студентам преодолеть моменты упадка духа и неоправданного отчаяния. Я расскажу о пути, пройденном мною с ранней юности, когда зачастую я вынужден был преодолевать, а не входить, тяжелые препятствия. Однако, ласковый свет моей счастливой звезды никогда не переставал направлять мои поступки и помог мне избегать глубоких срывов и длительных отступлений на пути к достижению цели, которую я себе наметил.
Здесь, к тому же, имеются вожжи в моей борьбе. Я нашел гитару почти в застое - несмотря на благородные учения Сора, Тарреги, Льобета и других - и возвел ее до высочайшего уровня музыкального жанра. Несмотря на то, что когда то недоставало специального и подходящего для нее репертуара, в настоящее время для нее написано, а также пишется замечательными композиторами поразительно большое количество произведений. Консерватории и музыкальные школы в прошлом не открывали у себя классов для студентов этого прекрасного инструмента. В наши дни гитара является предметом изучения и поощрения в высших учебных музыкальных заведениях Парижа, Лондона, Вены, Милана, Рима и главных городов Северной и Южной Америки. Вчера гитара привлекала только небольшую аудиторию, состоящую в основном из любителей, интересующихся самим инструментом, а не музыкой. Сегодня крупнейшие концертные залы не вмещают многочисленную публику, причем, увлечение гитарой является не данью моде, а серьезным интересом, растущим и усугубляющимся из года в год.
Но более всего меня радует тот факт, что при моем участии или без него, гитара продолжает выходить на первое место. Мои студенты теперь сами преподаватели, и их ученики - мои, так сказать, школьные внуки - придают новый смысл этому поэтическому инструменту. Эрнест Ренан, французский филолог, говорил - я цитирую его мысль, а не слова - что отдал бы десять лет жизни, чтобы увидеть заголовки книг, которые дети будут брать в школу к концу столетия. Я также отдал бы многое, чтобы получить возможность увидеть каталог произведений, написанных для гитары к концу века и узнать, не изменится ли сама гитара и какое место она займет к тому времени.
Клеветники? Гитара до сих пор еще имеет их, несмотря на сражение, которое она выиграла в наиболее уточенных академических сферах. Разумнее пренебречь такими пращами и стрелами, которые не способны ранить.
Я, например, твердо придерживаюсь своего мнения и, находясь в полетах, турне, концертных залах и вне их, продолжая аранжировать новые и старые произведения. А... мне скоро восемьдесят три.
«Упорная работа, - сказал один мудрец - есть способ самоубийства для сильного человека».
Теперь о другом. Когда читатель минует преддверие этих воспоминаний, то он или она заметит, что на страницах нет ничего непристойного. Мне было бы очень неприятно прибегнуть к такому способу, чтобы повысить коммерческую стоимость этой книги. Кроме того я никогда не считал себя Дон-Жуаном. Я относился к женщинам лучше, чем они относились ко мне; иными словами: это я был покорен их обаянием. Выставлять напоказ интимные отношения некрасиво и грубо по отношению к женщинам и девушкам, которые испытывали некоторое время радость в нашем прошлом - тем более, что любая из них оказывала длительное влияние на нашу жизнь.
Довольно. Я горжусь хотя бы тем, что отважно и неустанно трудился над раскрытием утонченной красоты гитары, над завоеванием для нее любви миллионов в передовом мире.
Андрес Сеговия
ГЛАВА 1.
Я родился в Линаресе, Андалузия. Хотя город этот не самый живописный, он несомненно, является самым процветающим в богатой стороне, знаменитой с незапамятных времен своими серебряными и свинцовыми рудниками. В настоящее время провинция славится плодородной почвой, на которой растут превосходные овощи, великолепные фрукты и вкусные маслины.
Спустя несколько недель после моего рождения в 1893 году мои родители вернулись в родной город. Ветер там дует с такой силой, что заставляет мелодично звенеть колокола кафедрального собора. Такой ветер, вероятно, подействовал на мои слабые легкие и родители, не желая быть обвиненные в том, что отправили мою душу на небеса, окрестили меня, находящегося при смерти. «Однако, - любили они вспоминать позднее, - он оказался достаточно сильным, чтобы выплюнуть маленькие крупинки, которые священник сунул ему в рот. Это было хорошее предзнаменование».
Я провел первые годы моей жизни в Хаэне, годы, которые я уже не помню, но я хорошо запомнил печальный день, когда мои родители оставили меня на попечение дядюшке Эдуардо и тетушке Мариа. У них не было собственных детей; жили они в Вилья-Карильо. Я был оторван от материнской колыбели и горько плакал. Желая развлечь меня, мой дядюшка, бородатый, совершенно беззубый, садился передо мной и, делая вид, что наигрывает на гитаре, которую якобы держит в руках, пел:
Чтобы играть на гитаре
Бам!
Тебе не нужна «наука»
Бам!
Только сильная рука
Бам!
И упорство
Бам!
Он повторял песенку снова и снова, пока я не успокаивался и не начинал смеяться вместе с ним. Держа мою маленькую руку, он отбивал ритм при слове «Бам». Это мне доставляло такое большое удовольствие, что даже сегодня, при воспоминании об этом, меня охватывает теплое чувство. Это было первое музыкальное зерно, западшее мне в душу, и оно развилось со временем в сильнейшую и самую ценную награду в моей жизни.
Дядя и тетя вскоре заметили мои ранние наклонности. Мне не было еще и шести лет, когда они взяли мне в учителя Дон Франсиско Ривера, скрипача с отвратительным слухом и негнущимися пальцами. Он ухитрился превратить наши музыкальные занятия в настоящее мученье. При малейшей ошибке в ритме или тональности он щипал меня и заставлял плакать. Я стал бояться учителя и ненавидеть все, что он пытался передать мне. Я чувствовал, что его грубость могла вполне отбить у меня охоту заниматься искусством. Я не мог запомнить уроков, и он объявлял меня неспособным. «Ни памяти, ни чувства ритма», - был его приговор. Это не убедило дядю, но, обладая здравым смыслом, он тактично освободил меня от этих бесплодных занятий.
Бродячий фламенкист, ушлый и ловкий, остановился в нашем городе. Соседи сказали отцу, что Дон Эдуардо, мой дядя, послушает его игру и даже может опустить несколько монет в его карманы. В пору своей молодости мой дядюшка очень любил танцы, музыку и песни фламенко, он потратил большую часть своего состояния на это типичное для таверны времяпрепровождение, обычно в качестве хозяина для своих приятелей; остальное пошло на карточные проигрыши. Однако, мы не нуждались.
Гитарист достал свою разбитую гитару, пощелкал здесь, подкрутил там, надел струны и перекинул веревку, привязанную к грифу, через шею. Он попросил глоток вина, чтобы преодолеть свою «робость» и что сделало его пальцы тяжелыми и неуклюжими. При первом прикосновении к струнам я услышал больше шума, чем музыки, и помню, как если бы это было вчера, мой испуг при взрыве звуков, за которыми последовали удары по деке поломанного инструмента. Я стоял очень близко к нему и, подпрыгнув при ударе, упал навзничь. Однако, когда он пощелкал некоторые свои вариации, которые, как он сказал, были из Солеареса, я почувствовал их нутром, как если бы они проникли в каждую пору моего тела.
Сосредоточенное внимание, с которым я следил за его пальцами, должно быть вселило в него надежду обеспечить себе пропитание, без необходимости отправляться снова в путь.
- Хочешь, чтобы я учил тебя? - спросил он.
Я несколько раз кивнул головой. Через полтора месяца я выучил все, что знал этот бедняга - т.е. очень мало.
- У мальчика такие большие способности, что кажется, будто он не учит, а вспоминает то, чему его учат - говорил часто дядя своим друзьям.
Я не понимал, что он хотел этим сказать.
Дядя и тетя решили отвезти меня в Гранаду с намерением дать мне систематическое образование. Мне уже минуло десять лет, когда они определили меня в местный институт, где я вскоре установил дружеские отношения со своими одноклассниками (наиболее умным, приятным и интересным из них был Антонио Галлего Бурин). За стенами института я познакомился с Мигелем Сероном, с которым меня связывала пожизненная дружба. В настоящее время их обоих уже нет в живых.
Из учителей, у которых я занимался, я помню только Теодора Фабраса, Гуасане и господина Гариона. Первый преподавал математику и поражал нас скоростью, с которой писал на доску формулы и решал математические уравнения. Но мы ненавидели его за сарказм и острый язык. Любого, кто не знал урока, он отсылал в конец комнаты, сопровождал ехидными насмешками. Однажды, вкладывая острую колкость в свои слова, он спросил мальчика, который скорее из-за неприлежания чем из-за непонятливости, сидел уже длительное время в конце класса:
- Тебе не стыдно сидеть так долго на месте для тупиц?
- Я могу хорошо учиться как с этого места, так и с того - ответил мой одноклассник, показывая пальцем на почетное место в другом конце класса. - Уроки я знаю - добавил он - но, когда вы меня спрашиваете, я забываю ответ.
- Вон из класса немедленно, - заорал учитель, перекрикивая своим голосом наш смех. Мальчик собрал учебники и, свистнув, покинул класс.
Профессор Гариона был не только старым и больным, но и глупым в придачу. Его уроки географии превращались в развлечение для нас, учеников. Зная, что он плохо слышит, мы своими ответами на его вопросы вызывали взрывы смеха у всего класса. Игра заключалась в том, чтобы дать как можно более неправильный ответ на его вопрос.
- Где берет начало река Гуадиана и где она кончается?
- В Лако Ильхана и кончается в Мексиканском заливе.
- Громче, громче!
- В Казоле и впадает в Санлукар де Баррамеда.
В конце концов он получал правильный ответ. Мы не хотели очень раздражать его. В глубине души мы любили и уважали его. Его мягкое и снисходительное отношение к нашим школьным проделкам завоевали ему нашу симпатию. Иногда, когда мы уж очень выводили его из терпения, он сердито кричал:
- К порядку, к порядку! Я провалю вас всех на экзамене.
И мы затихали не столько из-за боязни, что он исполнит свою угрозу, сколько из-за уважения и расположения к нему.
Крики и хохот особенно усиливались после занятий, когда звенел звонок, возвещая о нашей свободе. Через дверь прихожей мы с шумом высыпали на тихую, солнечную улицу и, протягивая наши пени хромому одноглазому продавцу вафель, пытали счастье на колесе его рулетки. Благодаря ловкости рук старого человека число вафель, которые нам удавалось выиграть, никогда не превышало четырех. Иногда мы шли к одной из боковых дверей кафедрального собора, где стояла цыганка и продавала груши. Она раскладывала перед собой маленькие кучки из восьми или десяти штук этих восхитительных фруктов.
Только одно пенни! - кричала она.
Однажды Мигель Серон взял меня в мастерскую гитар Бенито Фуррер, человека с большой жирной шишкой на макушке. Как я узнал много позднее, он был прекрасным мастером, но он так беден, что не мог покупать хорошую древесину. Соответственно страдала его работа. Я стоял пораженный чудесами, которые видел. Мои глаза не уставали любоваться рядом новых, блестящих гитар, висящих перед мной, прекрасных по форме и цвету.
Мигель сделал мне следующее предложение: он купит для меня одну из этих гитар, а я постепенно буду выплачивать ему из моих карманных денег, которые дядюшка давал мне на лакомства и кино. Кроме того, я должен буду давать ему ежедневные уроки и рассказывать все, что я знаю о гитаре.
Дядя с тетей скоро заметили, что я забросил свои книги и, вместо учения, провожу все время с гитарой.
- Андросито, - бранил меня дядя, - если ты не будешь учиться, ты провалишь этот семестр и должен будешь начать его сначала. Мы не в состоянии платить за него дважды. Ты должен что-то сделать со своим увлечением гитарой, мальчик, или это сделаю я. Я готов испортить инструмент и решить эту проблему раз и навсегда.
Испуганный тем, что дядя может выполнить свою угрозу, я обратился к Мигель, который, к огромной радости моих родных, забрал гитару. Мир снова восстановился в нашем доме, когда предмет, отвлекающий меня от школьных занятий, был удален.
Семья, жившая в вилле по соседству с нами, часто обменивалась визитами с моими родными. Она состояла из пожилой четы и двух дочерей, не слишком молодых, но все еще привлекательных. Младшая Элоиза заметила мой унылый вид и, узнав причину, уговорила своих родителей тайком поддержать мое увлечение гитарой. Так как они любили слушать игру, они согласились с тем, что я пообещаю хорошо учиться. Они предоставили в мое пользование маленькую комнатку, примыкавшую к задней части их дома и я хранил там свою гитару, после того, как получил ее обратно от Мигеля. Почти ежедневно я просил разрешения у дядюшки пойти заниматься в сад наших соседей, говоря, что там более тенистые деревья, чем в нашем. Он всегда соглашался, но, когда по своей доброте разрешал, я удирал, чтобы уединиться в своем маленьком раю. Это было счастливое убежище, где я посвятил себя тренировке пальцев, проигрывая трудные пассажи. Когда, наконец, я мог увидеть результаты моей медленной работы, я отложил гитару и прыгал от радости.
Так как часы летели незаметно, Элоиза взяла на себя обязанность предостерегать меня. Я быстро пробегал глазами учебники, на случай, если дяде вздумается спросить меня уроки, и исчезал домой. Мало-помалу Элоиза начала предупреждать меня все раньше и раньше, и я постепенно начал откладывать мой уход домой. Это был мой первый урок любви. Учительнице было за двадцать, а мне едва исполнилось двенадцать лет.
Вскоре друзья увидели, что моя привязанность к гитаре идет далее фламенко. Как-то раз они взяли меня на виллу полковника Хосе Гаго Паломо, поселившегося в Альбаисин /живописный старый район Гранады/ после возвращения из армии, уже после потери нашей «Антальской жемчужины» Кубы. Там я увидел Габриэля Руиса де Альмодовара, который играл на «прекрасной гитаре», как говорится у фламенкистов, т.е. классические произведения. Для меня было чудесным откровением слушать, как он играет один из прелюдов Таррега, хотя он ошибался довольно часто. Мне хотелось плакать, смеяться, хотелось даже целовать руки человека, который мог извлекать из гитары такие прекрасные звуки. Моя страсть к музыке, казалось, вспыхнула, как пламя. Я был потрясен. Внезапно волна отвращения к народным пьесам, которые я играл до сих пор, охватила меня вместе с бредовой навязчивой идеей - немедленно изучить «такую музыку». Дон Габриаль был так любезен, что сообщил мне и моим друзьям о имеющихся сборниках прелюдов и других произведений, написанных различными композиторами.
С этого дня мы всецело предались поискам в лавках, библиотеках и даже в частных домах музыкальных произведений, написанных для гитары. Мы нашли кое-какие композиции Аркаса, Сора и Джулиани в бедных и зачастую истрепанных изданиях. Но как их прочесть? Мои знания музыки были элементарны. Однако, кое-что от бесплодных уроков, которые давал мне угрюмый скрипач из Виллакаррилло все еще сохранились в моей памяти. Я немедля достал сборник гамм и соответствующую им теорию музыки, которая помогла мне вспомнить основы, т.е. тональности, интервалы, длительности нот и их расположение на нотном стане. Только с годами я овладел гаммами во всех тональностях и в разных ритмических рисунках.
Мои друзья раскопали всевозможные руководства по игре на гитаре, благодаря которым я мог находить ноты на инструменте. Изучение сольфеджио было геркулесовой работой. Все же я мало-помалу продвигался вперед. Оказалось, что медленный прогресс стимулирует и укрепляет желание преодолеть отчаяние и усталость.
Таким образом я начал свое самообразование. С этого времени я должен стать своим собственным учителем и учеником, которые находились в столь длительном и тесном содружестве, что вплоть до нынешнего дня все мои наиболее сложные и болезненные вопросы разрешались благополучно только при укреплении этой связи. Действительно, ввиду неутомимой жажды знаний, с которой ученик досаждал учителю, этот последний, казалось, мог предложить только сплошное невежество. В конце концов каждый прощал и понимал другого.
Читатель может удивиться почему я, вместо моего самостоятельного обучения, не стал заниматься с учителем. Ответ очень прост. Дядя не мог выделить ни пени, хотя гонорар учителя был очень низким. Кроме того, моя семья не позволила оставить школу для того, чтобы учиться играть на инструменте, не относящимся к числу тех, которые обычно звучат в концертных залах - рояль, скрипка, виолончель. Что касается этих инструментов, то они скорее отталкивали, чем притягивали меня к себе из-за посредственности профессионалов-исполнителей, с которыми мне приходилось сталкиваться. Скрипачи и виолончелисты, которых я слышал в Гранаде в то время, казалось извлекали на скрипке кошачий визг, а из виолончели астматические вздохи. Рояль, из-за непонятного для меня педалей и громкости, казался подобным «прямоугольному чудовищу, которое можно заставить кричать, копаясь у него в зубах», как выразился один мой друг (!).
Но даже в руках простого народа гитара сохраняет прекрасный жалобный и поэтический звук, который не может сравниться со звуком других инструментов, струнных или клавишных, за исключением органа.
Я был захвачен жизнью ради гитары. Со всей преданностью я был верен ей всю жизнь. Верен только гитаре.
С таинством смерти я прикоснулся в первый раз, когда умер мой дядя. До сих пор помню его лицо, слабо освещенное последним лучом жизни. Он увидел меня, входящего в комнату, или, скорее, услышал мой отчаянный вопль: - «Дядя Эдуардо», - вырвавшийся из самых глубин моего существа и которым я хотел вернуть его к жизни. Я зарылся лицом в его руки и плакал, а он пытался утешить меня едва слышным голосом. Я мог с трудом разобрать его слова: «Это ничего, мальчик, ничего. Это скоро кончится».
Так и было. Он скончался через несколько часов. Я до сих пор чту его память. Если доброта может учить, то он был прекрасным учителем. Я многое почерпнул из его примеров и советов: примеры всегда с нами, совет своевременно. Он никогда не был строг со мною. Единственное наказание, которому я подвергался когда либо - за что, я не могу вспомнить - состоял в том, что он привязывал меня ниткой к столбику кровати.
- Небеса помогут тебе, если ты постараешься убежать, - говорил он.
Моя тетушка часто испытывала его терпение, придавая много значения маленьким домашним неурядицам или моим шалостям. Будучи недовольной чем-нибудь, она легко могла разразиться слезами. Слова, которыми дядя обычно успокаивал ее, всегда были смягчающими, любящими и соответствовали случаю. Чтобы заставить нас образумиться, он цитировал старую пословицу: Если ваши несчастья не могут быть устранены, зачем выражать недовольство? Если они могут быть устранены, зачем выражать недовольство?
Он, обычно заканчивал свой мягкий выговор какой-нибудь шуткой.
- Андросито не слушает меня - жаловалась тетушка- Каждый вечер я прошу его прекратить бренчание. Он знает, как это раздражает меня, но упорно продолжает бренчать. Он не слушает меня, он не желает слушать меня:
- Милая моя, -говорил ей дядя - Прикажи ему бренчать и увидишь, как он сразу послушает тебя.
Бабушка, тетя и я, чтобы скоротать расходы, переехали на другую виллу, недалеко от Рлаза де зон Николис. Мое окно выходило прямо на Альгамбра и справа от нее я мог видеть часть Гранады.
Гранада! Если в Линаресе я появился на свет, то в Гранаде мои глаза открылись на красоту жизни и искусства. Изящество и мощь этого арабского памятника архитектуры, самого знаменитого во всем созданном этой цивилизацией, усиливается великолепием окружающей природы - то вздымающейся цепью могущественных гор, то лениво растекающейся многоцветной, расплавленной массой его равнин.
Расположенная по соседству Сьерра-Невада стоит стражем над Гранадой и посылает вино со своих вершин освежающие бризы, как бы желая умерить жар солнца. Реки, ручьи и небольшие потоки стекают, унося воду от таяния снегов. Арабы прекрасно знали, как использовать это жидкое сокровище не только для полива почвы, но и для того, чтобы дать городу лепечущую душу, «эту скрытую, плачущую воду», как сказал поэт. Многие часы моей юности я провел в мечтательных раздумьях, слушая журчание потоков Эль Воскуе в созвучии с шелестом старых деревьев и страстным пением соловьев.
Среди книг Эдуардо я нашел одну прекрасную – «Гранада ля Белла» Ангеля Ганивета. Я поглотил ее за один присест и рассказал Мигелю Серону об этой изящной прозе. Мигель взял меня с собой к одному своему другу, близкому родственнику Ганивета. Я был в таком восторге от книги, что семья полюбила меня сразу. Дочь Энкарнасьон являла собой прототип молодой андалузской женщины: изящная, красивая, веселая и живая. Когда она смотрела на своего собеседника, то полуприкрывала веки с длинными ресницами и испускала из глаз неотразимые стрелы.
Я был весьма удивлен, когда ее отец обратился к ней с просьбой сыграть на гитаре. Он сыграла фламенко Гранамна. Ее маленькие пальчики были проворными, но слабыми; звук металлический, как будто бы она ударила по струнам чем то острым. Но движения ее рук - покачивание и удар правой, ласкающее левой - были очаровательны. С ее девическими линиями гитара в ее руках была похожа на маленькую девочку. Это была картина, достойная кисти Гойя.
Их удивление было не меньше моего, когда я, выслушал ее с удовольствием, взял гитару в свои руки. Я сыграл «Арабское каприччо», которое в то время было «пиес де резистанс» /основное - фр./ моего репертуара и выбрано специально для того, чтобы затронуть чувствительные струны женского сердца. Эта легкая вещь, живая и печальная, возымела свое действие. Она проложила мгновенную связь между сердцем Энкарнасьон и моим. Музыка является наиболее быстрым ткачом глубоких чувств. Вечером, когда мы уходили, я пожал ей руку несколько крепче, чем того требовало обычное пожатие. Я ждал. Горячая струя пробежала по моей руке, когда я почувствовал ее нежное пожатие в ответ на мое. С этого момента я поклялся в еще большей преданности писателю Ганивету.
Наш роман не прошел незамеченным для тревожных глаз матери Энкарнасьон, но разница в наших годах давала ей возможность надеяться, что ничего серьезного произойти не может.
Первые слова, предсказывавшие мое будущее, как артиста, исходили из сердца Энкарнасьон и, хотя я не верил в ее счастливое предсказание, я любил выслушивать его из ее губ. Я всегда слышал таинственные предсказания моей судьбы из женских уст.
Она была на восемь лет старше меня и перспектива ее увядания с возрастом, в то время, как я буду в расцвете жизненных сил, всегда беспокоила ее. Это вызывало частые грозы в небесах нашей любви со сверкающими молниями гнева, угрозами и потоками слез.
Я смеялся и уверял ее: - Ты всегда будешь молодой и красивой.
- Ты всегда высмеиваешь мое несчастное будущее - отвечала она раздраженно.
Наши встречи продолжались два года. Вскоре Энкарнасьон пришлось столкнуться с материальными затруднениями своей семьи. Наше знакомство прекратилось. Ее отец умер и небольшое поместье, которое он оставил, могло обеспечить семью только на очень короткое время. Единственным спасением могло стать только замужество Энкарнасьон с состоятельным поклонником, который ухаживал за ней длительное время.
За три дня до ее свадьбы я сыграл ей прощальную серенаду. Спустя некоторое время я сидел у решетки ее окна, играя пьесы, в которых грусть и упреки могли наиболее хорошо передать мое душевное состояние. Вдруг мне показалось, что я вижу движущуюся тень за стеклом ее окна и, когда я притаился, ожидая увидеть нежное, светлое личико Энкарнасьон, фигура заспанного человека появилась в окне соседнего дома. Не подозревая о настроении и смысле моей музыки, он крикнул:
- Ради всего святого, перестаньте настраивать гитару и сыграйте что-нибудь веселое!
Со дня смерти дяди гитара стала занимать все большую часть моего времени и мои учебники совсем заброшены. Моя бедная тетушка, на грани отчаяния, что я останусь в будущем без бенефицио, без профессии.
- Он проводит свой день, перебирая струны гитары тики-тик-тик - сообщала она соседям. - Этого достаточно, чтобы свести меня с ума. Если он музыку любит сильнее, чем карьеру, которую мой бедный Эдуардо предназначил ему, почему он не займется скрипкой, как его учитель в Вилльякарилльо, или роялем? А что говорят об этом знаменитом германском пианисте, который недавно дал концерт в Гранаде? Какой гитарист стал когда-либо знаменитым... за пределами таверны?
Недовольство моей тетушки волновало меня. Я знал, что я причина его, даже соглашался с тем, что она говорила. Но моя страсть было сильнее мой любви к ней, сильнее, чем мои лучшие намерения и побуждения. Мысль посвятить свою жизнь, как профессионала, гитаре, принимала еще не совсем ясные очертания в моем сознании.
В моем страстном желании посвятить себя гитаре не было ни скрытых мотивов, ни практических соображений. Я не заботился ни о славе, ни о том, смогу ли я зарабатывать в будущем тем, что является на сегодняшний день моей работой.
ГЛАВА 2.
Через несколько дней после свадьбы Энкарнасьон я оставил Гранаду и вернулся в материнский дом в Кордове.
Я был воспитан моим дядей Эдуардо и, когда внезапно оказался лицом к лицу с укладами материнской семьи, столкновение было неизбежно. Мой брат и я не смогли ужиться, и мирное совместное существование оказалось невозможным.
Я решил снять маленькую комнату на Плаца Майор: обстановка состояла из кровати, стола и двух стульев.
Я перенес туда мою гитару, ноты, книги и обрел, наконец, тишину и покой, необходимые для моей работы.
В скором времени я приобрел в Кордове новых друзей. Фермин Гарридо, известный в Гранаде врач, написал обо мне своему родственнику Томасу, любителю-гитаристу и ревностному хранителю рукописей и изданий Тарреги и других композиторов.
Он великодушно предоставил мне свою коллекцию и, благодаря ему, я смог расширить свой репертуар. Это, в свою очередь, повлекло за собой новые проблемы, связанные с моей недостаточной подготовкой.
Из каждого трудного пассажа я извлекал новые знания и усложнял его для того, чтобы создать усовершенствованные упражнения. Это, в свою очередь, помогло мне преодолеть более обобщенные проблемы.
Устав от работы, я выходил из дома и бродил по городу, наслаждаясь его красотой. Жизнь, казалось, создала для себя в Кордове безмятежное убежище. Все было мирно, поэтично и мудро.
Исключая главной улицы, все остальные были узкие и кривые. Дома наклонялись один к другому подобно старухам, помогающим друг другу выдержать тяжесть столетий. Зачастую сквозь железные решетки дверных проемов мне удавалось увидеть мельком эти незабываемые внутренние дворики Кордовы, полные растений, цветов, фонтанов и птичьего пения, прелестные маленькие сады Рая, временами даже населенные гуриями, обещанными пророком своим верующим.
В наши дни, как и в дни Сенека, жители Кордовы говорят кратко и выразительно. Около двух тысяч лет тому назад истинного кордовца посетил молодой римлянин, который очень много говорил о себе. Андалузский патриций остановил его повелительным жестом:
- Молчите, молодой человек. Я хочу узнать вас.
В свою очередь, известного кордовского тореро Гуэррита однажды неосторожно спросили: - Кто по-вашему лучший тореро?
- Я лучший тореро. После меня пустое место. После пустого места Лагартийо - ответил он многозначительно, называя имя своего ближайшего соперника.
Не могу вспомнить, кто из моих друзей первым привел меня в дом Монсеррат. В семье были три сестры: Эльвира, Рафаэла и Лаура, ни декресчендо в соответствии с возрастом. Старшая училась играть на рояле под руководством своей сестры. Музыка не побудила в ней практических или эмоциональных чувств, хотя она сама была способна вызвать эти чувства в сердцах тех, кто пристально глядел в ее глубокие зеленые глаза, сверкающие таинственным блеском. Ее губы всегда готовы улыбаться, образуя ямочки на щеках.
Благодаря Лауре я начал понимать, какие дисциплины необходимы для изучения такого большого и сложного инструмента, как рояль. Внимательно следил я за движением ее пальцев, за их независимостью, силой и беглостью. Придя обратно в свою комнату, я пытался применить свои наблюдения к гитаре. С неописуемой радостью я обнаружил, что система, которую я разработал, помогла мне увеличить силу, гибкость и беглость моих пальцев. Временами я бывал так взволнован этими успехами, достигнутыми благодаря настойчивости, что делал передышку и благодарил Бога за его помощь.
Я хотел бы указать гитаристам, которые может быть прочтут эти строки, что аппликатура моих немногих диатонических гамм и других упражнений относится к описанному периоду и, хотя они не опубликованы, используются преподавателями и студентами в наши дни. Мне никогда не приходилось менять или видоизменять их с того времени; мой опыт, приобретенный за многие годы тренировок, основан на моих ранних работах. Обладая интуицией и желанием работать в области искусства, каждый может найти непредвиденные возможности для облегчения тернистого пути ученичества.
Другим подарком, полученным из тонких, будто вылепленных пальцев Лауры, были впервые услышанные мной в ее исполнении произведения Бетховена, Шумана, Брамса, Мендельсона. Я до сих пор храню в памяти вечера, когда Лаура разбирала отрывки из произведений этих композиторов. Ее пальцы становились тяжеловатыми в наиболее трудных пассажах и более быстрыми в легких; ее нога часто слишком долго задерживалась на педали и чаще, чем следовало бы, она ошибалась при чтении с листа. Все это, однако, не уменьшало моего упоения музыкой в ее исполнении. Я жаждал ее. Эта музыка будила в моей душе мечты, надежды, желания и одновременно, по непонятной мне причине, радость и печаль. Блестящие глаза Лауры глядели прямо в мои и затуманивались, когда она замечала мое возбуждение. Она знала, что в этот момент причиной моего душевного волнения явилась не ее маленькая, очаровательная особа: - поэтическое таинство музыки волновало тогда меня. Я был молод и пылок; она мила и прекрасна. Мы обручились. Суровый испанский обычай - исчезнувший в наши дни, как если бы он был обут в сапоги-скороходы - не разрешал молодым влюбленным встречаться друг с другом наедине; эти свидания должны были происходить под бдительным оком матери, сестры или какого-либо другого доверенного лица, получившего прозвище «дробовик». Жених и невеста должны были воздерживаться от проявления своих чувств и выражать страсть только глазами и оттенками голоса.
Лаура и я сидели в гостиной, шепча друг другу нежные слова в то время, как Рафаэла читала последние послеобеденные новости в местной газете. Единственное проявление смелости, которое разрешала м<