Мотив самопожертвования, сопровождавший террористические акты, привёл американских историков Эмми Найт и Анну Гейфман к заключению, что, возможно, многие террористы имели психические отклонения и их участие в террористической борьбе объяснялось тягой к смерти. Не решаясь покончить самоубийством, в том числе и по религиозным мотивам: ведь христианство расценивает самоубийство как грех, они нашли для себя такой нестандартный способ рассчитаться с жизнью, да ещё громко хлопнув при этом дверью.
Э.Найт, посвятившая специальную статью эсеровским женщинам-террористкам, пишет, что «склонность к суициду была частью террористической ментальности, террористический акт был часто актом самоубийства. А. Гейфман посвятила раздел в одной из глав своей монографии этой щекотливой теме. Эта проблема действительно существует, но до сих пор не подвергалась в отечественной литературе сколь-нибудь серьёзному анализу.
Между тем, некие особые отношения со смертью отмечены у многих террористов. Известный философ и публицист Фёдор Степун, будучи комиссаром в 1917 г. и близко общавшийся с Б. Савинковым, писал в своих мемуарах, что «оживал Савинков лишь тогда, когда начинал говорить о смерти.»
А. Гейфман пишет о Евстолии Рогозинниковой, застрелившей начальника главного тюремного управления А.М. Максимовского, время от времени оглашавшей зал судебного заседания взрывами смеха. А ведь дело шло о виселице – и ею действительно закончилось. Обращает внимание Гейфман и на свидетельство современника о том, что застрелившая генерала Мина Зинаида Коноплянникова «шла на смерть, как на праздник». Думаю, что многие свидетельства современников требуют свежего взгляда и непредвзятого анализа. В то же время делать какие-то выводы о психической неадекватности террористов надо с крайней осторожностью.
Так, Коноплянникова оказалась второй женщиной, после Софьи Перовской, казнённой за политическое преступление, поскольку на протяжении века смертная казнь по отношению к женщинам не применялась, идя на теракт, она могла скорее рассчитывать на снисхождение, нежели на виселицу. Её поведение во время казни также не поддаётся однозначной трактовке: что это отклонение от нормы или точное следование партийной установке «умереть с радостным осознанием, что не напрасно пожертвовали жизнью»?
Гейфман приводит цитату из письма Марии Спиридоновой, в котором она пишет, что хотела бы, чтобы её убили и что смерть её была бы прекрасным агитационным актом. В другом письме, переданном из Тамбовской тюрьмы, где она находилась после убийства Г. Луженовского, на волю и разошедшемся по всей России, Спиридонова сообщала о своей попытке застрелиться сразу после теракта, о призыве к охране Луженовского расстрелять её, о стремлении разбить себе голову во время конвоирования из Борисоглебска в Тамбов. Однако свидетельствует ли это о склонности к суициду или о попытке избавиться от пыток и издевательств, которые не замедлили последовать?
И всё же самоубийства среди террористок были чересчур частым явлением: покончили с собой Рашель Лурье, Софья Хренкова, по непроверенным данным, Лидия Руднева. Несомненно, что многие террористки не отличались устойчивой психикой. Другой вопрос – была ли их психическая нестабильность причиной прихода в террор или следствием жизни в постоянном нервном напряжении, или, в ряде случаев – тюремного заключения. Во всяком случае, уровень, психических отклонений и заболеваний был очень высок. Психически заболели и умерли после недолгого заключения Дора Бриллиант и Татьяна Леонтьева. Умело изображали собой сумасшедших, будучи в заключении ещё до свершения терактов Рогозинникова и Руднева. Врачи им поверили. Было ли дело только в актёрских способностях?
Фрума Фрумкина объясняла свое не очень мотивированное покушение на начальника Киевского губернского жандармского управления генералаНовицкого вполне рационально. Однако если принять за достоверные даже часть сообщений независимых источников о том, что она намеревалась убить ещё до ареста жандармского полковника Васильева в Минске, затем хотела ехать в Одессу, чтобы совершить покушение на градоначальника, при аресте пыталась ударить ножом жандармского офицера Спиридовича, в московской пересыльной тюрьме бросилась с маленьким ножом на её начальника Метуса, прибавить к этому попытку покушения на московского градоначальника А. А. Рейнбота и, наконец, покушение на очередного тюремного чиновника в Бутырках, то обусловленность её действий только рациональными причинами кажется маловероятным.
Заключение о русском терроризме.
Цареубийство 1 марта стало ключевым моментом в истории русского терроризма. Это был величайший успех и величайшая неудача террористов. Дело было даже не в том, что успех дался партии чересчур огромной ценой и вскоре её лидеры были арестованы или вынуждены бежать заграницу. Не произошло народных волнений; власть, недолго поколебавшись, отказалась идти на уступки обществу, не говоря уже о террористах.
Однако успех народовольцев, обернувшийся гибелью партии, имел и другие непрямые последствия. Цареубийство 1 марта 1881 г. доказало, что хорошо организованная группа обыкновенных людей может достичь поставленной цели, какой бы невероятной она ни казалась. Убить «помазанника Божия» в центре столицы, объявив ему приговор заранее. И вся мощь великой империи оказалась бессильной перед «злой волей» этих людей. В этом был великий соблазн. Сообщения газет о раздробленных ногах божества сделали для подрыва «обаяния» правительственной силы больше, чем тысячи пропагандистских листков вместе взятых. Возможно, важнейший итог события 1 марта – «десакрализация» власти.
Первый террористический акт в России был осуществлён бывшим студентом Д. Каракозовым – 4 апреля 1866 г. Тридцать пять лет спустя новое столетие политически было открыто выстрелом бывшего студента П. Карповича – 14 февраля 1901 г.
Терроризм несмотря на то что подсчеты историков показывают рост среди террористов числа рабочих и крестьян, остался преимущественно орудием борьбы интеллигенции, по крайней мере до начала первой русской революции (1905 г.). Почти все громкие теракты начала века были подготовлены и исполнены студентами. Убийцы министров Д. Сипягина, В. Плеве, великого князя Сергея Александровича С. Балмашев, Е. Созонов, И. Каляев были бывшими студентами, также как возглавлявшие подготовку этих терактов Б. Савинков, М. Швейцер.
Ситуация изменилась в период революции 1905-1907 гг., когда он пошёл «в низы» и приобрёл массовый характер. Идея революционного насилия попала на благоприятную почву нищеты, озлобленности, примитивного мышления и воплотилась в такие формы, с которыми, вероятно, не ожидали столкнуться её пропагандисты. На смену «разборчивым убийцам », как назвал русских террористов Альбер Камю, задававшимися вопросами о целесообразности насилия, о личной ответственности, о жертве и искуплении, пришли люди, стрелявшие без особых раздумий – и необязательно министров, прославившихся жестокостью, или военных карателей, а в тех, кто подвернулся под руку не вовремя: обычного городового или конторщика, на свою беду сопровождавшего крупную сумму денег, потребовавшуюся на нужды революции.
В 1905-1906 гг. «народился новый тип революционера », констатировал П.Б. Струве, «произошло освобождение революционной психики от всяких нравственных сдержек». К этому приложили руку партийные идеологи. Социал-демократы, не отрицавшие террор в принципе, как элемент вооружённой борьбы в период восстания, но резко критиковавшие террористическую борьбу, которую возобновили эсеры в начале века, также призвали «вместе бить» (Г.Плеханов), вести «партизанскую войну» и практиковаться на убийствах городовых (В. Ленин).
Живучесть терроризма в России можно объяснить не только тем, что он оказывался временами единственно возможным средством борьбы революционной интеллигенции за осуществление своих целей. Террор оказался наиболее эффективным средством борьбы при ограниченности сил революционеров. Терроризм, по признанию директора Департамента полиции, а впоследствии министра внутренних дел П. Дурново, «это очень ядовитая идея, очень страшная, которая создала силу из бессилия».
Разразившаяся в 1917 году катастрофа продемонстрировала, что раковые клетки насилия способны к очень быстрому разрастанию при благоприятных обстоятельствах. Политические убийства, от которых принципиально не отказывалась ни одна из политических партий в России, стали главным аргументом в борьбе против идейных противников. Государственный террор, унёсший с 1917 года миллионы жизней, имеет генетическую связь с террором дореволюционным – как лево и правоэкстремистским, так и правительственным. И если мы хотим понять, каким образом политические убийства государством своих граждан стали нормой на десятилетия, необходимо обратиться к идейным истокам политического экстремизма в истории России.
Альбер Камю, много размышлявший о метафизическом смысле русского насилия, полагал, что «взрывая бомбы», русские революционеры-террористы, «разумеется, прежде всего, стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не справилась церковь. По сути дела, они хотели основать церковь, из лона которой явился бы новый Бог». В то же время Камю указывал, что «на смену этим людям явятся другие, одухотворённые всё той же всепоглощающей идеей, они… сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равна жизни другого…Сравнительно с будущим воплощением идеи жизнь человеческая может быть всем или ничем. Чем сильнее грядущие «математики» будут верить в это воплощение, тем меньше будет стоить человеческая жизнь. А в самом крайнем случае – ни гроша».
Что и случилось на самом деле.