ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Как тишина есть отсутствие всякого шума, нагота — отсутствие одежды, болезнь — отсутствие здоровья, а темнота — света, так и зло есть отсутствие добра, а не нечто, существующее само по себе.
(Аврелий Августин)
Глава первая
Ветер дует — караван идет
Над далекими землями лежали густые туманы. На востоке, из-за сплошной завесы туч, всходило солнце: маленькое и красное, как каленое ядро.
Эдмунд ла-Гральер направил своего чубарого жеребца в просвет между деревьями, хлюпая по лужам одолел раскисшую обочину и остановился на гребне, у края глубокого влажного лога. Во все стороны, куда ни глянь, простирались сосновые боры, затянутые кисеей дождя — дикая земля, глушь, безлюдье.
«Какого беса я забрался в эту дыру?»
Эдмунд поплевал сквозь пальцы, чтобы отвадить нечистого, в ответ на сорвавшееся с языка скупое проклятие. Порывы ветра с легкостью продували несколько слоев одежды, ощупывали тело невидимыми ледяными пальцами.
«Если бы я держал язык за зубами и не лез не в свое дело…»
Сидел бы сейчас в замке Лунстрём на побережье Свеаланда, у теплого очага, попивал старое бургундское вино, вкушал телятину с базиликом и розмарином. Эх, как там готовили телятину! Как нигде…
«…а красотка Юдит… где ты, с кем проводишь время?»
Сталь его доспехов потускнела, а в простое добротное платье въелась пыль дальней дороги. Седло и сбруя не из дешевых, но знавали лучшие времена, а непослушные темные волосы отросли почти до самых плеч.
«Сколько я уже в пути?» — задумался Эдмунд, — «две или три недели?»
На бесконечных разъезженных проселках так легко потерять сечет времени.
Сентябрь 1464 года от Рождества Христова подходил к концу, и едва намеченные стёжки дорог северной Ливонии медленно, но верно тонули в грязи. За Приютом Лазаря у монастыря бенедиктинцев так называемый датский тракт нырял в непробудные лесные дебри, лишь слегка разбавленные одинокими мызами и скитами полоумных отшельников. Где-то неподалеку заканчивалась обжитая земля, раскинулся чужой варварский мир, пролегала граница Великой Тартарии.
Эдмунд съехал с пригорка и легкой рысцой двинулся вдоль колонны, одну за другой обгоняя купеческие фуры похожие на шаткие дома на колесах. Чавкали копыта, поскрипывали колесные ступицы, хлопала на ветру парусина. Слышались окрики возниц и щелчки бичей по спинам коренников.
«Без риска не видать удачи…» — случайная мысль оформилась в голове и так же быстро пропала. Наемника, как известно, ноги кормят. Без опасности, без борьбы легко зарасти жиром и потерять хватку. А для солдата это приговор — это начало конца.
Полоцкие князья, воспользовавшись смутой на Балтике, превратили охрану караванной тропы в доходное предприятие. Торговцы исправно платили взятки и редко сетовали на величину откупа, ведь лучше добровольно расстаться с малым, чем из жадности потерять все. В Полоцке к караванам прибивались одинокие путники всех мастей и сословий. Изредка забредали сюда и рыцари с Запада: бедные дворяне и младшие сыновья, потерявшие всякие шансы в очереди на наследство. Или такие, как Эдмунд — вооруженные бродяги, рутьеры [1], перекати-поле. На восточном рубеже Европы во все времена ценились люди, знающие, с какой стороны взяться за меч.
Эдмунд присоединился к группе знакомых в самом начале колонны. Путники различного достатка и звания, спасаясь от бесконечной скуки, искали общества друг друга, а сословные и имущественные препоны между ними на время стирались. В разговоре использовали простоватое нижнегерманское наречие. Эдмунд — уроженец южной Гиени, потомственный дворянин и опоясанный рыцарь, предпочитал благородный язык знати, но и по-немецки говорил без запинки.
Возглавляла караван длинная фура с округлым парусиновым верхом. Ее тащили шесть могучих фризских битюгов, запряженных попарно цугом. В фургоне ехала ватага двергов-стрельцов. Люди звали подгорных жителей гномами или карлами. Сами они именовали себя по-всякому, но в основном двергами или двемеримами.
Стрелецкий старшина Натан Англан восседал на облучке с вожжами в руках. Борода у него росла кое-как, неопрятными рыжими клочьями, и старшина обстригал ее коротко, зато густую медную шевелюру — старательно зачесывал назад и скручивал на макушке в «конский хвост», свисающий до самых ягодиц. Грязный стеганный гамбезон[2], набитый льняным очесом, делал присадистого гнома почти квадратным.
Рядом с фургоном, верхом на мохноногом саврасом жеребце, гарцевал Микула по прозвищу Обух — командир полоцких ратников, сотенный голова. Блестящие чешуйчатые латы, натянутые поверх ватника и кольчуги, облегали его стан как кожа на хвосте русалки, словно он в них родился.
— Кто додумался воткнуть город прямо у черта промеж рогов? — вопрошал Микула, — здешней сырости не выдюжит ни плоть, ни душа христианская!
— Подумаешь, сырость! — отмахнулся Натан, — люд божий и не то терпел!
Старшина обратился в католичество после того как монахи-францисканцы исцелили его от тяжкого недуга — а именно, вскрыли гнойный желвак в причинном месте. Теперь у Натана поверх засаленной стёганки вместо Молота Тора сверкал золотой латинский крест с изображением распятого Спасителя.
— Ревель основал король данов Вальдемар, названный Победоносным, — рыжеволосый гном вещал басовито, раскатисто, с легким надрывом, как пономарь на клиросе, — сам наследник Святого Петра помазал его на это благое дело!
— Ей-ей! Римские шишиги[3] давно запустили свои вовровские лапы в Ливонию! — вознегодовал Микула, — они и русских людей грозятся перекрестить, словно мы и не христиане вовсе…
— Отчего ж вас, схизматиков, не перекрестить? — тотчас взвился Натан.
— Господь рассудит, — поспешил вмешаться Эдмунд, — лучше расскажи, Натан, как датчане основали город?
Гном злобно фыркнул, щелкнул вожжами, почесал в бороде.
— Легенда гласит, что дикие чудины заложили первое деревянное селище на могиле своего вождя Калева, но Господь жестоко избил язычников, рассеял как пыль по сторонам света, а их земли отдал королю Вальдемару…
Духовное рвение переполняло гнома, плескалось через край, а временами доходило до исступления, но старые родимые пятна нет-нет, да и вылезали наружу.
— Здешнюю пустошь… псямать… не спроста обозвали землей Девы Марии! Все для того, чтоб простерлась над ней милостивая длань Небесной Заступницы.
— Ей-ей, простерлась! — Микула взлохматил пятерней белобрысую чуприну, — богатства тутова прямо под ноги сыплются. Нагинайся и сгребай горстями.
— Что есть, то есть, — согласился Натан, — прикуп дюже богатый. Но о том пускай мастер Эриксон скажет.
Рядом со старшиной двергов на козлах устроился хозяин фургона, шведский торговец Олле Эриксон — человек средних лет, дородный и важный. Он тщательно следил за своей внешностью и знал, как расположить к себе окружающих.
— Земля ливов и эстов широка и обильна, но в тоже время жестока и не прощает ошибок, — заговорил Олле, тщательно подбирая слова, — мои собратья по ремеслу вывозят отсюда поташ, воск, жемчуг, пеньку, самородный янтарь… да всего и не перечтешь! Но основной барыш дает торговля с Великим Новгородом.
Купец приподнял лысеющую голову и его круглое холеное лицо оживилось.
— Иногда перепадает и вовсе диковинный товар. Однажды досталась мне от кочевников-саамов шкура белого медведя: дивной красоты и такая огромная, что впору застелить пресвитерий кафедрального собора в Упсале из конца в конец. Даже подумать боязно, каково встретить такого зверя вживую! С саамами мы сговорились на мешок стеклянных бус и два стальных ножа. А по возвращении главный королевский скарбник[4] взял у меня эту шкуру без торга за двести пятьдесят гульденов. Отвалил больше двадцати двух фунтов чистого серебра. Вот она — местная удача!
— Удача-то девка с гонором, кому ни попадя в руки не дается, — Натан поправил съехавший на глаза желтый колпак, обшитый свалявшимся куньим мехом.
— Иному она улыбнется, приласкает, а другого пхнет под зад, да обдерет до нитки! Мало ли охотников за шальной удачей съезжаются в Ливонию попытать счастья? И остаются в этой земле на корм червям.
Дорога врезалась в глубокую балку c крутыми склонами, густо поросшими шикшей и багульником. Сладко пахло влажной землей и поздними лесными травами. Сурки, пересвистываясь, разбегались по норам, напуганные грохотом повозок и стуком копыт.
За поворотом увидели двух ратников из головного дозора. Воины, присев на корточки, разглядывали что-то на обочине тракта, а их кони пощипывали клевер неподалеку. Сотенный голова вскинул руку, останавливая колонну.
— Свежие следы, еще дождем не залило, — ответил один из ратников на вопрос Микулы, — кто-то потоптался тут изрядно, а потом назад, за гриву слинял.
— Чернецы или люди?
— Не понять… — сказал другой дозорный, у которого на ремне рядом с кистенем болтался хитро-закрученный охотничий рог, — отпечатки грубого башмака точно есть, а вот на чьей ноге он сидел — бог весть!
Эдмунд огляделся. На верхушке холма тихо шелестел ольховник, продолжали щебетать невидимые глазу пичуги — и больше ни движения, ни звука.
— Что думаешь, командир, впереди засада?
— А шут его знает… Ой-ей! — Микула поскреб щетинистый подбородок, — но береженого Бог бережет… Вот что, Радомир, кликни Елисея и айда на восток. Корчага и ты Офстат — езжайте на запад. Обшарьте все на десяток верст окрест. А вы двое, — он обернулся к дозорным, — дуйте на пять перестрелов к северу! Аже заприметите что нехорошее — трубите в рог и сразу вертайтесь. Нынче вы у меня вестовые. Мне от вас нужны вести, а не трупы. Особливо ваши собственные.
Дозорные разбились на пары согласно приказу, дали шпоры коням и исчезли за пеленой дождя. Караван по знаку сотника тронулся дальше.
К разношерстному собранию у головного фургона присоединились двое итальянских купцов из Генуи. Старшего звали Вито Гримальди, а его кум откликался на имя Масимо дель Боско. За двумя торговцами ехал командир арбалетчиков Джузеппе Марконе. Отряды стрелков снаряжала в помощь купцам торговая гильдия.
На западе даже коренную Литву считали дремучей глухоманью, где люди живут в бору звериным образом. Да и непонятно, люди ли они вообще. Перед отъездом в опасные земли торговцы делали щедрые подношения храмам и монастырям, творили милостыню, приобретали обереги и ковчежцы с мощами святых. А заодно обзаводились собственной вооруженной охраной. Не то, чтобы они подозревали в умысле полоцкую дружину или сомневались в чудодейственной силе святынь — просто так оно надежнее.
Балтийское поморье обманывало чужака ленивым спокойствием, убаюкивало монотонным посвистом ветра, а потом наносило внезапный смертельный удар.
Косматые дикари, хлынувшие с востока, из сказочной Гипербореи, заставили местных охотников и рыболовов откочевать к берегам Двины и искать защиты у цивилизованных соседей. Ранние ливонские хроники сравнивали это движение народов с нашествием гуннов на закате римского могущества. А потом сами рыцари меча[5] канули в лету, смытые необоримым варварским приливом как пена с гребня волны. Старожилы в ужасе рассказывали о том, как полтораста лет назад кхулки разграбили и сожгли город Юрьев, он же немецкий Дерпт, перебив десять тысяч жителей. Великий магистр привел конницу из Вендена и рассеял дикарские орды. Но жизнь на старом месте так и не возродилась, а вскоре пепелища и брошенные поля поглотил лес. С тех пор только руины Дерптского замка, возвышающиеся над луговой поймой, напоминали о былом.
Кхулки упорно лезли из-за реки Наровы — громили мелкие поселения, охотничьи заимки и стойбища пастухов, набрасывались на обозы, людей жгли огнем и резали на куски. Некоторые кланы не брезговали человеческим мясом, другие часами мучили пленников, состязаясь в жестокости. Порой, изувеченные тела находили в придорожных канавах. Но чаще не оставалось ничего, даже праха и костей…
Узину миновали благополучно. От дозорных пока не было ни слуху, ни духу. Зато повстречали троих путников в отяжелевших от влаги мешковатых хламидах, на заляпанных грязью лошадях. Микула съехал на обочину, чтобы потолковать с проезжими. Эдмунд от нечего делать решил остаться вместе с ним.
Говорил один, видимо старший: длинный и до крайности худой, с испитым, выцветшим лицом нищего «сиромаха». Вопросов сотника Эдмунд не слышал за шелестом дождя — Микула стоял к нему спиной. Но ответы чужака звучали отчетливо:
— …нет, ваша милость, какие уж там секреты. Охотники мы, ловчие и зверобои. Определенно пушниной промышляем. Едем в Полоцк на осеннюю ярмарку.
Бродяга развязал туго-набитый тюк, притороченный к седлу. Внутри лежало множество облезлых шкурок: Эдмунд опознал мех лисицы, серебристой белки и зайца. Ничего по-настоящему ценного. Но возможно, он невнимательно смотрел.
Предполагаемый охотник выслушал следующий вопрос, неприятно ухмыльнулся:
— … кхулки? Нет, ваша милость. Бог миловал. На тракте уже пару седмиц тишь да покой. А вы таким большим числом едете и так справно вооружены… железом светите, будто ангельская хоругвь! Вам определенно некого бояться.
Бродяга утер текущий от сырости нос отворотом плаща. Что там у него блеснуло в разрезе платья: нательный образок или воротник кольчуги?
— …рады помочь. И вам доброго здравия и гладкой дороги.
Микула наблюдал исподлобья за тремя верховыми, пока они не скрылись за изгибом дороги, затем подозвал дюжего урядника:
— Вот что, Барута, объедь караван. Шепни Якуну в тыловом охранении: пускай его хлопцы навострят уши, проверят брони и копья под рукой держат.
Урядник — пышущий здоровьем детина с квадратной челюстью и плечами как колокольный брус, деловито кивнул и ускакал восвояси. Эдмунд пристроился рядом с сотником. Оба разогнали коней, возвращаясь к голове колонны.
— Ты ему не поверил, — догадался рыцарь.
— Ни единому слову, — Микула ловко подобрал поводья, — может, он беглый вор или другой какой прохвост, но не тот, за кого себя выдает.
— По-твоему, они на охотников не похожи?
Сотник ощерил крепкие желтоватые зубы:
— А я по-твоему сойду за певчего в храме аль рожей не вышел? Вот то-то и оно! Мнится мне, за ихние «трофеи» на полоцком торгу гроша ломаного не дадут. Сплошная дрянь и мишура для отвода глаз. Сами все грязные, учуханные… а лошади под ними породистые. Это боевые кони и стоят немалых денег.
Эдмунд согласно кивнул.
— Голодранцам такие не по карману. Может краденые?
Микула в ответ хитро прищурился.
— Думаешь быстро, а подмечаешь не все. Надо было не в глазенки его жидкие пялиться, а на ноги смотреть. Ей-ей! Так редко кто поступает. Вот скажи мне, рыцарь, где ты видал бедного зверолова в сапогах со шпорами?
Речка улеглась петлями в густых зарослях черники. Широкий разъезженный брод вел на другой берег. Из кустов, ниже по течению, выскользнула стайка волков. Звери поднялись на гребень и завыли в отдалении, пугая лошадей.
Затяжные дожди переполнили русло. Вода покрыла отмели, стала мутной, закручивалась пенными водоворотами. Течение тащило с верховий обломанные сучья и пожухлые листья. Фургоны, выезжая на стрежень, проваливались до самых осей. Приходилось выталкивать их руками. На переправе провозились битый час, едва не утопив две повозки, зато потом дорога выровнялась и пошла косогором, в тени редкого молодого сосняка. Облака слегка просохли, сцеживая на головы путникам едва ощутимые капли.
— Не почти за труд, Олле, — обратился к торговцу Эдмунд, — вечером ты начал рассказывать про трех рыцарей — тех, что купили Ревель у датского короля. И о хитром порядке управления. Да так и не закончил, решил отложить до свету.
— И правда, мастер Эриксон, расскажи нам про здешние порядки, — хором поддержали Эдмунда генуэзские купцы, — только, чур, с самого начала!
Оба итальянца бегло говорили по-немецки с тягучим южным акцентом.
— До нынешнего лета мы не заезжали дальше рубежей Пруссии, — уточнил Вито Гримальди, — торговали в Мариенбурге и Торне, во владениях великого магистра. Но о сделке рыцарей с датским королем слышали не раз.
— Еще бы вам не слышать! — Натан принял величественную позу, уперев в бедро сжатый кулак, — немцы тогда едва не заполучили Ревель в свои руки и до сих пор, поди, локти кусают. Такого жирного гуся увели у них из-под носа!
Шведский купец, как водится у обстоятельных рассказчиков, зашел издалека.
— Ревель с недавних пор — город примечательный. Правит там не один благородный дом, а сразу три…
— Как же они промеж себя не перегрызутся? — удивился Масимо дель Боско.
— А так, что положен меж ними священный обет. Бог даст, он и дальше останется нерушим, — Олле запнулся и грустно вздохнул, — Бог даст…
Микула наклонился с седла и харкнул в придорожную лужу, ясно давая понять, что он думает о западных правителях и их высоких обетах.
— Да святится Имя Его! — невпопад крикнул Натан Англан.
Всадники подвели лошадей с двух сторон ближе к повозке, чтобы лучше слышать.
— Началась все просто и незатейливо, — мастер Эриксон уселся поудобнее, вытянул ноги в аккуратных лосевых сапожках, — если кто не знает, король Вальдемар Аттердаг, последний из династии Эстридсенов, правнук другого Вальдемара, основателя Ревеля, прекратил многолетнюю усобицу. Но затяжная война с Ганзой опустошила казну. Вот он и решил продать Эстляндию Германскому Ордену за девятнадцать тысяч марок. И уж все вроде у немцев сладилось, как вдруг к Вальдемару явились трое знатных рыцарей из Шлезвига и предложили сохранить восточные владения в составе короны. Звали их: Готфрид Диз, Рэндольм Хадерик и Толгарт Хуст. Простые тогда бытовали нравы, свободные — не в пример нынешним. И благородный дворянин не так гнул выю перед земным владыкой, как в позднейшие времена…
— Тебя послушать, купец, так раньше и солнце ярче светило, — проворчал Микула, — а ведь у гривны, ей-ей, всегда две стороны имеется.
— Истинная правда, командир, — не стал возражать Олле, — оборотная сторона есть и у гривны, и у флорина … так же у судеб людей и королевств. Переговоры растянулись на долгие восемь месяцев. Подробностей мы не знаем, но колебался Вальдемар, надо думать, не от хорошей жизни. Но рыцари от слова своего не отступились, ибо искали, как гласит предание, не покоя и достатка, но славы и чести…
Купец тут же посмеялся над собственными словами.
— Вообще-то умные люди полагают, будто слава и честь от начала времен шли по сходной цене. Ведь на новых землях всяк сам себе король — выю ни перед кем не гнет, да еще и подати собирает. Рыцари уплатили в казну половину суммы серебром, но обещали вдвое большую прибыль в течении следующих пяти лет.
— Почему Орден все ж не подмял под себя Ревель? — вмешался Масимо дель Боско, — ведь магистр предлагал заплатить все и сразу.
— Рыцари, не лыком шиты, заручились поддержкой Эдуарда Третьего Английского, победителя при Кресси, а папа Гонорий благословил их на новый крестовый поход, — неторопливо объяснял мастер Эриксон, — Эдуард Третий выступил гарантом договора, получив за это привилегии для английских купцов на Балтике. Граф Диз стал наместником датского короля в Ревеле, Хусты сели в Везенберге — на Руси его называют Раковором, а Хадерики заняли старый орденский замок Айзенштайн.
— Литва чтит договоры с англами и франками, но руки им не целует, — напряженно произнес Микула.
— На юге говорят: кто отвергнет протянутую руку Парижа, тот познает тяжесть его кулака, — напомнил Вито Гримальди.
— Эка невидаль! — Масимо выпучил глаза и схватился за гриву лошади, — хваленый железный кулак за сотню лет ржа разъела!
— Поберегись, кум! — Вито заерзал в седле флегматичной пегой кобылы, — языком верти, да меру знай!
— Ум богом дается, а умеренности жизнь учит, — с прохладной улыбкой рассудил Эдмунд, — Париж силен своей традицией, а традиции не ржавеют. Время лишь придает им крепости. Эдуард Ангулемский вслед за отцом и дедом превратил свои владения на континенте в настоящий символ верховной власти. К северу от Средиземного моря каждая собака знает: английские львы и французские лилии вместе владеют миром.
— А ведь будущий великий король мальчонкой едва не помер от чумы, — добавил Вито Гримальди, — подумать страшно, что было бы со всей Европой, не яви тогда Господь свою милость!
— Если бы Эдуард Пятый не женился на Изабелле Валуа, — задумался Эдмунд, — если бы позволил казнить Жанну Девственницу, как советовали епископ Кошон и кардинал Винчестерский, если бы дофин Карл не порезался ржавым гвоздем… та война могла бы продлиться сто лет, и все мы жили бы сейчас совсем в другом мире.
Магистр Люциан разглядел сквозь промозглую мглу в устье лощины силуэты троих всадников. Он облегченно вздохнул, потому что уже начал терять терпение. Его поджарый польский рысак фыркал, потряхивал мокрой гривой и переступал с ноги на ногу, разбрызгивая грязь. Люциан так и не стал хорошим наездником, и беспокойный норов лошади действовал на него удручающе. С непривычки страшно ломило поясницу. После шести часов изнурительной верховой езды внутреннюю поверхность бедер словно натерли куском нечёсаной шерсти. Хуже только всепроникающая сырость.
Люциан всерьез задумался: не испробовать ли на себе какое-нибудь простенькое заклинание, чтобы согреть остывающую кровь. Вольное обращение с эфиром противоречило строгим рестрикциям Магикума, но кто бы смог поймать его за руку в этой глуши? Люциан кутался в двуслойную шерстяную парку, а сверху накинул плащ из толстой парусины, широкий как одеяло. Но холодный моросящий дождь сочился с неба уже не один час, и даже самая плотная ткань от него не спасала.
В нос била густая мускусная вонь, как изнутри овечьего загона. Вдоль топкого берега ручья, заросшего папоротником и толокнянкой, расположилась большая ватага кхулков. Волосатых тварей не заботили капризы погоды. Они группами сидели на корточках: ворчали, почесывались, вылавливали друг на друге вшей, временами затевали мелкие ссоры. Некоторые глодали жесткие, как скорьё, полоски сушеного мяса. Другие лакали из мехов гуч — густое бурое пойло, настоянное на толченых оленьих рогах и еловой коре.
Люциан брезгливо поморщился:
«С каким же сбродом приходится иметь дело!»
Всадники пересекли ручей, выбрались из воды на краю глубокого изогнутого плеса. Кони оскальзывались и спотыкались на мокрых камнях. Капитан фламандских наемников стянул капюшон обтрепанной серой хламиды, подставил под дождь худое, болезненное лицо, поймал несколько капель на язык, сплюнул в сторону.
— Ну, что ты разведал? — ужимки этого неприятного субъекта с каждым часом все больше раздражали Люциана. Несмотря на жгучее отвращение к чесоточным дикарям, магистр предпочел бы командовать одними кхулками. Примитивные твари боготворят своих хозяев, ведь те способны голыми руками разжигать огонь.
«Если бы проблемы с людьми решались так просто…»
— Делишки складываются как нельзя лучше, мой господин, — с мерзкой ухмылкой сообщил гауптман, — литовские дуболомы без толку мотаются вдоль обозов, а прочие горланят песни и в ус не дуют. Можем начинать хоть сейчас.
Люциан неторопливо оценил ситуацию.
— Пусть подъедут ближе к городу. Пусть думают, что опасность миновала.
Гауптман закатил глаза и фальшиво зевнул, изобразив смертельную скуку.
— Как скажите, мой господин. Только не перемудрите.
Люциан пропустил дерзкую фразу мимо ушей, но внутри шевельнулся основательно забытый страх перед унижением.
В Тоскане, в приюте для будущих магов, он научился терпению. Мелкие пакости, насмешки, попытки уколоть побольнее — одаренные дети ничем не лучше своих заурядных сверстников. Также сбиваются в стаи, делят места у кормушки, скопом кусают слабейшего. Достаточно раз оступиться, и станешь мишенью для травли и издевательств на долгие годы. Упасть на дно легче легкого, и подняться тебе уже не дадут…
Люциан нервно перехватил поводья. Ладони у него вспотели.
— Сворачивай лагерь. Встретим торгашей на росчисти, и пусть наши мохнатые друзья вдоволь повеселятся.
— Как скажете, — гауптман ухмыльнулся еще противнее, — вы тут начальник. Поглядим, кто будет веселиться последним.
Люциан смотрел на окутанную туманом гряду возвышенностей, за которой скрывалась дорога. Придется еще немного помучиться в холоде и сырости, а заодно выдержать общество несносного Ксавье Анкетиля. Но дело того стоит. Если все пойдет, как задумано, охрана в виду города окончательно расслабится, утратит остатки бдительности. Ратники начнут грезить о дешевой выпивке и распутных бабах. Но вместо заслуженных развлечений им врежут обухом по голове.
Кхулкам достаточно показать жертву, и их уже ничто не остановит. Ударив в хвост колонны, они сметут тыловой разъезд и подожгут множество фургонов, прежде чем полочане оправятся от неожиданности и соберутся для встречного боя. Дикарей, разумеется, перерубят, но до того они учинят страшный погром и разорение. Кхулки люто ненавидят колонистов, грезят о богатой добыче и ринутся в бой со всей яростью. Глупым тварям невдомек, что в конце их используют как смазку для литовских мечей, и сожалеть об этом никто не станет. Люциан предвидел много крови и много трупов, не говоря уж об огромных убытках. Судный день, устроенный своими руками — отличный способ избавиться от неприятных детских воспоминаний. Особенно если под рукой нет бутылки сладкого анжуйского вина. Только блевотный гуч, пахнущий ослиной мочой и сопревшей лесной подстилкой. А каков он на вкус лучше вообще не думать.
С тех пор как датский король Кристиан в очередной раз поссорился с Ганзой, торговля на Балтике заметно сократилась из-за морской блокады и участившихся нападений каперов. В ответ на притеснение немецких купцов в Ревеле, Рига ввела заградительные пошлины. Чтобы избежать поборов, торгаши приспособились возить товары через Полоцк и псковскую пятину, потому что дорога на Митаву перекрыта людьми рижского архиепископа. Известие о гибели богатого каравана отзовется по всей Эстляндии как рев последней трубы перед сошествием ангелов. Мелкие торговцы встретят зиму с пустыми прилавками. Барыги и перекупщики упустят прибыль, кто-то наверняка разорится. Обозлённые мещане начнут искать виноватого. И не где-нибудь в дикой пустыне, а у себя под боком.
Учитель останется доволен.
Шестеро черных райдеров окриками и ударами плетей сгоняли кхулков в жалкое подобие маршевой колонны. Тучи обливались слезами, словно безутешные вдовы над могилами погибших мужей.
Солнце едва поднялось над верхушками елей, а караван встал на привал. Обозные старшины стремились миновать пустоши ускоренным маршем. Фургоны ехали днем и ночью. Лошадей кормили на ходу, подвязывая им на шеи торбы с овсом. В темноте освещали дорогу фонарями на длинных шестах. Возницы и охранники спали по очереди, сменяя друг друга. Останавливались утром и вечером, чтобы поесть горячей пищи, размять ноги, а главное — не уморить коней.
Расположились несколькими шумными биваками на старой вырубке, уже успевшей обрасти молодью. Слуги и ямщики бегали туда-сюда с мешками зерна и охапками сена, спускались к ручью за водой, пугая бекасов, серых крачек и диких гусей, гнездящихся на болоте. Микула настрого запретил распрягать повозки. Конюхи ругались на чем свет, таская воду в бадьях, но не смели ослушаться приказа.
Вернувшиеся разъезды не заметили ничего подозрительного. Сотенный голова разрешил дозорным перекусить у огня, дал свежих коней и снова отослал в лес. Путники уселись вокруг наспех разведенных костерков, подкреплялись скудным дорожным пайком, посасывали пиво и хмельной мед из кожаных бурдюков.
Эдмунд отвел жеребца к водопою, вымыл и оттер чубарого от пота и грязи, задал овса пополам с ячменем. Как всегда, рыцарь пожалел о том, что не завел себе оруженосца или, на худой конец, толкового слугу. Но лишние рты надо кормить, а Эдмунд не любил тратить деньги. Он понимал, что виной тому дурной пример отца, который промотал семейное состояние и оставил сына без гроша за душой. Но привычка к бережливости помогала свести концы с концами. Жизнь наемника переменчива. Никогда не знаешь, в какой момент окажешься на мели.
Рыцарь вернулся к голове обоза и присел возле костра, где собрались все участники дорожной беседы. Микула обошел караулы и тоже присоединился к компании.
— Отдыхаем три четверти часа, потом грузимся и выступаем. К полудню увидим макушку Святого Олафа[6].
Сообща организовали быстрый перекус. Итальянцы угостили попутчиков молодым красным вином с виноградников Абруццо. Старшина двергов извлек из загашника бочонок тушеных грибов, а Олле Эриксон — шмат вяленой лососины.
Пока ели, разговаривали мало, зато вино постепенно развязало языки.
— Хотелось бы дослушать, как там сложилось у трех рыцарей, — Вито Гримальди смаковал рубиновый напиток с неторопливостью истинного ценителя, — вроде поначалу об этом шел разговор, покуда мы не отвлеклись.
— Вспомните, на чем я остановился, — попросил Олле, — от всех этих принцев, наместников и королей, право слово, ум за разум заходит.
— Уговорили трое рыцарей короля Вальдемара, — подсказал Натан, — и расселись каждый в своем уделе.
Мастер Эриксон отхлебнул немного из меха, чтобы увлажнить горло.
— Эх, везло предкам! — Вито мечтательно закатил глаза, — раньше и мир казался просторнее, и люди были легки на подъем. Нынче уж все не так!
— И все ж непонятно, отчего городом три рода правят, а не один? — Масимо дель Боско выхлебал половину оставшегося в бурдюке вина.
— Что ж тут непонятного, кум? — Вито отобрал мех у родственника, глотнул сам, протянул через костер Олле, — неужто трех пальцев на руке счесть не можешь?
— А вот и могу! — Масимо с тоской проводил глазами вожделенный бурдюк, — вечно ты, кум, жадничаешь и поперек слова лезешь! С чего ж рыцарям не избрать промеж себя старшего? Разве ж не так всегда делают?
— Не водилось меж ним ни старшего, ни младшего, — Олле облизал губы, но пить не спешил, — рыцари договорились владеть Эстляндией сообща и при полном единодушии. Чтобы впредь не возникало раздоров, местный ландтаг[7] каждые семь лет наделяет полномочиями наместника и лишь потом это решение визирует сам король. Для вящей значимости рыцари целовали крест, а такую клятву не вдруг нарушишь.
Торговец взболтнул мех на вытянутой руке:
— Власть, как хорошее вино. Если хлестать без ума, без меры — может голову снести. А если смаковать бережно, да в хорошей компании — и окружающие довольны, и тебе польза немалая. Горе тому, кто забывает об этом.
Олле опрокинул похудевшую кожаную кишку, выдавил в рот последние капли. Масимо издал разочарованный стон и отвернулся.
— Эхма! Жидковат шкалик на шестерых мужиков-то, — взгрустнул Микула.
По небу ползли рваные клочья облаков. Большая хищная птица описывала плавные круги над дорогой, медленно удалялась на север.
Вспышки света перед глазами потускнели и рассеялись. Люциан отпустил сознание орла, вышел из глубокого транса. В висках заворочалась слабая, пульсирующая боль, но маг отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи.
Любое крупное существо, будь то птица или животное, всегда неосознанно сопротивляется ментальному вторжению. Но Люциан с восьми лет постигал секреты эзотерической науки и добился впечатляющих успехов. Сейчас ему требовалось приглядеть за всем самому. Кхулки хорошо выполняют несложные приказы, но они напрочь лишены воображения и не умеют импровизировать. Любое отклонение от заранее указанной цели незамедлительно ставит их в тупик.
Магистр сидел в седле с закрытыми глазами, дожидаясь пока восстановится привычное зрение, а тело перестанет дрожать от слабости. Если берешь взаймы у Вселенной — не жалуйся на последствия, но, расплачиваясь по счетам своей жизненной силой, маг всегда остается с прибылью.
Когда схлынуло недомогание, Люциан обернулся к капитану наемников. Ксавье в ответ доверительно усмехнулся, словно их объединял какой-то грязный секрет.
«Как хорошо было бы навсегда стереть с его лица эту пакостную ухмылку. Желательно с помощью разряда молнии, пропущенной вдоль позвоночника…»
Особое положение Крючкотвора рядом с учителем задевало самолюбие Люциана. Ксавье нагло вторгся в его домашнее святилище и наследил там своими грязными сапогами. А еще он был похож на некоторых мальчишек из приюта — дерзких, самоуверенных и жестоких, всегда готовых поразвлечься за чужой счет. Но однажды гауптман споткнется на пустом месте, и тогда Люциан будет рядом, чтобы помочь ему упасть.
А сейчас нужно быть… деликатным. Да, именно так. Гордыня и спесь мешают человеку трезво мыслить и умножают число врагов. Разумнее прятаться в чужой тени и до поры оставаться незаметным. Люциан с детских лет следовал этому золотому правилу и шаг за шагом упорно продвигался к цели. Одни лишь проклятые небеса знают, через какие адовы муки ему пришлось пройти, дабы облачиться в почетную лиловую мантию и стать ближайшим помощником одного из величайших чародеев в истории Магикума. Зато теперь он мог не бояться завистников и конкурентов.
Агаш Лурдук отбрасывал достаточно длинную тень.
Люциан выглядел гораздо моложе своих сорока двух лет. Струи мирового эфира смывали приметы возраста, как святое вино причастия смывает все прошлые грехи. Если он и дальше будет старателен и осторожен, то надолго переживет большинство современников. Спустя двести лет магистр сохранит цветущее здоровье и безупречный цвет лица, а жалкие останки Ксавье Анкетиля сгниют в безымянной могиле. Люциан целиком отдался таинственному миру магии, позволил выжать себя досуха и наполнить заново. Досадная личная неприязнь не станет для него препятствием на пути к величию.
Люциан втянул в легкие влажный воздух. Дождь прекратился около часа назад, но клубящаяся на востоке тьма сулила новую порцию ненастья.
— Время пришло, — объявил Люциан наемнику, — спускай псов с поводка. И пусть один из твоих людей все время остается поблизости. Нас не должны ни в чем заподозрить, но учителю нужен подробный отчет.
— Не беспокойтесь, мой господин, — заверил его гауптман своим обычным снисходительным тоном, — все определенно будет исполнено в лучшем виде.
Предстоящая бойня казалась ему эдакой занятной шуткой. Люди вроде Ксавье идут по жизни играючи, не думая тех, кого топчут ногами.
— А я займусь погодой, — добавил Люциан, разглядывая тучи над головой, — немного ветра и дождя, чтобы остудить горячие головы.
— Главное, чтобы ветер остудил нужные головы.
— Твое дело следить за головами, а мое — за ветром.
Один из черных райдеров хлестнул коня плетью и ускакал прочь. Ксавье повернулся к толпе дикарей и отдал несколько коротких приказов на их примитивном лающем наречии. От воинственного рева четырехсот восьмидесяти луженых глоток низкие серые небеса вздрогнули и загудели, как кожа на барабане.
[1] Рыцари-наемники.
[2] Стеганая куртка. Надевалась под доспех, но могла носиться и отдельно.
[3] В славянской мифологии – злой дух, мелкая нечисть.
[4] Казначей, лицо, ведающее финансами.
[5] Имеется в виду Орден Меченосцев.
[6] Имеется в виду шпиль Ревельского собора Святого Олафа — самого высокого строения в Европе вплоть до середины XVI века.
[7] Дворянское собрание.