Потом еще Иезекииль. В видении, с описания которого начинается его книга, скрыт взгляд на устройство мира. Оно превосходит все самые смелые мысли, высочайшие произведения искусства. Мы вступаем в очерченный экстазом круг вдохновенного творчества. Здесь открывается радужный блеск колеса мира с его надмирами, и все это — в осязаемой модели.
Куринский, 24 декабря 1942
Ночью сны; я долго разговаривал с Фридрихом Георгом, вводя его в парижскую жизнь, и другими людьми. Один из них, маленький саксонец: «У людей есть все устройства для счастливой жизни, но они не пользуются ими».
После завтрака поход в долину Пшиша, на охоту за насекомыми, — изысканное занятие. Такие вещи способствуют сохранению чувства собственного достоинства как образец свободного волеизъявления.
Днем празднование Рождества; при этом мы вспомнили 6-ю армию. Если ей придется погибнуть в окружении, то зашатается вся южная часть фронта, и это будет именно то, что Шпейдель предсказывал мне весной как вероятное следствие кавказского наступления. Он полагал, что оно повлечет за собой «раскрытие зонтика», т. е. создание длинных фронтов с узкими подступами.
Вечером мы собрались все вместе в маленьком помещении, устроенном капитаном Диксом в бывшей бане. Вокруг курительного стола поставили кожаные сиденья от автобуса; деревянное колесо от русского орудия весом с центнер свисает с потолка в качестве люстры. Из-за огромной печи слышен голосок сверчка, нежный и мечтательный. Подали жареного гуся, к нему сладкое крымское шампанское.
Я вскоре ушел, чтобы заняться в своей казачьей хижине разбором обширной корреспонденции, доставленной мне де Марто во время праздника. В ней были прежде всего четыре письма от Перпетуи. Фридрих Георг сообщает мне о поездке во Фрайбург и разговоре с профессорами, «из своего германского уединения наблюдающими бег времени». Грунерт пишет о своих лилиях и эремурусе и извещает о посылке с красивоцветущим аллиумом. На полях его письма есть также замечание о магистре и встрече с ним в лондонском пабе незадолго до начала войны. Клаус Валентинер пишет о парижском круге друзей. Два письма от незнакомых людей указывают на авторов, а именно: на сэра Томаса Брауна, жившего с 1605 по 1681 год, и на Юстуса Маркорда с его «Молитвой неверующего». Из фотокопии завещания я узнаю, что еще один незнакомец, писавший мне время от времени, ныне уже погибший, сделал меня наследником всего своего литературного творчества. Примечательно также сообщение доктора Блума из Мёнхенгладбаха об одном месте, которое он нашел в «Садах и улицах». Описывая Домреми, я упоминаю надгробие лейтенанта Райнера, павшего там 26 июня 1940 года. И вот теперь я узнаю, что этот молодой офицер был гениальным садоводом, любовно выращивавшим элитные плоды и цветы, среди которых отдавал предпочтение амариллисам. Превзойдя голландцев, он добился на одном стебле восьми огромных цветков, от снежно-белого до глубокого черно-красного, и вел дневник обо всех своих растениях. Блум считает, что я не напрасно увековечил память об этом редкостном человеке, и я с ним согласен. Затем письма от Шпейделя, Штапеля, Хёлля, Грюнингера, Фрайхольда, сообщившего, что он послал мне лосося с финского берега. Удивительно, как нити жизни продолжают тянуться среди всеобщего уничтожения. И не будь больше почты, они бы все равно тянулись через пространства.
Куринский, 25 декабря 1942
Утром служба одного молодого католического священника, превосходно справлявшегося со своими обязанностями. Потом причащение у евангелического пастора, молодого унтер-офицера, делавшего свое дело также с большим достоинством.
Затем охота на насекомых в долине Пшиша. В гнилом пне гнездо diaperis boleti с красными ножками — это его кавказская разновидность. Изучение насекомых поглотило много времени моей жизни, но я рассматриваю это занятие как поле, на котором упражняют тончайшую способность к дифференцированию. Эта способность позволяет увидеть самые скрытые особенности ландшафтов. Спустя сорок лет читаешь на этих крыльях письмена, словно китаец, знающий сотню тысяч иероглифов. Армия школьных учителей и педантов разработала систему, мудрствуя над ней вот уже скоро двести лет.
Днем в ущелье Мирное со старшим лейтенантом Штрубельтом, одним из умнейших учеников Хильшера. Во время беседы с ним, касавшейся положения 6-й армии, как никогда прежде мне стало ясно то обстоятельство, что каждый из нас замешан в этот котел, даже если физически не присутствует в нем. По отношению к нему не может быть нейтралитета.
Мы блуждали в тумане среди армии дубов и диких груш, низкие вершины которых закрывали обзор плотной завесой. На одном из склонов мы наткнулись на группу могил, среди них — Герберта Гоголя, старшего ефрейтора саперов, павшего здесь 4 октября 1942 года. Вид этого креста в сыром, оплетенном серыми прядями тумана девственном лесу тоскливо поразил меня своей глубокой покинутостью.
Мысль: они заблудились здесь, как дети в жутком колдовском лесу.
Апшеронская, 27 декабря 1942
На два-три дня в Апшеронскую, помыться и отдать в починку вещи, износившиеся во время похода по горам.
Место занято войсками обеспечения и снабжения, а также госпиталями, вокруг которых быстро растет венец кладбищ. Эти посевы мертвых обильны. Многих из погребенных здесь убила эпидемия, что я заключаю по нередко встречающимся на крестах именам врачей.
Вечером отвечал на письма. Но работу пришлось закончить, так как рядом завел свою волынку громкоговоритель. С тех пор как Лютер кинул свою чернильницу в жужжащую муху, этот вид помех становится в наши дни все более бессовестным. Мне кажется, что помехи акустически соответствуют тем фигурам, что мы видим на картинах Босха, Брейгеля и Кранаха, изображающих искушения, — дьявольские, адские звуки, врывающееся в духовный труд демоническое тявканье, подобное хихиканью фавнов, глядящих с вершин скал на окрестность, или проникающему на поверхность бешеному разгулу в пещерах ада. Но выключать нельзя — это было бы кощунством.
Апшеронская, 28 декабря 1942
Переход на другой берег Пшиша по длинному и узкому подвесному мосту, который раскачивается на проволочных канатах, точно на лианах. Река здесь шире, чем в горах, ее вода в ложе из глинистого, стоящего вертикальными ребрами сланца отливает зеленым камнем.
Вдоль берега тянутся леса с великолепными деревьями. Я наткнулся на грустное селение, состоящее из деревянных домов, трухлявые драночные крыши которых дымились, а женщины, несмотря на холод, хозяйничали на воздухе у маленьких печей. Все здесь отдавало средневековьем, — проклюнувшийся из земли мир дерева и глины. Рядом также машины, которым здесь принадлежит роль, подобная той, что досталась белому человеку в Америке. Так, я видел пилораму, вокруг которой лес на значительном расстоянии был начисто вырублен. Глядя на это, ощугимо понимаешь варварский характер истребления, изображенного Фридрихом Георгом в «Иллюзиях техники». Оно происходит, покуда позволяют богатства природы, и оставляет за собой землю обессиленной, навечно бесплодной. Тут нужны ду́хи старого Марвица, заботившегося о том, чтобы брали только от прироста, но не от капитала земли.
Кутаис, 29 декабря 1942
Ночью сны. Среди прочего я листал прагматически составленную историю этой войны. Например, отрывок «Разъяснения к войне», каких я увидел там целую тьму, — толкования значений от простой атаки до важнейших церемоний.
Утром отъезд, сперва к вокзалу Мук, потом через Асфальти и Кура-Цице на Кутаис. Из Кура-Цице я воспользовался грузовиком, так как дорога с ее глубокой колеей не годилась для легких автомобилей. Ночью подморозило, но под тяжестью колес верхний слой снова таял, так что дорога напоминала намазанный маслом хлеб. К тому же подъемы, выбоины, встречный транспорт, когда приходилось толкать машину по грязи. Водитель, шваб из Эслингена, человек холерического темперамента, близко к сердцу принимал эти беды:
— Мля, выть хочется, кто в машинах понимает! — и опять при особенно сильных встрясках: — Бедная машинка! — говорил он своему мамонтообразному чудовищу.
Дорогу окружали леса, частично задушенные лишайниками, свисавшими с ветвей зеленой пряжей. Она шла вдоль взорванных буровых вышек и уничтоженных сооружений нефтяного района. Уже виднелись отдельные люди, как муравьи снующие между развалин.
Кутаис, 30 декабря 1942
Место это — грязная дыра, отдельные пункты которой связаны гатью; это штаб, госпиталь, продовольственная служба. Вне этой тропы испытываешь совершенно невыносимые трудности. Так что смертельные случаи от перенапряжения не редкость.
X Поток грязи проникает и внутрь помещения. Я был утром в госпитале, стоящем посреди желто-бурой топи. При входе навстречу мне вынесли гроб старшего лейтенанта, которого доконало вчера шестое ранение. Одного глаза он лишился еще в Польше.
В таких обстоятельствах необходимо соблюсти по крайней мере три условия нормального самочувствия: тепло, сухо, сытно. Это удавалось; видно было, как апатичные группы больных сумерничали в своих натопленных закутках. Преобладали простудные заболевания, притом в их острых формах: воспаления почек и легких. Здесь были часты также отморожения из-за постоянного перенасыщения воздуха влагой при температуре выше нуля — вследствие охлаждения испарением. Казалось, из людей выкачано все. У организма полностью отсутствуют резервы; тогда, слегка задев, пуля может привести к смерти, так как для борьбы даже с этим уже нет жизненной силы. Часты также поносы со смертельным исходом.
В этом месте лежат также многочисленные мины, и они несут беду. Так, на днях у края дороги нашли русского с оторванными ногами. При нем обнаружили взрыватели и сразу же его застрелили, согласно, по-видимому, тому смешению гуманности и зверства, какое сопутствует утрате способности различать добро и зло. Царство смерти становится чердаком, куда суют все, что неудобно, с глаз долой. Может быть, в этом и есть наше самое большое заблуждение.
Кутаис, 31 декабря 1942
Ночью сны. Я присутствую при разговоре между дамой в амазонке и господином средних лет, будучи сам то одним то другим партнером в разговоре и вообще чувствуя, что как индивидуум осуществляюсь в диалоге. Тут же отчетливо обнаружилась пропасть, существующая между действующим и наблюдающим: процесс, цельность которого я вначале ощущал совершенно отчетливо, приобретал диалектический характер, как только я начинал говорить. Эта картина характеризует мое положение вообще.
Утром навестил г-на Майвега, командующего в Широкой Балке частью под названием «минералогическая бригада». Так называет себя полувоенное-полутехническое формирование, задача которого — разведка, безопасность и освоение занятых нефтяных областей. Широкая Балка — это название широкой впадины, одного из мест, где нефть добывается в значительных количествах. Перед уходом русские сделали все, чтобы разрушить скважины и сооружения. Они залили отверстия для бурения цементом, завалив их затем кусками железа, спиралями, винтами и старыми бурами. Они опустили железные грибы, которые, когда их пытались пробурить и поднять наверх, раздавались в стороны и срывали буровые штанги.
После длительного разговора мы оседлали лошадей и объехали местность. Со своими перевернутыми вышками, взорванными резервуарами она напоминала ящики для железа, какие мы видим иногда в слесарных мастерских. Заржавленные, погнутые, разобранные детали валялись вокруг, между ними — взорванные машины, котлы, баки. Мысль о том, чтобы что-то начинать делать в таком хаосе, может привести в отчаяние. То там то здесь на местности виднелись люди, поодиночке или группами; они блуждали, как посреди разваленной головоломки. Зияли свежие минные воронки, особенно рядом с вышками. Вид саперов, тщательно обследующих землю своими щупами, будил тягостное чувство, которое охватывает человека, когда даже земле под ногами нельзя доверять. Но в конце концов, подо мной была лишь смирная лошадь.
За обедом мы пили кавказское вино и обсуждали вечную тему: как долго продлится война? Майвег, десять лет проживший в Техасе в качестве инженера-нефтяника, считал, что война против России потребует предела возможного и точно так же выдохнется против Америки, причем за счет англичан и французов.
Я же, напротив, приводил доводы, что именно интенсивность войны говорит об обратном. Ведь неясность исхода — самое худшее, что можно предположить. Распространенный прогноз, что война будет длиться бесконечно, основывается, в сущности, на нехватке фантазии; его приводят люди, не видящие выхода.
Деталь: русские пленные, которых Майвег велел отобрать из всех лагерей для восстановительных работ; бурильщики, геологи, местные рабочие-нефтяники одной воюющей частью использовались на вокзале в качестве грузчиков. Их было пятьсот человек, из которых триста пятьдесят умерло на обочинах. Когда вернули оставшихся, умерло от истощения еще сто двадцать, так что осталось только тридцать.
Вечером Новый год в штаб-квартире. Я снова увидел, что чистая радость праздника стала невозможна в эти годы. Так, генерал Мюллер рассказывал о чудовищных позорных акциях службы безопасности после взятия Киева. Снова упоминался туннель с отравляющим газом, куда завозили поезда с евреями. Это слухи, и я записываю их в качестве таковых, но наверняка массовые убийства в огромных количествах имеют место. Я думал при этом о жене славного Потара — он за нее так боялся. Вглядываясь в отдельные судьбы и подозревая о размерах злодеяний, совершающихся в местах уничтожения, ощущаешь такие страдания людей, что опускаются руки. Отвращение охватывает меня тогда перед мундирами, погонами, орденами, оружием, чей блеск я так любил. Старое рыцарство умерло; войны ведутся технологами уничтожения. Итак, человек достиг состояния, которое Достоевский описал в «Раскольникове». Себе подобного он воспринимает как вредного паразита. Именно этого он должен прежде всего остерегаться, если не желает очутиться в мире насекомых. Это ведь о нем и его жертвах потрясающее, вечное: «Это — ты».
Я вышел на улицу, где мерцали звезды и зарницами вспыхивали выстрелы. Вечные картины: Большая Медведица, Орион, Вега, Плеяды, туманность Млечного Пути, — что такое люди и наш земной путь перед этим сиянием? Что все наши преходящие муки? В Полночь среди шума застолья я вспомнил дорогих мне людей и живо ощутил их дошедший до меня привет.
Апшеронская, 1 января 1943
Пророческие новогодние сны: я нахожусь в большой гостинице и с носящим при себе посеребренные ключи портье беседую о чемоданах путешественников. Он считает, что эти люди в высшей степени неохотно, с ощущением большой растерянности расстаются с чемоданами, которые означают для них нечто большее, чем просто футляр для их имущества. В них заключено все: путешествие, престиж и кредит. Чемоданы для путешественников — как их собственная кожа, как корабль, последнее, с чем расстаются в бурю. Я смутно ощутил, что гостиница — это мир, а чемодан — жизнь.
Потом для стрельбы из лука я вырезал Александру стрелу из побега розы с красным бутоном на конце. Встал рано, готовясь к отъезду в Апшеронскую. Великолепное солнце сияло в горах, леса дышали фиолетовыми красками, обещавшими скорую весну. Я был в превосходном настроении, как воин, вновь выходящий на арену. Мелкие будничные дела в первый день года исполнены особой прелести; умывание, бритье, завтрак и записи в дневнике — символические акты, торжественно совершаемые человеком.
Три благих решения. Первое: «жить умеренно», ибо почти все трудности в моей жизни основывались на прегрешениях против чувства меры.
Второе: «всегда видеть несчастных». Человек от рождения склонен не воспринимать истинное несчастье, более того, он отводит от него глаза. Сочувствие всегда плетется в хвосте.
И наконец: я хочу прогнать от себя всякую мысль о собственном спасении в том круговороте катастроф, которые возможны. Гораздо важнее вести себя достойно. Мы стараемся утвердиться лишь на поверхностных точках скрытого от нас целого, и, быть может, уловки, которые мы при этом измышляем, как раз и ведут нас к гибели.
На этот раз дорога не казалась такой безжизненной. Я насчитал по крайней мере пятьсот человек, работавших на ней. Остальные пятьсот подвозили на машинах и лошадях снабжение. Такие картины подавляют зрелищем огромного пространства, и даже сами горы, такие как Семашхо, обретают титаническую тяжесть. Замечательный прогноз Шпенглера также пришел мне на ум.
В Апшеронской я сначала обедал с Массенбахом, затем мы совершили прогулку по лесу. Белые горы сияли на горизонте. Мы говорили о позорных акциях, совершаемых в наше время. При этом он был уже третьим, кто считал их неизбежными. Кровавая расправа с русской буржуазией после 1917 года, уничтожение миллионов в тюрьмах ввергли в панический ужас немецкого обывателя и обернулись кошмаром. Так, справа пришло то, что казалось еще более страшным слева.
Такие беседы ясно показывают, как глубоко техническое мышление проникло в нравственность. Человек ощущает себя находящимся внутри огромной машины, из которой он не в силах выбраться. Здесь всюду правит ужас, идет ли речь о помрачении или гротесковости в Деле хранения секретов или о всеобщем недоверии. Всюду, где встречаются два человека, они начинают подозревать друг друга, едва успев поздороваться.
Майкоп, 2 января 1943
Ночью до пятидесяти бомб упало на местечко. С утра я отправился в Майкоп. Машина ехала мимо смененных отрядов, тянувших за собой средневековый канат. Вообще, все это скорее напоминает Тридцатилетнюю войну, чем прошлую, — и не только своими формами, но также религиозной проблематикой, высвечивающейся все яснее.
Погода была ясной и мягкой. Утром я ходил в парк культуры, в котором крошатся гипсовые фигуры современных сверхчеловеков. Затем на крутой берег Белой. Днем меня принял генерал Конрад, командующий верхнекавказским фронтом. Он показал мне на столе огромную карту и сказал, что готовится отступление. Удары, нанесенные 6-й армии, расшатали все южное крыло. Он полагает, что наши силы за последний год были растрачены впустую людьми, разбирающимися в чем угодно, но только не в умении воевать. Особенно дилетантским является пренебрежение созданием ударной группировки войск на главном направлении; Клаузевиц перевернулся бы в гробу. Следуют за любым капризом, за любой случайной идеей, пропагандистские цели вытесняют стратегические. Можно захватить Кавказ, Египет, Ленинград и Сталинград, но не одновременно же! — и при этом существует еще несколько побочных планов.
Теберда, 3 января 1943
Когда я в восемь часов приехал на аэродром, приземлился немецкий самолет-разведчик. Во время утреннего полета зенитный снаряд попал в его левое крыло, в котором теперь виднелась дыра величиной с арбуз. Потом на него накинулись четыре истребителя.
Свой же бортовой стрелок при рывке машины вверх запустил сноп из двадцати пуль в верхнее рулевое управление. Во время воздушного боя снаряд оторвал у бортовой пушки правое боковое управление; свыше тридцати пуль продырявило машину. Серое покрытие отскочило, царапины отливали серебром. Бензобак также имел пробоины.
Летчик, старший лейтенант, бледный, безмерно усталый, жадно затягивался сигаретой, объясняя, как он выдержал бой. Пробоины в бензобаке автоматически закрылись резиновой прокладкой, Разговор о прыжке в случае пожара. «Над русским районом это невозможно. Тогда уже все равно, стреляют ли сверху в голову или справа в парашют».
Я сел в Физелер Шторх, самолет, рассчитанный на пилота и одного пассажира. При подъеме стал виден план поселка: правильные квадраты домов, с садами между ними. Мы медленно парили над землей. Я с восхищением следил за птицами внизу, гусями, спешившими строем, и курами, суетливо ищущими укрытие в тени изгородей и заборов, будто они на самом деле увидели аиста, Ястребы с хищным размахом чертили перед нами круги; стаи синиц и зябликов мелькали в дебрях подсолнечника.
Я подумал тогда о разговоре с отцом приблизительно в 1911 году. Его темой было: наступит ли когда-нибудь такой день, когда летящий в воздушном пространстве человек будет так же мало удивлять нас, как стая журавлей. Романтически устремленному в будущее, мне казалось, что скоро все будут летать, словно птеродактили в древности. Сейчас я уже утратил это чувство. Оптика слабеющего глаза уже не подходит тем, кто стремится к таким полетам. Но за все наши желания, наши страсти мы платим сполна.
С аэродрома в Черкесске мы въехали на машине в долину Кубани, большой, торжественной ареной лежащую в преддверии хребта. Ее зеленая вода несла с собой льдины, широкую котловину окружали волнистые цепи бурых гор, круто обрывавшихся у долины белыми утесами, гладкими или отвесными ребристыми стенами, сменявшимися трубчатыми образованиями в красивых складках. Затем пошли каньоны со столовыми горами из красно-коричневого или красновато-розового камня, лежавшего горизонтальными слоями, так что казалось, будто едешь мимо сложенных титанами стен. Внизу — широкое русло реки с белыми отшлифованными валунами.
В Кумаринском и других селах центром служили маленькие деревянные мечети с полумесяцами. Пастухи верхом гнали перед собой овец и коров. Другие спускались из леса рядом с ослами, до отказа нагруженными хворостом. На них были бурки — плащи из валяной овечьей шерсти с высокими плечами без рукавов, которые носят черкесы.
Постепенно горы приблизились и образовали своими зубцами врата, сквозь которые открывался вид на голубоватые снежные вершины великанов горного хребта. У Микоян-Шахара, словно по мановению волшебной палочки выросшей из земли резиденции правительства, дорога свернула в долину Теберды. В Теберде, курорте для легочных больных, виден налет уюта, изобилия, каких ждешь, скорее, от долин Гарца или Тирольских Альп.
Полковник фон Ле Сюир, командовавший там боевой группой, сформированной из горных стрелков, знаком мне еще по войскам управления внутренних дел. Он сердечно приветствовал меня в кругу своего маленького штаба, — высокие горы поднимают настроение, я это часто замечал, они убыстряют ток крови, делая общение более товарищеским и открытым.
Для дневника: краткие, маленькие заметки часто сухи, как крупинки чая, а точно следуя событиям, мы будто добавляем горячей воды, раскрывающей их аромат.
Теберда, 4 января 1943
Далее вверх по долине Теберды до командного пункта капитана Шмидта, перегораживающего вместе со своими высокогорными стрелками два перевала наверху. Я воспользовался мотоциклом на гусеничном ходу, машиной для подъемов по бездорожью.
Узкая тропинка вела наверх между гигантскими хвойными деревьями и замшелыми валунами. Ручеек бежал по ней из-под намерзшего пузырьком ледяного колокольчика. Справа, между отвалами бледной гальки, — словно разделенная на множество сосудов Теберда, а потом Аманаус, питающийся водой из ледников. Веселое журчание, своего рода голос вершин.
Высоко наверху, в котловине Аманауса, стоят деревянные здания школы альпинистов и санатория. Шмидт принял меня на своем командном пункте, над которым высились ледяные великаны: слева массив Домбай-Ёльген, затем острый Карачаевский пик, восточная и западная Белая Кайя, а между ними своеобразный рог горы Суфрудшу. На мощном леднике Аманаус с его полями зеленоватого льда, глубокими ущельями и сверкающими гранями находятся посты, обеспечивающие перевалы. Им надо еще преодолеть семичасовой путь до своих хижин из льда и снега. Дорога ведет их между валунами, лавинами, страшными обрывами. Как рассказал мне Шмидт, опасности восхождения превращаются здесь в опасности войны; на трудных подъемах помнят прежде всего о враге. Только что он получил сообщение: русские Дозорные группы окопались наверху в снежных землянках; бой в разгаре. Эти снежные норы выстланы газетами, и свеча служит источником тепла. Вот и весь комфорт.
Я намеревался как можно дольше оставаться здесь наверху, поднимаясь время от времени в этот ледниковый мир. Мне было хорошо здесь; я чувствовал, в этих массивах кроются гигантские источники жизни, что остро ощущал еще Толстой. Но пока я обсуждал со Шмидтом подробности моего пребывания, из Теберды пришел радиошифр, незамедлительно требовавший моего возвращения. Это означало, по-видимому, что положение под Сталинградом ухудшилось. К тому же погода, бывшая до сих пор ясной, внезапно испортилась: над перевалами курились потоки теплого воздуха с Черного моря, вихри и полотнища тумана цеплялись за острия скал. Снова и снова оглядывался я из котловины на этих великанов — на их острые края, зубцы и пропасти. Захватывающе смелые мысли соединялись с темным страхом перед этой мощью. Замысел мира запечатлен в этих местах.
В Теберде все тоже неспокойно. Слева 1-я танковая армия оставляет свои позиции; верхнекавказский фронт охвачен движением. На днях будут сданы позиции, завоевание которых стоило больше крови и усилий, чем способен вместить человеческий ум. Из-за спешности отступления многое бросают. Полковник приказал взорвать боеприпасы и уничтожить часть провианта; кресты сняли с могил, их следы заровняли. Впрочем, полковник был настроен философски, например:
— Любопытно, кто эту Анастасию через неделю будет щипать за задницу!
Восклицание относилось к одной из двух девушек, прислуживающих здесь же за столом. Они плакали и говорили, что русские перережут им глотки; пришлось полковнику найти им местечко у троса.
Теберда, 5 января 1943
Утром снова в долине Теберды, несмотря на дождь. Кто знает, когда глаза немца снова увидят эти леса! Боюсь, после войны наглухо закроются многие участки планеты.
Прежде всего хотелось еще раз насладиться видом старых деревьев; то, что они вымирают на этих почвах, кроме прочих дурных последствий, внушает крайнее опасение. Ведь они не только могучие символы неисчерпаемой земной силы, но и дух предков, сохраняющийся в дереве колыбели, кровати и гроба. В них, как в ларцах, заключена священная жизнь, которую человек теряет, когда они гибнут.
Но здесь они все еще возвышались: мощные ели, ветки которых точно плотное одеяние облегали стволы, буки в серебристом глянце, корявые девственные дубы, серые дикие груши. Я прощался с этими деревьями, как Гулливер перед отбытием в страну лилипутов, в которой все великое возникает как результат конструирования, а не свободного роста. Все окружающее казалось мне призрачным, словно во сне, точно рождественская сказка, которую ребенок подглядел в замочную скважину, — и все же это останется в воспоминаниях в качестве мерила. Следует знать, что способен предложить мир, чтобы не сдаваться слишком задешево.
Ворошиловск, 6 января 1943
Встал рано к отъезду в Ворошиловск. В плотной снежной замети я плохо различал долину Теберды, а затем — и Кубани. Летучие, свободные мысли и фантазии исполнены духовной силы. Я отношу это на счет горного воздуха, а также живительной силы меда — древней пищи не только богов, но также отшельников и одиночек, чьей жизнью по преимуществу я жил в эти дни. Кто имеет их постоянно в достатке, может расправить духовные крылья, точно бабочка.
Дорога запружена потоками отступающих колонн. Тут карачаевцы в своих черкесках, верхом на лошадях; они отгоняют скот или сворачивают в боковые долины. Эти люди в трудном положении, они встретили немцев, как освободителей, и теперь им придется, если только они не присоединятся к отступлению, укрываться в недоступных местах, чтобы избежать кровавой расправы. Самое страшное — постоянная смена властей, взимающих все более кровавую плату за частую смену заблуждений.
За Черкесском дорога вообще исчезла в снегу и дальше тянулась меж стеблей кукурузы и зарослей высохшего подсолнечника. Затем и эти знаки стали постепенно исчезать, и водитель долго ехал по едва заметной колее. Впрочем, этот след довел нас до огромной соломенной скирды; обогнув ее, он возвращался обратно. Вторая попытка закончилась у реки, темной полосой прорезавшей снежную пустыню. При этом начинались сумерки, поднимался туман.
Наконец мы добрались до сарая, в котором когда-то шла молотьба, и молодой парень показал нам дорогу, скача галопом рядом на лошади. Он не хотел садиться в машину, боялся, очевидно, что мы его потом не отпустим. Двигаясь по наезженному следу, мы добрались до склона, покрытого тонким слоем глины, коричневой и скользкой, словно шоколадное масло. Мы пытались толкать машину, но колеса крутились на месте и окидывали нас с ног до головы упругими струями грязи. Несколько крестьян, работавших поблизости, пришли к нам на помощь, навалились, как медведи, стискивая при этом стекла машины своими широкими плечами.
Попытка объехать это место увенчалась тем, что машина сквозь тонкий слой намерзшего льда провалилась в болото. Пока я смотрел, как она погружается все глубже, с дороги явился возчик, выпряг своих лошадей и вытянул нас на веревке из этой топи. Дальше мы ехали ночью в метель, крутившуюся над машиной тысячами снежинок, искрившихся в свете фар и затем пропадавших, будто растворившись в пространстве. Позднее прибытие в Ворошиловск.
Мои блуждания показали мне, с какой силой степь захватывает душу. Сложное чувство, этим вызванное, выражается в смутном, парализующем ощущении, какого я не испытывал никогда даже на море.
Ворошиловск, 7 января 1943
В штабе настроение было еще более подавленным, чем в войсках; дело в том, что здесь ситуация была яснее. Котел вызвал то состояние духа, какого еще не знали в прошлые войны нашей истории, — оцепенение, сопутствующее приближению к абсолютному нулю.