Она заметила мое смущение,-- а растерялся я до невежливости, до того, что забыл встать, снять фуражку с головы.
Она лукаво улыбнулась.
Наконец я подымаюсь, кланяюсь. Она подходит ближе и разражается звонким, почти детским смехом. Я что-то бормочу, запинаясь,-- как может только бормотать в такую минуту маленький дилетант или большой осел.
Так мы познакомились.
Богиня осведомилась о моем имени и назвала свое.
Ее зовут Ванда фон Дунаева.
И она действительно моя Венера.
-- Но, сударыня, как пришла вам в голову такая идея?
-- Мне ее подала гравюра, лежавшая в одной из ваших книг...
-- Я забыл ее...
-- Ваши странные заметки на обороте...
-- Почему странные?
Она смотрела мне прямо в глаза.
-- Мне всегда хотелось встретить настоящего мечтателя-фантаста... ради разнообразия... Ну, а вы мне кажетесь, но всему, одним из самых безудержных...
-- Многоуважаемая... в самом деле... -- И я чувствую, что у меня опять глупо, идиотски спотыкается язык и, в довершение, я краснею -- так, как это еще прилично было бы шестнадцатилетнему юноше, но не мужчине, который почти на целых десять лет старше...
-- Вы сегодня ночью испугали меня.
-- Да, собственно, дело в том, что... не угодно ли вам, впрочем, присесть?
Она села и, видимо, забавлялась моим испугом, а мне действительно и теперь, средь бела дня, становилось все более и более страшно -- очаровательная усмешка дрожала вокруг ее верхней губы.
-- Вы смотрите на любовь,-- заговорила она,-- и прежде всего на женщину, как на нечто враждебное, перед чем вы стараетесь, хотя и тщетно, защищаться, но чью власть вы чувствуете, как сладостную муку, как жалящую жестокость. Взгляд вполне современный.
-- Вы с ним не согласны?
-- Я с ним не согласна,-- подхватила она быстро и решительно и несколько раз покачала головой, отчего локоны ее заколыхались, как огненные струйки. -- Для меня веселая чувственность эллинской любви -- радости без страдания -- идеал, который я стремлюсь осуществить в личной жизни. Потому что в ту любовь, которую провозглашает христианство, которую проповедуют современные люди, эти рыцари духа,-- в нее я не верю. смотрите на меня. Я не только еретичка -- гораздо хуже, я язычница.
Не думала долго богиня любви,
Когда ей понравился в роще Анхиз.
Меня всегда восхищали эти стихи из римской элегии Гете.
В природе лежит только эта любовь, любовь героической эпохи, та, которую "любили боги и богини". Тогда -- "за взглядом следовало желание, за желанием следовало наслаждение".
Все иное -- надуманно, неискренно, искусственно, аффектированно. Благодаря христианству -- этой жестокой эмблеме ег о, кресту... душа моя содрогается ужасом от него... -- в природу и ее безгрешные инстинкты были внесены элементы чуждые, враждебные.
Борьба духа с чувственным миром -- вот евангелие современности. Я не принимаю его!
-- Да, вам бы жить на Олимпе, сударыня, -- ответил я. -- Ну, а мы, современные люди, не переносим античной веселости,-- по крайней мере в любви. Одна мысль -- делить женщину, хотя бы она была какой-нибудь Аспазией, с другими -- нас возмущает; мы ревнивы, как наш Бог. И вот почему у нас имя очаровательной Фрины стало бранным словом.
Мы предпочитаем скромную, бледную Гольбейновскую деву, принадлежащую нам одному, -- античной Венере, которая, как бы она ни была божественно прекрасна, любит сегодня Анхиза, завтра Париса, послезавтра Адониса. И если случится, что в нас одерживает верх стихийная сила и мы отдаемся пламенной страсти к подобной женщине, то ее жизнерадостная веселость нам кажется демонической силой, жестокостью, и в нашем блаженстве мы видим грех, который требует искупления.
-- Значит, и вы увлекаетесь современной женщиной? Этой бедной истерической женщиной, которая, как сомнамбула, вечно бродит в поисках несуществующего идеала мужчины, плода своего воображения, и в своем бреде не умеет оценить лучшего мужчину, в вечных слезах и муках, ежеминутно оскорбляя свой христианский долг, мечется, обманывая, и, обманутая, выбирая, покидая и снова ища, никогда не умеет ни изведать счастье, ни дать счастье и только клянет судьбу -- вместо того, чтобы спокойно сознаться: я хочу любить и жить, как любили и жили Елена и Аспазия.
Природа не знает прочных и длительных отношений между мужчиной и женщиной!
-- Сударыня...
-- Дайте мне договорить. Только эгоизм мужчины стремится хоронить женщину, как сокровище. Все попытки внести эту прочность в самую изменчивую из всех изменчивых сторон человеческого бытия -- в любовь -- путами священных обрядов, клятв и договоров потерпели крушение. Можете ли вы отрицать, что наш христианский мир разлагается?
-- Но, сударыня...
-- Но единичные мятежные личности, восстающие против общественных установлений, изгоняются, клеймятся позором, забрасываются каменьями...-- вы это хотели сказать, конечно? Ну, хорошо. У меня хватает дерзновения, я хочу прожить свою жизнь согласно своим языческим принципам. Я отказываюсь от вашего лицемерного уважения, я предпочитаю быть счастливой.
Те, кто выдумали христианский брак, отлично сделали, что выдумали одновременно и бессмертие. Но я нисколько не думаю о жизни вечной,-- если с последним моим вздохом здесь на земле для меня, как для Ванды фон Дунаевой, все кончено, -- что мне из того, что мой чистый дух воссоединится в песнопении с хором ангелов или что мой прах сольется в материю для новых существ?
А если я сама, такова, какова я есть, больше жить не буду -- во имя чего же я стану отрешаться от радостей? Принадлежать человеку, которого я не люблю, только потому, что я когда-то его любила? Нет! Я не хочу отречения -- я люблю всякого, кто мне нравится, и дам счастье всякому, кто меня любит. Разве это гадко? Нет, это гораздо красивее, во всяком случае, чем если бы я стала жестоко наслаждаться мучениями, которые я причиняю, и добродетельно отворачиваться от бедняги, изнывающего от страсти ко мне. Я молода, хороша и богата -- и весело живу для удовольствия, для наслаждения.
Пока она говорила и глаза ее лукаво сверкали, я схватил ее руки, хорошенько не сознавая, что хотел делать с ними, но теперь, как истинный дилетант, торопливо выпустил их.
-- Ваша искренность восхищает меня, -- сказал я, -- и не одна она...
Опять все то же -- проклятый дилетантизм перехватил мне горло!
-- Что же вы хотели сказать?
-- Что я хотел?.. Да, я хотел... простите... сударыня... я перебил вас.
-- Что такое?
Долгая пауза. Наверное, она говорит про себя целый монолог, который в переводе на мой язык исчерпывается одним--единственным словом: осел!
-- Если позволите спросить, сударыня,-- заговорил я наконец, -- как вы дошли до... до этого образа мыслей?
-- Очень просто. Мой отец был человек очень умный. Меня с самой колыбели окружали копии античных статуй, в десятилетнем возрасте я читала Жиль Блаза. Как большинство детей считают "Мальчика с пальчик", "Синюю бороду" и "Золушку", так считала я своими друзьями Венеру и Аполлона, Геркулеса и Лаокоона. Мой муж был человек веселый, жизнерадостный; ничто не могло надолго омрачить его чело, ни даже неизлечимая болезнь, постигшая его вскоре после того, как мы поженились.
Даже в ночь накануне своей смерти он взял меня к себе в постель, а в течение долгих месяцев, которые он провел в своем кресле на колесах, он часто шутя говорил мне: "Есть уже у тебя поклонник?" Я загоралась от стыда.
А однажды он прибавил: "Не обманывай меня, это было бы гадко. А красивого мужчину найди себе -- или даже лучше сразу нескольких. Ты -- чудесная женщина, но при этом полуребенок еще, ты нуждаешься в игрушках".
Вам не нужно говорить, надеюсь, что, пока он был жив, я поклонников не имела; но он воспитал меня такой, какова я теперь: гречанкой.
-- Богиней... -- поправил я.
-- Какой именно? -- спросила она, улыбнувшись.
-- Венерой!
Она погрозила мне пальцем и нахмурила брови.
-- И даже "Венерой в мехах"... Погодите же,-- у меня есть большая-большая шуба, которой я могу укрыть вас всего,-- я поймаю вас в нее, как в сети.
-- И вы полагаете,-- быстро заговорил я, так как меня осенила мысль, показавшаяся мне в ту минуту, при всей ее простоте и банальности, очень дельной,-- вы полагаете, что ваши идеи возможно проводить в наше время? Что Венера может разгуливать во всей своей нескрываемой и радостной красоте в мире железных дорог и телеграфов?
-- Нескрываемой -- нет, конечно! В шубе! -- воскликнула она, смеясь. -- Хотите видеть мою шубу?
-- И потом...
-- Что же "потом"?
-- Красивые, свободные, веселые и счастливые люди, какими были греки, возможны только тогда, когда существуют рабы, которые делают все прозаические дела повседневной жизни и которые прежде всего -- работают на них.
-- Разумеется,-- весело ответила она. -- И прежде всего, олимпийской богине, вроде меня, нужна целая армия рабов. Берегитесь же меня!
-- Почему?
Я сам испугался той смелости, с которой у меня вырвалось это "почему". Она же нисколько не испугалась; у нее только слегка раздвинулись губы, так что из-за них сверкнули маленькие белые зубы, и потом проронила вскользь, как будто дело шло о чем-нибудь таком, о чем и говорить не стоило:
-- Хотите быть моим рабом?
-- Любовь не знает разграничений, -- ответил я торжественно-серьезно. -- Но если бы я имел право выбора -- властвовать или быть подвластным, -- то мне показалась бы гораздо более привлекательной роль раба прекрасной женщины. Но где же я нашел бы женщину, которая не добивалась бы влияния мелочной сварливостью, а сумела бы властвовать в спокойном сознании своей силы?
-- Ну, это-то было бы нетрудно, в конце концов.
-- Вы думаете?..
-- Ну, я, например, -- она засмеялась, откинувшись на спинку скамьи. -- У меня деспотический талант... есть у меня и необходимые меха... но вы сегодня ночью совсем серьезно испугались меня?
-- Совсем серьезно.
-- А теперь?
-- Теперь... теперь-то я особенно боюсь вас!
* * *
Мы встречаемся теперь ежедневно, я и... Венера. Много времени проводим вместе, вместе завтракаем у меня в беседке, чай пьем в ее маленькой гостиной, и я имею широкую возможность развернуть все свои маленькие, очень маленькие таланты. Для чего же я в самом деле учился всем наукам, пробовал силы во всех искусствах, если бы не сумел блеснуть перед маленькой хорошенькой женщиной?
Но эта женщина -- отнюдь не маленькая и импонирует мне страшно. Сегодня я попробовал нарисовать ее -- и только гут отчетливо почувствовал, как мало подходят современные туалеты к этой голове камеи. В чертах ее мало римского, но очень много греческого.
Мне хочется изобразить ее то в виде Психеи, то в виде Астарты, сообразно изменчивому выражению ее глаз -- одухотворенно-мечтательному или утомленному, полному изнеможения, когда лицо ее словно опалено огнем сладострастья. Ей хочется, чтобы я писал ее портрет.
Ну, хорошо -- я напишу ее в мехах.
О, как мог я колебаться хотя бы минуту! Кому же идут царственные меха, если не ей?
* * *
Вчера вечером я был у нее и читал ей римские элегии. Потом я отложил книгу и фантазировал что-то собственное. Кажется, она была довольна... даже больше: она буквально приковалась глазами к моим губам и грудь ее прерывисто дышала.
Неужели мне это только показалось?
Дождь меланхолически стучал в оконные стекла, огонь мягко, по-зимнему, потрескивал в камине -- я почувствовал себя у нее так уютно, тепло... на мгновение я забыл свое почтительное обожание и просто поцеловал руку красавицы, и она не рассердилась.
Тогда я сел у ее ног и прочел маленькое стихотворение, которое написал для нее.
Я молил в нем свою "Венеру в мехах", ожившую героиню мифа, дьявольски прекрасную женщину, мраморное тело которой покоится среди мирта и агав, положить свою ногу на голову ее раба.
На этот раз мне удалось пойти дальше первой строфы, но по ее повелению я отдал ей в тот вечер листок, на котором записал это стихотворение, и так как копии у меня не осталось, то я могу припомнить его теперь только в общих чертах.
Странное чувство я испытываю. Едва ли я влюблен в Ванду -- по крайней мере, при первой нашей встрече я совершенно не испытал той молниеносной вспышки страсти, с которой начинается влюбленность. Но я чувствую, что ее необычайная, поразительная, истинно-божественная красота мало-помалу опутывает меня своей магической силой.
Не похоже оно и на возникающую сердечную привязанность. Это какая-то психическая подчиненность, захватывающая меня медленно, постепенно, но тем полнее и бесповоротнее.
С каждым днем мои страдания становятся все глубже, нестерпимее, а она... только улыбается этому.
* * *
Сегодня она сказала мне вдруг, без всякого повода:
-- Вы меня интересуете. Большинство мужчин так обыкновенны -- в них нет подъема, пафоса, поэзии; а в вас есть известная глубина и энтузиазм и -- главное -- серьезность, которая мне нравится. Я могла бы вас полюбить.
* * *
После недолгого, но сильного грозового ливня мы отправились вместе на лужайку, к статуе Венеры. Всюду над землей подымался пар, облака его неслись к небу, словно жертвенный Дым; над головами нашими раскинулась разорванная радуга; ветви деревьев еще роняли капли дождя, но воробьи и зяблики уже прыгали с ветки на ветку и так возбужденно щебетали, словно чему-то радовались. Воздух был напоен свежими ароматами.
Через лужайку трудно пройти, потому что она вся еще мокрая и блестит и искрится на солнце, словно маленький пруд, над подвижным зеркалом которого высится богиня любви -- а вокруг головы ее кружится рой мошек и, освещенный солнцем, он кажется живым ореолом.
Ванда наслаждается восхитительной картиной и, желая отдохнуть, опирается на мою руку, так как на скамьях в аллее еще не высохла вода. Все существо ее дышит сладостной истомой, глаза полузакрыты, дыхание ее ласкает мою щеку.
Я ловлю ее руку и -- положительно не знаю, как я решился! -- спрашиваю ее:
-- Могли бы вы полюбить меня?
-- Почему же? -- отвечает она, остановив на мне свой спокойный и ясный, как солнце, взор. -- Но не надолго.
Одно мгновение -- и я стою перед ней на коленях и прижимаюсь пылающим лицом к душистым складкам ее кисейного платья.
-- Ну, Северин... ведь это неприлично!
Но я ловлю ее маленькую ногу и прижимаюсь к ней губами.
-- Вы становитесь все неприличнее! -- восклицает она, вырывается от меня и быстро убегает в дом, а в моей руке остается ее милая, милая туфелька.
Что это? Благословение?
* * *
Весь день я не решался показаться ей на глаза. Перед вечером я сидел у себя в беседке -- вдруг мелькнула ее обворожительная огненная головка сквозь вьющуюся зелень ее балкона.
-- Отчего же вы не приходите? -- нетерпеливо крикнула она мне сверху.
Я взбежал на лестницу, но у самой двери меня снова охватила робость, и я тихонько постучался. Она сказала "войдите", а отворила дверь сама, остановившись на пороге.
-- Где моя туфля?
-- Она... я ее... я хочу... -- бессвязно забормотал я.
-- Принесите ее, потом мы будем вместе чай пить и поболтаем.
Когда я вернулся, она возилась за самоваром. Я торжественно поставил туфельку на стол и отошел в угол, как мальчишка, ожидающий наказания.
Я заметил, что у нее был немного нахмурен лоб и вокруг губ легла какая-то строгая, властная складка, которая привела меня в восторг.
Вдруг она звонко расхохоталась.
-- Значит, вы... в самом деле влюблены... в меня?
-- Да, и страдаю сильнее, чем вы думаете.
-- Страдаете? -- и она снова засмеялась.
Я был возмущен, пристыжен, уничтожен; но она ничего этого не заметила.
-- Зачем же? -- продолжала она. -- Я отношусь к вам очень хорошо, сердечно.
Она протянула мне руку и смотрела на меня чрезвычайно дружелюбно.
-- И вы согласитесь быть моей женой?
Ванда взглянула на меня... Не знаю, как это определить, как она на меня взглянула -- прежде всего, кажется, изумленно, а потом немного насмешливо.
-- Откуда это вы вдруг столько храбрости набрались? -- проговорила она.
-- Храбрости?..
-- Да, храбрости жениться вообще, и в особенности на мне? Так скоро вы подружились вот с этим? -- Она подняла туфельку. -- Но оставим шутки. Вы в самом деле хотите жениться на мне?
-- Да.
-- Ну, Северин, это дело серьезное. Я верю, что вы любите меня, и я тоже люблю вас -- и, что еще лучше, мы интересуем друг друга, нам не грозит, следовательно, опасность скоро наскучить друг другу. Но ведь я, вы знаете, легкомысленная женщина -- и именно потому-то я отношусь к браку очень серьезно, -- и если я беру на себя какие-нибудь обязанности, то я хочу иметь возможность и исполнить их. Но я боюсь... нет... вам будет больно услышать это.
-- Будьте искренни со мной, прошу вас! -- настаивал я.
-- Ну, хорошо, скажу откровенно: я не думаю, чтоб я могла любить мужчину дольше, чем... Она грациозно склонила набок головку и соображала.
-- Дольше года?
-- Что вы говорите! Дольше месяца, вероятно.
-- И меня не дольше?
-- Ну, вас... вас, может быть, два.
-- Два месяца! -- воскликнул я.
-- Два месяца -- это очень долго.
-- Сударыня, это больше, чем антично...
-- Вот видите, вы не переносите правды.
Ванда прошлась по комнате, потом вернулась к камину и, прислонившись к нему, опершись рукой о карниз, молча смотрела на меня.
-- Что же мне с вами делать? -- заговорила она через несколько секунд.
-- Что хотите,-- покорно ответил я,-- что вам доставит удовольствие...
-- Как вы непоследовательны! -- воскликнула она. -- Сначала требуете, чтобы я стала вашей женой, а потом отдаете мне себя, как игрушку.
-- Ванда... я люблю вас!
-- Так мы снова вернемся к тому, с чего начали. Вы любите меня и хотите, чтобы я была вашей женой,-- но я не хочу вступать в новый брак, потому что сомневаюсь в прочности моих и ваших чувств.
-- А если я хочу рискнуть на брак с вами?
-- Тогда остается еще вопрос: хочу ли я рискнуть на брак с вами? -- спокойно проговорила она. -- Я отлично могу себе представить, что могла бы отдаться одному на всю жизнь; но в таком случае это должен был бы быть настоящий мужчина, который импонировал бы мне, который властно подчинил бы меня силой своей личности -- понимаете? А все мужчины -- я отлично это знаю! -- едва только влюбятся, становятся слабы, покладисты, смешны, отдаются всецело в руки женщины, пресмыкаются перед ней на коленях. Между тем я могла бы долго любить только того, перед кем я ползала бы на коленях. Но вы мне так полюбились, что я... хочу попробовать.
Я бросился к ее ногам.
-- Боже мой, вот вы уже и на коленях! -- насмешливо сказала она.-- Хорошо же вы начинаете!
Когда я поднялся, она продолжала:
-- Даю вам год сроку -- чтобы покорить меня, чтобы убедить меня, что мы подходим друг другу, что мы можем жить вместе. Если вам удастся, тогда я буду вашей женой -- зато такой женой, Северин, которая будет строго и добросовестно исполнять свои обязанности. В течение этого года мы будем жить, как в браке.
Кровь бросилась мне в голову.
Загорелись вдруг и ее глаза.
-- Мы поселимся вместе, у нас будут одинаковые привычки -- и мы посмотрим, можем ли мы ужиться. Предоставляю вам все права супруга, поклонника, друга. Довольны вы?
-- Я должен быть доволен.
-- Вы ничего не должны.
-- Так я хочу...
-- Превосходно. Это слова мужчины. Вот вам моя рука.
* * *
Десять дней, как я не расстаюсь с ней ни на час, мы расходимся только на ночь, я могу непрерывно смотреть в ее глаза, держать ее руки, слушать ее речи, всюду сопровождать ее.
Моя любовь представляется мне глубокой, бездонной пропастью, в которую я погружаюсь все больше и больше, из которой меня уже никто не может спасти.
Сегодня днем мы улеглись на лужайке у подножия статуи Венеры. Я рвал цветы и бросал ей на колени, а она плела из них венки, которыми мы убирали нашу богиню.
Вдруг Ванда посмотрела на меня таким странным, отуманенным взглядом, что все существо мое вспыхнуло пламенем страсти. Потеряв самообладание, я охватил ее руками и прильнул губами к ее губам. Она крепко прижала меня к взволнованно дышавшей груди.
-- Вы не сердитесь? -- спросил я.
-- Я никогда не сержусь за то, что естественно. Я боюсь только, что вы страдаете.
-- О, страшно страдаю...
-- Бедный друг... -- проговорила она, проведя рукой по моему лбу и освобождая его от спутавшихся на нем волос. -- Но я надеюсь, -- не по моей вине?
-- Нет... но все же моя любовь к вам превратилась в какое-то безумие. Мысль о том, что я могу вас потерять -- и, быть может, действительно потеряю,-- мучает меня день и ночь.
-- Но вы ведь еще и не обладаете мной,-- сказала Ванда и снова взглянула на меня тем трепетным, влажным, жадно--горячим взглядом, которым только что зажгла во мне кровь.
Быстро поднявшись затем, она положила своими маленькими прозрачными руками венок из синих анемонов на белую кудрявую голову Венеры. Не владея собой, я обвил ее тело рукой.
-- Я не могу больше жить без тебя, моя красавица... Поверь же мне -- на этот единственный раз поверь -- это не фраза, не фантазия! Всеми силами души я глубоко чувствую, как связана моя жизнь с твоею. Если ты от меня уйдешь, я зачахну, я погибну!..
-- Да ведь этого не случится, глупый! Ведь я люблю тебя... глупый!..
-- Но ты соглашаешься быть моей условно, -- а я весь твой, весь и безусловно!..
-- Это нехорошо, Северин! -- воскликнула она почти испуганно. -- Разве вы еще не узнали меня? Совсем не хотите понять меня? Я добра, пока со мной обращаются серьезно и благоразумно, но когда мне отдаются слишком беззаветно, во мне пробуждается злое высокомерие...
-- Пусть!.. Будь высокомерна, будь деспотична,-- воскликнул я в экстазе, не помня себя, -- только будь моей, совсем, навеки!
Я бросился к ее ногам и обнял ее колени.
-- Это нехорошо кончится, друг мой! -- серьезно сказала она, не пошевельнувшись.
-- О, пусть этому никогда не будет конца,-- возбужденно, страстно воскликнул я,-- пусть одна смерть нас разлучит! Если ты не можешь быть моей, совсем моей и на всю жизнь, -- позволяй мне быть твоим рабом, служить тебе, все сносить от тебя,-- только не отталкивай меня!
-- Возьмите же себя в руки, -- сказала она, склоняясь ко мне и целуя меня в лоб. -- Я всей душой полюбила вас, но это плохой путь, чтобы покорить меня, удержать меня.
-- Я сделаю все, все, все, что вы хотите,-- только бы не потерять вас! Только не потерять вас -- этой мысли я не в силах перенести.
-- Да встаньте же.
Я повиновался.
-- Вы, право, странный человек. И вы хотите обладать мной, чего бы это вам ни стоило?
-- Да, чего бы это мне ни стоило!
-- Но какую же цену будет иметь для вас обладание мной, если бы, положим... -- она на секунду задумалась и в глазах ее мелькнуло что-то недоброе, жуткое... -- если бы я разлюбила вас, если бы я принадлежала другому?
Все тело мое пронизала дрожь. Я поднял глаза на нее -- она стояла предо мной сильная, самоуверенная, и глаза ее светились холодным блеском.
-- Вот видите,-- продолжала она,-- вы пугаетесь одной мысли об этом!
И лицо ее вдруг озарилось приветливой улыбкой.
-- Да, меня охватывает ужас, когда я представляю себе, что женщина, которую я люблю, которая отвечала мне взаимной любовью, может без всякой жалости ко мне отдаться другому. Но ведь мне не остается выбора! Что ж, если я эту женщину люблю, безумно люблю! Гордо отвернуться от нее -- и в горделивом сознании своей силы погибнуть, пустить себе пулю в лоб?
Я ношу в душе два идеала женщин. Если мне не удается найти свой благородный, ясный, как солнце, идеал женщины -- жены верной и доброй, готовой делить со мной все, что мне судила судьба,-- я не хочу ничего половинчатого и бесцветного! -- тогда я предпочитаю отдаться женщине, лишенной добродетели, верности, жалости. Такая женщина в эгоистической величавости своей отвечает моему второму идеалу. Если мне не дано изведать счастье любви во всей его полноте, то я хочу испить до дна ее страдания, ее муки -- тогда я хочу, чтобы женщина, которую я люблю, меня оскорбляла, мне изменяла... и, чем более жестоко, тем лучше. И это -- наслаждение!
-- В уме ли вы! -- воскликнула Ванда.
-- Я так люблю вас -- всей душой, всеми помыслами! -- что только вблизи вас я и могу жить, если жить я должен. Только одним с вами воздухом я и могу дышать. Выбирайте же для меня какой хотите идеал. Сделайте из меня, что хотите -- своего мужа или своего раба.
-- Хорошо же! -- сказала Ванда, нахмуривая свои тонкие, но энергично очерченные брови. -- Иметь всецело в своей власти человека, который меня интересует, который меня любит, -- я представляю себе, что это должно быть весело; в развлечениях у меня, по крайней мере, недостатка не будет. Вы были так неосторожны, что предоставили выбор мне. Так вот, я выбираю: я хочу, чтоб вы были моим рабом, я сделаю из вас игрушку для себя!
-- О, сделайте! -- воскликнул я со смешанным чувством ужаса и восторга. -- Если брак может быть основан только на полном равенстве и согласии, зато противоположности порождают самые сильные страсти. Мы с вами -- противоположности, настроенные почти враждебно друг против друга. Отсюда та сильная любовь моя к вам, которая представляет частью ненависть, частью -- страх.
Но при таких отношениях одна из сторон должна быть молотом, другая -- наковальней. Я хочу быть наковальней. Я не мог бы быть счастлив, если бы должен был смотреть на ту, которую люблю, сверху вниз. Я хочу любить женщину, которую я мог бы боготворить,-- а это возможно только в таком случае, если она будет жестока ко мне.
-- Что вы, Северин! -- воскликнула Ванда почти гневно. -- Разве вы считаете меня способной поступать дурно с человеком, который любит меня так, как любите вы,-- которого я сама люблю?
-- Почему же нет, если я оттого буду только сильнее боготворить вас? Истинно любить можно только то, что выше нас,-- женщину, которая подчинит нас себе властью красоты, темперамента, ума, силы воли,-- которая будет нашим деспотом.
-- Вас, значит, привлекает то, что других отталкивает?
-- Да, это так. В этом именно моя странность.
-- Ну, в конце концов, во всех наших страстях нет ничего исключительного и странного: кому же, в самом деле, не нравятся красивые меха? И кто же не знает и не чувствует, как близко родственны друг другу сладострастие и жестокость?
-- Но во мне все это развито в высшей степени.
-- Это доказывает, что над вами разум имеет мало власти и что у вас мягкая, податливая, чувственная натура.
-- Разве и мученики были натуры мягкие и чувственные?
-- Мученики?
-- Наоборот, это были натуры сверхчувственные -- метафизики, находившие наслаждение в страдании, искавшие самых страшных мучений, даже смерти,-- так, как другие ищут радости. К таким сверхчувственным натурам принадлежу и я, сударыня.
-- Берегитесь же! Как бы вам не сделаться при этом и мучеником любви, мучеником женщины...
* * *
Мы сидим на маленьком балконе Ванды прохладной, душистой летней ночью, и над нами стелется двойная кровля. Поближе -- зеленый потолок из вьющихся растений, и в вышине -- усеянный бесчисленным множеством звезд небосвод. Из парка доносится тихое, жалобное, влюбленное, призывное мяуканье кошки, а я сижу на скамейке у ног моей богини и рассказываю ей о своем детстве.
-- И тогда уже у вас проявлялись эти странности? -- спросила Ванда.
-- О, да. Я не помню времени, когда у меня их не было. Еще в колыбели, как мне рассказывала впоследствии моя мать, я проявлял "сверхчувственность": я не выносил здоровую грудь кормилицы и меня вынуждены были вскормить козьим молоком. Маленьким мальчиком я обнаруживал загадочную робость перед женщинами, в которой таилось, в сущности, ненормальное влечение к ним.
Серые своды и полутьма церкви тревожно настраивали меня, а вид блестящих алтарей и образов святых внушали мне настоящий страх. Зато я устремлялся тайком, как к запретной радости, к гипсовой статуе Венеры, стоявшей в небольшой библиотечной комнате моего отца, становился перед ней на колени и возносил к ней молитвы, которым меня научили, -- "Отче наш", "Богородицу" и "Верую".
Однажды я ночью сошел с кроватки, чтобы отправиться к ней. Луна светила мне и освещала богиню бледно-голубым холодным светом. Я распростерся перед ней и целовал ее холодные ноги, как, мне случалось видеть, наши крестьяне целовали стопы мертвого Спасителя.
Непобедимая страсть овладела мною.
Я взобрался повыше, обнял прекрасное холодное тело и поцеловал холодные губы. Вдруг меня охватил невыразимый ужас, и я убежал. Всю ночь мне снилось потом, что богиня стоит против моей постели и грозит мне поднятой рукой.
Меня рано начали учить; таким образом, я скоро поступил в гимназию и там со страстью воспринимал все, что мог мне преподать античный мир. Очень скоро я освоился с богами Греции лучше, чем с религией Христа; вместе с Парисом я отдавал Венере роковое яблоко, видел горящую Трою и следовал за Одиссеем в его странствиях. Античные образы всякой красоты глубоко запечатлевались в моей душе, оттого в том возрасте, когда все мальчики бывают грубы и грязны, я питал непреодолимое отвращение ко всему низменному, пошлому, некрасивому.