— Укуси меня.
Стычинский не понял сначала, — вернее, умом-то он понял, но некий неосознаваемый ужас
глушил сознание, крича, что этого не может быть, что он ослышался, ошибся...
Но Светка повторила уже настойчивее, с истерической ноткой:
— Укуси! Думаешь, я бухаю, подкуриваю, — так у меня кровь отравленная? Так ты её не пей, кусни только — и выплюнь. Ну, что тебе, жалко? Вот, блин, слизняк попался, а ещё вампир!..
Началось несусветное. Светка походила на робота — тупо-агрессивного, подчинённого одной узкой задаче. Беспрерывно твердя «укуси меня, укуси...», она вскочила с дивана, одним яростным движением сорвала с себя рубаху и рывком повернула голову вбок, указывая на горло.
Наверное, более жутких секунд не было в жизни у Николая, разве что в ночь нападения единокровного. Голая, костлявая бледнокожая Светка, — двухцветные волосы дыбом, — наступала на него и кричала властно, пронзительно... Комната была мала: Николай пятился, пока не оказался прижатым к стене. Тогда девушка схватила неожиданно сильными руками голову Стычинского и попыталась пригнуть её к своей ключице.
— Сколько тебе заплатить, блин?! Я бабки достану... на окружную, блин, пойду, сосать у водителей... кусай!!
И тут Николай совершил то, чего никогда в жизни себе не позволял, — ударил женщину. Хотел легонько, просто в чувство привести, — но, при его носорожьей мощи, получилось неловко. Сметённая рукой Стычинского, словно грузом на стреле подъёмного крана, Светка пролетела через коридорчик, миновала кухню и врезалась виском в край плиты. Николаю показалось, что он услышал сухой треск... Когда он подбежал к девушке, она лежала, нелепо извернувшись, как живые лежать не могут. Распяленные до предела глаза точно видели другой, изумительный мир сквозь белёный потолок.
ХIII.
—…Честное слово, наверное, час или больше не мог к ней прикоснуться. Она лежит, а я сижу рядом, как дурак, и не знаю, что делать. В голове прямо всё перемешалось… Понимаете, Иван Прохорович, — я за всю свою жизнь двадцати копеек не украл! Не то, чтобы был особенно честным, — а просто бабушка Броня, Бронислава Вацлавовна, внушила мне презрение ко всяким ворам, мошенникам… вообще, к разным скользким типам. Она их называла «пшекленте быдло*». Русику тоже пыталась внушить, да где там!.. Зато я вырос законопослушным: «пионер — всем ребятам пример». А тут вдруг такое… Рвался уже позвонить, куда надо, сам на себя донести: мол, убил, приезжайте, заберите! Раскольников хренов… Чтобы успокоиться, хватил полный стакан «Эржебет». Ну, что, — помогло. Кончился стук в висках, паника эта… Завернул её, бедную, в ту же штору… на фига мне дома вещдоки... Перенёс на диван. Пива дайте, пожалуйста.
Удивлённый Лазутин протянул «пузырь» — но Николай, лишь прополоскав рот, сплюнул и вернул пластиковую бутыль.
— Значит, сижу рядом с ней, завёрнутой, и думаю: никто её не хватится, родни никакой нет, отца в природе не существует, мать-алкоголичка в Соборном. Ну, позвонит раз, другой, дочка не ответит, — она и забудет. Вряд ли скоро подаст в розыск, если вообще подаст. Потом другое пришло в голову: а где Светкин мобильник? Да там же, где и одёжка, — в том самом особняке. Кто-то позвонит… мать или не мать, всё равно, хоть отморозки те, из маршрутки… а они возьмут и скажут, кто её унёс. И всё. И пойдёт на меня охота. Потом сообразил: охота пойдёт и так, и этак. Ну, старикан тот на «жигуле» помог немножко… Но он же не увезёт меня куда-нибудь… в Гонолулу!
— Почему в Гонолулу? — поднял отсутствующие брови Лазутин.
— Да чёрт его… просто вспомнил место подальше. Неважно. Хм… сначала думал: погоня будет с двух сторон, от единокровных и от угрозыска. Но тут же допетрил: сторона-то одна! Что Агнесса рассказывала? Они во власти, везде… ясное дело, все спецслужбы — их. Ну, да всё равно. Не сдаваться же самому, — пусть побегают!..
* П ш е к л е н т е б ы д л о — проклятые скоты (польск.)
В этот миг — в темноте, за нагромождением железа, что-то не просто зашумело, но сначала поползло, проскрежетав, а затем со страшным грохотом и лязгом рухнуло на бетон. Прокатилось в
лабиринтах эхо, и всё стихло.
— Ну, ребята… — сквозь зубы сказал Николай, поднимаясь. Нащупав фонарь, зажёг его. Иван
Прохорович, донельзя испуганный, попытался остановить вампира, — но это было всё равно, что придерживать поезд, отходящий от платформы.
Стычинский подошёл, направил луч… Та самая кровать с сеткой, мебельный динозавр, видимо, заскучав от лежания на груде батарей, сверзилась на пол.
Что-то прошуршало, тенью пронеслось за спиной Стычинского… Николай, искавший лучом в темноте, не видел, как вдруг передёрнулся всем телом глава клуба «Патриот»; как закатились его глаза, оголив белки, и, обмякнув, начал валиться на спину Иван Прохорович. Но, не упав на доски, замер в неестественном положении. А повисев так, спиной наискось к доскам, — медленно вернулся к начальной позе. Потухал странный огонёк, на миг блеснувший в глазах.
Ещё раз подозрительно оглядевшись и посветив кругом, Николай сел, выключил фонарь. Вновь настала тишь, нарушаемая звоном капель. Рядом сидел на штабеле досок, подобрав ноги, и блестел очками лысый маленький Лазутин.
— Стало быть, кровь я Светкину на кухне вытер. Пол вымыл. И тут…
Странное дело: хотел Николай рассказать Ивану Прохоровичу про тот звонок мобильного — оглушительно громкий и неожиданный, в четвёртом часу утра, когда небо стало наливаться мягким сизым светом. Но словно горло перехватило. И этот внезапный паралич никак не смог одолеть Стычинский, — пока не вернулся к прежней теме. Так и не узнал Лазутин о том, что за звонок был тогда Николаю…
— Доброе утро, беанчик! Не бойся. Я говорю из такого места, где меня никто не слышит. И я никому не сообщила ни твой телефон, ни адрес. И не сообщу, будь уверен.
— Да… доброе утро! Спасибо тебе. А если, не дай Бог…
— Нет, это исключено. Со мной никто из них ничего не сделает, у меня есть… определённый статус. (Пауза, наполненная её дыханием.) Я знаю, что у тебя случилось. Подумай, где ты можешь её спрятать. Чувствую, что у тебя есть такое место. Сырое, тёмное… под землёй, наверное? Ты
его с детства знаешь.
— Это подвал. Но…
— Не надо рассказывать — даже мне. У меня сильная защита, но и я иногда устаю, дремлю, сплю; кто-нибудь может пошарить в моей памяти, и… Да, силу они не посмеют применить, — но вот так, исподтишка… (Вновь молчание, натянутое, словно опора канатоходца.) Словом, на некоторое время… полчаса, час… я тебе попробую обеспечить спокойствие. Спрячь её. Но потом, всё-таки… тебе придётся уйти из города.
— Я знаю, А…
— Пожалуйста, без имён. (Долгое молчание; слышно, как откуда-то доносится мурлыкающая
музыка, гавайская гитара.) Мы ещё увидимся, это я обещаю. Никаких лишних слов. Прощаемся.
— Я…
— Знаю, любишь. И, поверь, если бы…
— Да. Ты бы не позвонила.
Короткий мелодичный смешок.
— Ладно. Спеши. Не знаю, как ты ушёл от наших, но… Я могу далеко не всё. Опасность велика — и возрастает с каждой минутой. Бери её тело — и иди. Считай, что я тебя поцеловала.
— Подожди-и!..
Отбой.
Он хочет набрать её номер, но так и не осмеливается.
Да, Стычинский не рассказал о звонке. Сам не зная, почему. Но, сделав вид, что поперхнулся, продолжил об избавлении от трупа:
— …Бродили такие мысли: буду тащить этот длинный тюк, кто-то обязательно заметит, запомнит… он необычный… потом следствие докопается. Взять топор, — есть у меня, со времён турпоходов в универе, — порубить её на куски, а их сложить в чемодан… (Лазутин слушал, затаив дыхание.) Чемодан не так заметен… Духу не хватило рубить. Думаю, в такую пору, в четыре утра, кого чёрт на улицу вынесет!
Слава Богу, дом этот от моего недалеко, нести всего минут пятнадцать. Действительно, никого не встретил, кроме собаки бродячей. Здоровая такая дворняга, на основе овчарки, и окрас овчарочий. И до того я уже был задёрган, Иван Прохорович, — смотрю на неё и начинаю бояться. В самом ли деле это собака? Чьими глазами она на меня смотрит?.. А она оглянулась только — и трусцой, трусцой так, не торопясь, побежала. Ну, а меня черти берут: бежит докладывать, где я! Не стерпел, каюсь: левой рукой подобрал кусок кирпича и в неё пустил. Не попал, но упало рядом. И что же вы думаете? Сейчас точно скажете, что у меня крыша уже где-то на междугородном шоссе, развивает скорость… Но я это видел! Собачища эта от моего кирпича даже не дрогнула, быстрее не пошла, а ко мне обернулась и вот этак, сбоку, губу вздёрнула. Улыбнулась. Потом отворачивается и трусит дальше…
Фонарь там светил хорошо, всё было видно. Что мне делать? Пришёл в себя, тащу Светку дальше. Дохожу уже до сквера, где люк этот канализационный. И чувствую — следят. Подкрадываются. Доложила собака. Никого не видно, пусто кругом, но вот — чёткое ощущение: обложили. Я люк открыл, скоренько вниз… не проходит чувство. Вроде бы уже и в подвале кто-то есть.
Несколько принуждённо Николай засмеялся.
— А это были вы, Иван Прохорович.
И неожиданно услышал в ответ смех, ничем не напоминавший тихий, немного смущённый смешок Лазутина. Это было нечто среднее между скрипом, писком и шелестом; смех чудовищно древней летучей мыши.
ХIV.
— Не-ет, сударь мой, это был как раз не я, — со стариковской любезностью сказал тот, кто напялил на себя тело поисковика. — А вот сейчас — это точно я. И, поверьте, здесь не только я. Вам отсюда не выйти. Хотите попробовать?..
«Лазутин» зажёг фонарь, направил его на себя. Затем, возможно, шалости ради, поиграл лицом: вздулась грибом и опала его лысина, виски буграми выпятились в стороны; провалились в череп глаза, зато далеко вперёд выехала нижняя челюсть. Он посветил ниже: волна прошла по всему телу, даже колени разбухли… Всё исчезло. Как давеча, оба зажжённых фонаря оборотень поставил на доски, лучами кверху. Скрестив руки на груди, заулыбался скромно и дружелюбно.
— Я никому ничего не собираюсь рассказывать, — выдавил из себя Николай. — Только оставьте вы меня в покое!..
— Рад бы в рай, да грехи не пускают! — напевно проговорил собеседник. — Это вы сейчас так уверены, да ещё и меня пытаетесь убедить. А придёт, знаете ли, другое настроение… вы ведь, того, человек возбудимый, колеблющийся… придёт эта самая штука, и всё! Чёрная меланхолия, раскаяние, вельтшмерц*, да… И вот вы уже во всех пикантных подробностях докладываете, как говорили в дни юности ваших родителей, в компетентных органах — о некой вечеринке в некоем весьма не бедном доме. И обо всех нас, и даже, ай-яй-яй, о своей возлюбленной, бедняжке Агнессе… (В уме Стычинский ещё раз возблагодарил Бога за свою сверхинтуицию: вот, не сказал же ничего о звонке этому перевёртышу, хотя был уверен, что перед ним настоящий Лазутин!..) То есть, сначала, конечно, вам не поверят, вами займутся психиатры. А потом — сделают анализ крови, потом ещё
пару анализов, и порядок. Новая человеческая раса, или, скажем, нечеловеческая, найдена и задокументирована. — «Лазутин» скривил рот так, что левый глаз его обратился в щёлку. — Да-с, сударь мой, хоть власти у нас немало, — но, поверьте, против общенародной ненависти бессильна
* W e l t s c h m e r z — мировая скорбь (нем.).
любая власть; это полная чушь, что можно воевать со своим народом, управлять им против его желания… Впрочем, это уже другая тема.
— Собираетесь убить меня? — прищурясь, спросил Николай. В пяти шагах от него стояла
чугунная труба, прислонённая к ржавой ванне; и где именно эта труба стоит, он ощущал даже вслепую.
Совершенно не жестом Лазутина, — прижав локти к бокам, Особый дружески развёл в стороны кисти рук.
— Э-э, сударь мой, за кого вы нас принимаете! Для нас ценен каждыйединокровный… тем более, такой Святогор-богатырь, как вы!.. Нет, конечно. Только небольшое и, право же, безболезненное психофизическое воздействие. Лё-ёгкое! И потом — некоторое время под наблюдением специалистов. Вот и всё!..
— Некоторое время… — Стычинский хмыкнул и помотал головой. — Может, сотня-другая лет?
— Ну, сударь мой, сие уже точно не от меня зависит. — «Лазутин» значаще показал глазами вверх. — Есть кому решать… — И после паузы добавил, уже слегка раздражённым тоном: — Всё равно у вас нет другого выхода. Не испытывайте судьбу.
— А Ивану Прохоровичу… вернёте тело? — внезапно для самого себя спросил Николай.
— Точнее было бы сказать, вернём его в тело… — Сняв очки, собеседник протёр платком
слезящиеся глаза. — Да верну, верну, конечно, зачем мне такой хлам? Найду молодое, красивое… А? С боди-билдингом, пирсингом и тату!
И «Лазутин», явно желая перевести разговор в светское, шутейное русло, показал, будто играет мышцами: расставил локти и поднятые вверх кулаки пригнул к запястьям.
Но Стычинскому было не до юмора.
— Давайте договоримся так, — с мрачным напором сказал он. — Мы с вами сейчас расходимся… по-доброму, по-хорошему. Я ещё раз обещаю — а я свои обещании выполняю — никогда, никому, ни под каким видом не говорить ни слова о единокровных. Ни о вчерашнем вечере
в этом проклятом доме, ни вообще о вас. Кстати, мне в любом случае невыгодно привлекать к себе внимание. — Кивком он указал в сторону спрятанного трупа Светки. — Вы понимаете? Уеду из города, это на сто процентов… Скажу вам больше: меня не интересует ни вампирская жизнь, ни подъём по этим вашим ступеням. Я даже надеюсь, что, если я буду… ну… вести себя так, как вёл до сих пор, — никого не убивать, не пить живой крови, то… может быть, опять стану просто человеком. Я уже пробовал есть фрукты… красные яблоки… знаете, начинает нравиться!
Отступив на шаг (поближе к трубе), Николай приложил руку к груди и слегка поклонился.
— Пожалуйста! Договорились? Я забываю о вас, вы — обо мне. Всё равно: я не могу и не хочу вести такую жизнь, как вы. Скажу больше: не раскрывая правды, — даже десятой её доли, — я буду объяснять людям, что всё это безумно опасно — крайний эгоизм, жадность, отношение к другим, только как к орудиям собственного благополучия и процветания. Что это может привести человека к ужасному перерождению, к превращению в чудовище… Буду объяснять, но вас не выдам!
Видите, я с вами полностью откровенен. К тому же, — слово чести! — меня действительно интересует то, чем я занимаюсь. Старинные русские книги, старообрядческие рукописи. Мне кажется, что я напал на след одного раскольничьего евангелия, которое считалось пропавшим… Найду где-нибудь заповедник вроде нашего… русский монастырь старинный... Мне это нравится —работать за своим столом, в каких-нибудь сводчатых палатах… а за окном колокольный звон. Я хочу состариться, сидя там, и выйти на пенсию. Всё! Мы — разные. Вы мне не нужны, я вам тоже. Сейчас мы расходимся — и перестаём существовать друг для друга.
Последние, страстные, почти выкрикнутые фразы Стычинского «Лазутин» слушал, сочувственно улыбаясь и, будто в знак согласия, склоняя блестящую лысину. А затем сказал тихо и непоколебимо:
— Увы, сударь мой! Нет гарантий. Может статься, через год или через пятьдесят лет вы перемените своё намерение и захотите… хе-хе… разоблачать и ниспровергать. Похоже на то, особенно при ваших наивных гимназических убеждениях. «Орудия собственного благополучия и процветания», каково! Со времён викторианских моралистов не слыхал подобной прелести… Да. Узнаете о каком-нибудь, с вашей точки зрения, непростительном поступке… ну, вы же сразу поймёте, что это рука вампира… и — взыграет ретив о е! «Выдать этих негодяев, изуверов, стереть с лица земли…»
Он безнадёжно махнул рукой.
— У меня уже был такой случай, когда мы топили на Луаре баржи с арестованными. Во время якобинского террора. Я и пара моих помощников… ну, не только топили… наверное, немного перестарались, и один местный оккультист нас вычислил. Донёс в Париж, — мол, орудуют бесы, инкубы. Дружок у него был в Конвенте… Пришлось срочно покинуть belle France *. Правда, тому доносчику я предварительно вырвал сердце…
Сделав передышку, «Лазутин» доверительно понизил голос:
— Неохота, сударь мой, снова переживать подобное. Всё же, и мы стареем. На покой тянет…
— Ладно. — Николай взволнованно сглотнул. — Теперь слушайте меня. Если я до сих пор не проломил вам голову, так только потому, что мне жаль тело Ивана Прохоровича. Но если вы будете настаивать… придётся. Не пробуйте дёргаться, начинать эти ваши трансформации. Замечу, что у вас хоть чуть-чуть начала меняться внешность, или что вы… как вы это умеете, лезете внутрь меня, —
сразу ударю. Вот этой вот трубой, она полцентнера весит. Не забывайте, что я сильнее любого из вас. В последний раз предлагаю: расходимся мирно. Ну?..
— Я здесь не один, — поспешно сказал оборотень. Но, заметив мелькнувшие под очками искры страха, Стычинский тут же схватил и занёс над собой чугунную трубу:
— Решайте сейчас же. Я своё решение не изменю.
Вздохнув так, словно все горести мира за тысячу лет были собраны в этом вздохе, — старый вампир отвернулся.
Тогда Николай медленно, не спуская глаз со сгорбленной фигурки, вернулся к доскам и взял в левую руку фонарь. Нахлобучил кепку. Затем, пятясь, держа трубу поднятой для удара, он отступил к лестнице. Боком поднялся. Исчез во мраке коридора. Его осторожные шаги стали удаляться и скоро стихли.
* В e l l e F r a n c e — прекрасная Франция (фр.).
Часть вторая
ТЕХНОМАГИ
І.
Зинаида Павловна, как всегда, сорвалась бурно и безудержно:
— Ты что, с ума сошёл?! Борис! У тебя жена и сын!
От удара её ладони по столу рухнула и покатилась наполовину опустошённая бутылка «Мерло». Андрей Алексеевич воспользовался этим, чтобы подхватить вино и убрать его на нижнюю полку буфета. Зинаида Павловна не заметила: гнев бурлил в ней, расползаясь пурпурными пятнами по бледному увядшему лицу.
Борис, чрезвычайно большой и рыхлый для своих лет, вскочил и привычным жестом насадил на переносицу сползающие круглые очки.
— Мама! — Когда Баев-младший волновался, голос его звучал визгливо и спёрто, будто сдавленный грузом плоти. — Извини меня, но это не я женился, а вы меня женили! Ну, а как же: дочь директора бетонного завода…
— Боб, не греши, — сморщившись, точно от кислого, cказал Андрей Алексеевич. — Вы с ней отлично прожили три года, у вас чудные близнецы…
— А что мне было делать? — Разведя руками, Борис плюхнулся обратно на стул. — Я же не умею… ничего не умею… ни постоять за себя, ничего! Только и думаю, как бы не обидеть Ларису, не обидеть вас… просто — давлю всё в себе. Надоело!
Последнее слово было выкрикнуто во всю глотку.
Пользуясь несколькими секундами ступора Бориных родителей, Филипп сказал:
— Простите, я, наверное, тут сейчас лишний…
И начал было выбираться из-за тяжёлого круглого стола. Но Андрей Алексеевич нажал на плечо:
— Сиди! Ты уже давно нам как родной, так что слушай.
— Да, вот именно! — Зинаида Павловна, с пылающими щеками и носом, резко обернулась к Филиппу. — Пусть разумный, не заинтересованный человек рассудит: кто из нас прав?!
— Мне всё равно, что вы там рассудите! — Борис обвёл всех слезящимися глазами, нижняя губа его прыгала. — Я впервые в жизни, можно сказать, полюбил… кого хочу! И у моей любимой женщины будет ребёнок!..
— Ты уверен, что от тебя?
— Мама!..
— Не кричи, оглохнуть можно. — Скульптор нагнулся поближе к сыну. — А тебе никогда не приходило другое в голову? Что на тебя, брат, попросту устроили охоту? А как же, мальчик с таким приданым…
— Да что вы о ней… Да как вы могли подумать!
Подхватив спадающие очки, снарядом крупного калибра Борис вылетел из-за стола, а затем и из столовой. В следующую секунду, задребезжав стёклами, хлопнула дверь мастерской.
Некоторое время трое оставшихся молчали. Отрешённо допив то, что оставалось в бокале, как-то сразу постарев и обмякнув, — Зинаида Павловна глухо, надтреснуто проговорила:
— Ну, я пойду, пожалуй. Филя, дорогой, вызови мне такси.
Один из телефонных аппаратов стоял рядом, — но, чтобы оставить супругов наедине, Дубильер вышел к телефону в основном помещении.
Столовая представляла собой угол зала, выгороженный двумя стенками. Сразу за её дверью начиналось пространство, заполненное большими и малыми статуями. Длинные полки по стенам были полны голов и бюстов. Многие свои работы за тридцать лет собрал здесь Баев, а ещё больше — копий с тех скульптур, что стояли по разным городам и странам. Филипп давно уже знал на память, что бронзовые солдаты в низко надвинутых касках, бегущие куда-то, выставив штыки, имеют своих двойников в мемориале, в Карповке; что босая легконогая женщина в хитоне, одной ногой стоящая на крылатом колесе, украсила собой холл известного банка, а бородатый дон Кихот с посохом, в широкополой шляпе — это славный немецкий путешественник: оригинал статуи высится в Кёльне. Группа в центре, о которой сострил один журналист — «смешались в кучу кони, люди», напоминала водяной смерч: десяток лихих гусар, со своими скакунами, свившись плотным винтом, выталкивал вверх, к стеклянному потолку, гордого генерала в треуголке, с поднятой саблей. То был задуманный памятник земляку, герою 1812 года.
Филипп обвёл виглядом всё, что стало любимым и привычным за годы: обегающую зал галерею второго уровня, с перилами, увитыми пыльной лианой; сотни фотографий на стендах — память о былых выставках и вернисажах; занавес из пластиковых лент, отделяющий рабочую часть. Там проходили дни Дубильера с тех пор, как он, по объявлению нанявшись в мастерскую подсобником, затем овладел ремеслом форматора*. Он знал: на обоих уровнях есть ещё комнаты, с полками книг или рядами домашних солений Зинаиды Павловны; есть кухня и душевая; в торце же открываются гигантские, до потолка, ворота — через них, когда надо, вывозят для установки на местах особо крупные статуи. Мастерская была подарена советcким государством ещё отцу Андрея Алексеевича, народному художнику Баеву; сейчас такое строение стоило бы миллионы.
В следующий миг огромное помещение, набитое скульптурами, странным образом представилось Филиппу чем-то вроде слона, убитого охотником. Слон чудовищной величины лежит, бездыханный, на боку, а маленький охотник поставил на него ногу и приклад ружья. Конечно же, этот охотник — Кира.
Отогнав тягостные мысли, Филипп стал набирать номер вызова такси. Баеву, как почётному гражданину города, полагалась изрядная скидка…
Зинаиду Павловну, всё же ухитрившуюся опьянеть, проводив до машины, Дубильер вернулся в столовую. Пересев из-за стола в глубокое кожаное кресло, Андрей Алексеевич полулежал, откинувшись на его спинку; взмокший от пота, красный, скульптор до пупа расстегнул рубаху.
— Они меня все переживут, — хрипло дыша, сказал Баев, когда Филипп присел рядом. — Зинка пьёт, как пр о клятая, но, по-моему, только проспиртовывается. Ну, Борька с этой… понятное дело. А мне кардиолог отпустил месяцев пять, шесть. Да и то, когда я ему заплатил прилично. Прямо не сказал, понятное дело, но уж намекнул…
Сдвинув брови и опустив взгляд, Филипп помолчал немного — и, словно на что-то решившись, положил руку на плечо мастера.
— Андрей Алексеевич, вы мне верите?
— А в чём… в чём тебе надо верить? — не сразу понял тот.
— Ну, вообще… верите? Доверяете?
— Да как тебе сказать… не знаю! — забарахтался Баев. — Вроде бы не подводил ты меня. Да в чём дело-то, ёлки-двадцать?
— Я вам сейчас скажу одну вещь, Андрей Алексеевич. Она… очень странная, но вы всё-таки постарайтесь поверить.
Баев, который доселе пребывал вниманием у себя внутри, отслеживая толчки сердечной боли, вдруг оторвал голову от кожаной спинки и воззрился на форматора. Могучий, немногословный Филипп, которого не мыслил мастер в отрыве от самых тяжёлых, утомительных работ, — Филипп выглядел непривычно. Что-то новое — уж художник-то не мог не подметить — появилось в его крупных, выразительных чертах, во взгляде выпуклых карих глаз под белым широким лбом.
* Ф о р м а т о р – помощник скульптора; снимает формы из эластичного или твердеющего материала с авторских произведений. Впоследствии снятая форма служит для отливки статуи (либо основой для изготовления чистовой формы).
Словно в рабочем, от коего до сих пор требовались лишь сноровка, послушание и сила, внезапно открылись воля и недюжинный интеллект.
— Ну, чего тебе? — с новой серьёзностью спросил Баев.
Столь же твёрдо, безулыбочно Филипп ответил:
— Я могу спасти вас от смерти, Андрей Алексеевич. Сердце ваше будет, как новенькое. Проживёте ещё долго, очень долго… даже представить себе не можете, как долго! И болеть не будете совсем. И стареть — не слишком.
Исподлобья глядел ваятель на своего помощника, не зная, что и сказать на такие безумные речи. Полной веры, конечно, не было, — однако и пропустить мимо ушей сказанное Баев тоже не мог. Столь пронзительно, опять же непривычно глядел Дубильер, и в зрачках его теплились алые светляки.
Пытаясь перевести всё в шутку, скульптор спросил:
— Это что же, фирма биодобавок тебя наняла? Приходили тут ко мне… Или диету какую-нибудь вычитал?
— Нет, нет, совсем другое. Не современное шарлатанство. Настоящее средство. Проверенное веками, тысячами лет.
— Интересно… — Опершись на ладони, Андрей Алексеевич подтянулся, сел прямо. — Фу… Вроде прошёл приступ. Водички дай!
Метнувшись, Филипп налил полный стакан «Боржоми», поднёс со стола хозяину.
— Ладно, рассказывай. Чего там у тебя?
Прошло с полминуты молчания… Набрав уже воздуху, чтобы заговорить, – форматор так и не решился на откровенность. Глядя в сторону, пробубнил:
— В другой раз, наверное, Андрей Алексеевич. Время ещё есть…
— Да? Ну, как хочешь. А я вот тебе сейчас кое-что скажу, дружочек. — Допив воду, мастер отдал стакан Филиппу. — Надумал я, брат, свалить отсюда. Сделать ноги, понял?
— Это как?
— А молча… — Совсем приободрившись, Баев уселся на край дивана. — Плюну на это всё, на семейку мою хренову — и подамся на дачу, в летнюю мастерскую.
— В Карповку?
— Куда же ещё? Буду там сидеть, а баба Галя, соседка, — ну, ты её знаешь, — молоко станет носить парное, овощи… Денег заработал, слава Богу, хватит надрываться.
— Они же приедут, — грустно сказал Филипп.
— Ну и что? Я не Борька-тряпка. Пошлю подальше, и вся недолга… А может, и сам — посижу-посижу в хате, да и отправлюсь… У меня, Филя, родственники везде есть, братьев и сестёр была куча… Кто-нибудь приютит. Много ли я проживу…
— Ну, тогда и я с вами. Можно? А то мне без вас тут и делать нечего.
— Поехали, ёлки-двадцать! Вдвоём-то веселее…
Поднявшись, Баев хлопнул Филиппа по плечу — и вышел из столовой в зал мастерской. Дубильер, также встав, задержался на пороге. Он смотрел — и чуял особый смысл в том, как сейчас мастер, низенький, коренастый, квадратный, с лысиной во всю макушку, ходит между громадными формами своих детищ; как трогает икры, ляжки, колесо Фортуны, копыто жеребца — и, задирая полуседую, «соли с перцем», бороду, щурясь, оглядывает творения… Прощается.
— В ваши годы, знаете, надо иметь мужество, — к собственному изумлению, выговорил Филипп. — Мужество — всё бросить!
— А, какие наши годы!.. — Светлые прищуренные глаза Баева так уставились на помощника, что тот невольно вспомнил хозяйские рассказы: был Андрей Алексеевич в юности, в родном местечке, изрядный хулиган. — Да и потом, что я бросаю? — Порывисто, чуть истерично обвёл рукой зал. — Это всё — уже не я. Оно само по себе существует. Отделилось… Я — это то, что впереди. Оно может быть зачато и в Карповке, и чёрт-те где, — лишь бы я смог работать!
— Сможете, сможете обязательно, — с полной убеждённостью заверил Филипп.
.
II.
Женщина шла по лесу, а лес был странный.
На всём тут лежала печать цивилизации, но не в обычном смысле; то есть, не встречались на каждом шагу груды мусора, кострища и древесный лом. Напротив, судя по всему, сюда не хаживали компании, и причина этого была ясна. Лес вырос, подминая старые руины. Кривые корявые сосны словно шарахались от глыб железобетона с торчащей арматурой, поросль тополей пробивалась между шпалами ржавой рельсовой колеи, а холм, покрытый орляком, был увенчан краями квадратной шахты. Вероятно, так будет выглядеть вся Земля через сотню лет после мировой катастрофы. Но не об этом думала женщина, шагая по извилистой тропе.
Рослая, во всём джинсовом и в надвинутой на нос бейсболке, — шла она по-мужски целеустремлённо и быстро. На плече её висела кожаная сумка.
Одолев небольшой подъём, остановилась перед открывшейся картиной. Перевела дыхание. Место было знакомо женщине с детства, — всё тут облазила сорванец Аська Тевлина…
Уже чуть ли не век назад, выполняя приказ с самого высокого верха, инженерные части армии начали здесь сооружать железнодорожный тоннель. Сложенный, будто кольчатый червь, из отдельных звеньев, должен он был пройти под дном большой реки, соединив её берега. Войну ожидали из года в год, и мосты могли погибнуть.
На приречных лугах развернули бетонный завод. Со временем он умер, и на костях завода восстал лес.