Неуклюже прыгнув, Андрей Алексеевич наступил на женщину, и та цепко схватила его за щиколотку. С ужасным криком мастер лягнул ногой… Молодожён, стоя в купе, схватил Николая за куртку; лицо его было забрызгано кровью толстяка. Стычинский наотмашь ударил парня стволом пистолета, тот повалился на спину.
«Ты же их убиваешь!» — заголосил Баев, мощно влекомый на буксире. Ответа не было, лишь пальцы вожатого сжались, чуть не дробя мастеру кисть руки.
Они очутились в тамбуре… Пока Стычинский вышибал дверь вагона, Андрей Алексеевич глянул. За окошком, в переходе, уже маячили чьи-то меловые лица, одно в фуражке с кокардой.
— Прыгай!! — неистов заорал Николай — и буквально вышвырнул Баева в ночь, наружу… Тот, упав, больно содрал ладони о щебень между шпалами параллельного пути. За ним стукнули подошвы приземлившегося друга. Дивное происходило со скульптором: недолго, но явственно казалось ему, что весь мир находится как бы по ту сторону некоего кругового экрана, а он сам, окружённый этим экраном, лишь играет роль зрителя, не причастного к происходящему. Наверное, сгорел плавкий предохранитель в мозгу, не давая умом тронуться от длившегося кошмара. В заэкранье горел длинный ряд окон недвижного поезда. Снова несколько раз выстрелил Стычинский — и, кажется, однажды ему ответили. Потом Николай подхватил и поднял с четверенек Баева — и, обнимая за талию, принудил бежать рядом с собой во тьму, туда, где ветви хлестали по лицу, липла паутина и пахло осенним мертвеющим листом…
Далеко в кукурузном поле, меж сухих высоких стеблей злака, который, кажется, никто и не думал убирать, — они повалились, чтобы перевести дух. Слегка придя в себя, хриплым голосом сказал Андрей Алексеевич:
— Действительно… Ёлки-двадцать, — если бы ты меня не укусил, парень, я бы от такой пробежки… Ты бы меня уже тут хоронил, точно!
И, помолчав, спросил с другой, опасливой интонацией:
— Ты что их, убил всех, что ли? Или как?
— Или как… — Сидя на сухой колючей земле, Стычинский обнял колени. Баев в очередной раз поразился, увидев багряный отблеск в его зрачках… но затем подумал, что, наверное, теперь и у него глаза такие же. Их всегда увидишь в темноте, словно два ровно тлеющих уголька. — Или как, Андрей Алексеевич. Агнесса говорила про эту ихнюю тактику. Это даже не эффузия, не надевание на себя чужих тел. Просто берут человека — и подчиняют всю его психику одному какому-то приказу, одной программе. Вот, в данном случае, и пассажиры, и поездная бригада, — все выполняли чёткую команду: прикончить нас. Блин, даже гранату кто-то передал проводнице, пока стоял поезд… А когда такое живое орудие сработает, ему не возвращают свободу. Мало ли что: начнётся следствие, розыск, лучше концы… в землю. Отключают мозг. Так что я никого не убивал. Стрелял в ходячие трупы.
Тепла была ночь, одна из последних мягких ночей в году, но скульптора передёрнуло, будто за ним открыли большой морозильник. Донёсся печальный голос Николая:
— Но это, боюсь, далеко не конец наших приключений…
.
VI.
Пятилетний ребёнок выглядел ужасно. С левого плеча, с руки до локтя и с левой стороны груди кожа была содрана лоскутами, из-под них глядела чёрно-багровая запёкшаяся плоть. Судя по тому, как неестественно откинулась правая рука малыша, целой кости в ней не осталось.
Пощупав мальчику лоб, Гуру отвернулся. Сидя на подстеленных ячьих шкурах, на него в упор смотрело всё семейство: мать ребёнка и двое братьев, её мужей. Люди, пол которых мог определить лишь опытный глаз, с одинаково плоскими морщинистыми лицами, в похожем платье из домотканого полотна. Кожа выдублена солнцем и морозом, волосы грязны, глаза — скупые, узкие щели; но Гуру привычно чувствовал, сколько в них боли, надежды и ожидания. Мальчик был единственным ребёнком, оставшимся в живых у этой семьи; вчера он угодил под обвал.
Женщина (её звали Лхаце, «божественно красивая», — надо же!) неуверенно показала на опорный столб рядом с очагом. К обструганному бревну было прилеплено что-то оплывшее, буро-зелёное… Гуру с улыбкой покачал головой. Он знал: так держат в домах куски овечьего масла. Сгнивая и плесневея от тепла, масло вырабатывало природный антибиотик. Его применяли здесь за тысячу лет до того, как Флеминг открыл пенициллин: смазывали раны и воспаления. Но Гуру ещё раз качнул головой – нет, в данном случае не поможет. Тем более, что вчера, ещё до его прихода, мальца сплошь вымазали этим снадобьем…
Он снова положил свою ладонь, большую, тяжёлую и мягкую, на горячий лоб ребёнка. Гуру ощущал всё, что происходило в тщедушном тельце: неровное, со спотыканием, течение крови по изломанным венам, судороги маленького задыхающегося сердца, ступор мозга, сражённого болевым шоком. Но что он мог поделать здесь, без должного ухода, а главное — без соединённой целительной силы всего форпоста? Мальчика однозначно следовало забрать с собой.
Когда он поднял малыша на руки, семья тревожно засуетилась; пронёсся скрипучий говор, и женщина, вскочив, даже сделала шаг, вроде бы собираясь перекрыть выход. Конечно же, за много лет горцы научились доверять форпосту, – но древний страх перед чужаками оставался в глубине их душ…
Улыбчиво кивнув, Гуру вынес мальчика наружу. Чтобы выбраться через прикрытую ячьей шкурой дыру, служившую дверью, высокому старику пришлось согнуться вдвое. За спиной один из мужей визгливо прикрикнул на Лхаце — видимо, рванулась догонять. Его брат, услужливо забежав, спустил вниз лестницу — шест с перекладинами-ступеньками. Со второго этажа глава форпоста сошёл на улицу.
Все дома здесь были такие — из дикого камня и глины; нижний этаж, без окон, хозяйственный, верхний жилой. Улица, с кое-как выложенными ступенями, змеисто взбиралась в гору. Выше начинались пастбища и поля. За выходом из улицы, на мощёной площадке, оставшейся от съеденного временем храма, ожидал, лениво вертя винты, грифельно-серый «Блэк Хоук». Приняв мысленный сигнал Гуру, пилот запустил двигатель.
Ученик уже стоял возле лесенки — Гарольд, хороший парень из Коннектикута. Везде есть хорошие парни. Ещё раз проведя рукой над телом ребёнка, от корней волос до пальцев на ногах, чтоб приостановить обмен веществ, — Гуру передал свою ношу юноше.
Вертолёт поднялся, как всегда, легко, споро; Ли, кореец в лётном шлеме, улыбаясь, покивал от штурвала. Внизу понеслись изученные за двадцать лет иссиза-коричневые, складчатые, морщинистые отроги; мелькала взъерошенная шерсть лесов на косогорах. Проплыла бархатно-зелёная речная долина. За ней, за отрогами вставала похожая на коренастую башню, пересечённая лестницей уступов гора форпоста. На уступах лежали пласты снега. Гора напоминала Гуру, по происхождению русскому, пасхальный кулич, разрезанный поперёк на куски, но не разнятый; снег сошёл бы за сахарную пудру.
Ли посадил машину у самого Порога, на большом, усыпанном щебнем, выступе. Двое мужчин ждали их перед входом, сидя на каменной скамье. Когда Гуру с Гарольдом приблизились, мужчины встали, и один из них, маленький, в лохматой короткой шубе, на кривых ногах побежал навстречу. Это был Чунта, посвящённый во многое, доказавший свою верность горец-проводник. Сухой обветренный горец монотонно смеялся, оскаливая плохие мелкие зубы: так он всегда делал, когда приступал к важному сообщению. Второй мужчина почтительно поклонился на ходу — незнакомый европеец в оранжевом комбинезоне на меху, полноватый, лет сорока или больше. Откинутый капюшон обнажал редкие льняные, зачёсанные назад волосы, щёки покрывала светлая щетина. Как у многих, впервые проделавших высокий подъём в этих местах, глаза европейца были воспалены; лицо обрело свекольный цвет. За спиной он нёс рюкзак и винтовку.
Махнув рукой Гарольду, — бери, мол, ребёнка, я задержусь, — старик заложил руки за спину и на лице изобразил дружелюбное ожидание. Пришелец, похоже, был внутренне чист, — но Гуру не покидало странное ощущение, что его посыл, исследующий душу гостя, словно бы что-то огибает, уходя в глубину.
— Это человек, Гуру, — отсмеявшись, с поклоном и сложением ладоней заговорил Чунта. (Такова была манера Чунты: встретив яка, он объявлял — «Это як»; то же касалось любых предметов, одушевлённых и неодушевлённых.) — Человек пришёл снизу. Он хочет видеть приют мудрых.
— Правда? — Седые брови поднялись на загорелом до коричневой масти, пропаханном морщинами лице Гуру. Он говорил по-английски. — И что же вы ожидали здесь найти, странник?
Разведя руками в рукавицах, мужчина ответил:
— Честно говоря, сэр, сведений мало. В основном, опирался на статью Калугера… ну, и ещё на кое-какие публикации в сети.
Гуру не сморгнул, но про себя подумал: да уж, наделал нам дел этот Калугер! Причём, из лучших побуждений, — мальчишка. Был одним из самых продвинутых учеников, уверенно шёл к совершенству, и вдруг… Вообще, это была «манечка» Мирчо, его идея-фикс: массовость! В борьбе, мол, с хищной субрасой должно участвовать всё нормальное человечество, во всяком случае, не десяток форпостов, а тысячи, лучше миллионы людей во всех странах. А для этого — доступными надо сделать наши знания, ментальные приёмы... И что же? Не выдержав срока становления, не обретя должного уровня защиты, — Калугер покинул горы, отправился в родной Брашов… и там, разумеется, погиб быстро и страшно, «в назидание прочим». Но до того, будучи блестящим журналистом, успел опубликовать ряд статей, в целом раскрывавших суть программы Восстановления. Большинство читателей приняло их за научную фантастику. Те же, против кого были направлены статьи, так не сочли — и устроили Мирчо жуткую гибель. Даже не удостоили высосать кровь, а сунули его под прессующую плиту мусоровоза… чисто мафиозный, кстати, способ. Но вот, оказывается, есть и третья категория читателей. Те, кто, поверив, пожелал присоединиться — и даже узнал дорогу к форпосту «Шива»…
— Ладно, — сказал Гуру. — Допустим. Но как вы узнали, что мы здесь находимся… именно здесь?
— А вы думаете, что это возможно скрыть? — Блёкло-голубые глаза под выпирающими надбровьями стали лукавы. — Да о вас уже за сто миль отсюда знают. То есть не знают толком, кто вы такие, но говорят о «пещере, где живут белые архаты*». Или даже о «новой Шамбале**»…
Похоже на правду, подумал глава форпоста. Тем более, что и Калугер помянул в одном из своих текстов «древнейшее убежище свободного человеческого духа, горы Юго-Востока»… Ну, предположим. И пойдём дальше.
— Следуйте за мной, — сказал Гуру, отворачиваясь от пришельца. Пожал руку Чунте, опять залившемуся дробным, как бы извиняющимся смехом. — Спасибо, дружок, ты свободен. — И, не оглядываясь, двинулся к Порогу.
Ещё на вступительных лекциях будущему главе форпоста говорили: их базе много веков, никто не знает её основателей, — возможно, «Шива» возник вскоре после Большого Раскола. Во всяком случае, вход был оформлен по-старинному: десяток обновлённых ступеней, за ними — две пары высоких колонн в язвах столетий, на толстых квадратных плитах опор. Колонны держали
* А р х а т — в буддизме, монах, достигший высшей степени духовного совершенства.
** Ш а м б а л а — мифическая страна в Тибете или близких к нему горных регионах Азии, место обитания великих духовных учителей.
нечто вроде внушительного, словно в античном храме, фронтона. Он выглядел, как после артобстрела, но части барельефа на фризе ещё можно было разглядеть, особенно ту, где бородач в высокой тиаре голыми руками душил за горло мерзкую ящероподобную тварь. Лишь дверь была новая, бронированная.
Поднимаясь по ступеням вслед за Гуру, в спину ему словоохотливый гость сообщил, что зовут его Карл Готлиб Кляйнханс, что родом он из Тироля и в юности прошёл курс альпинизма, — но
никогда не испытывал таких трудностей, как на этом ужасном подъёме. Ветер хлестал в лицо ледяной пылью, а руки и ноги срывались на скользкой корке, покрывающей склон. Спасибо этому чудесному туземцу, который случайно встретился Кляйнхансу, когда тот, уже изнемогая, лежал на выступе скалы, слишком узком, чтобы повернуться с боку на бок, над километровой пропастью. («А что там, собственно, делал Чунта? Пути его неисповедимы. Похоже, от нас научился сверхчутью — и, в сущности, стал охранять дальние подступы к Порогу…»).
У самого входа Гуру обернулся. Кляйнханс, запыхавшись, стоял на несколько ступеней ниже и, что называется, ел глазами главу форпоста. Под лестницей, на щебнистой площадке, расположился вертолёт; открыв двигатель, с чем-то возился Ли. Далее выпирал в пространство гигантский карниз; низенький Чунта уходил к его правому краю, туда, где начинался спуск. В свою деревню он всегда возвращался пешком, хотя Ли был бы рад подвезти горца.
Долины отсюда не было видно. Распахивался необъятный воздушный провал, полный прозрачного тумана. За ним вставал склон, разбитый на террасы, покрытые зеленью (кстати, форпост дал крестьянам щедрые, морозостойкие сорта ячменя и ржи). Но бок горы-великанши, освоенный человеком, занимал лишь часть вида: справа от него, в беспределье, тянулись размытые расстоянием синие и лиловые гряды. Их опрокинутым повторением казались в небе пласты почти неподвижных, простреленных солнцем туч. И сквозь всё земное и небесное взлетали дальние сверкающие пики.
Вот уже сколько лет Гуру любовался этим видом. Здесь просто не могли приходить мелкие, суетные мысли. Согласно доктрине Восстановления, — хотя основы человечности закладывались повсюду, их сохранению и развитию очень способствовало высокогорье, разные факторы его, от благотворной гипоксии (недостатка кислорода в воздухе) до немаловажной, в данном случае, относительной близости к звёздному небу. В основном поэтому, хотя и для пущей недоступности, большинство форпостов находилось в горах — Альпах, Кордильерах, на Кавказе…
Когда гость нетерпеливо переступил с ноги на ногу, — Гуру принудил себя оторваться ото созерцания и приветливо сказал по-немецки:
— Прошу, прошу вас, герр Кляйнханс! Осталось только войти.
Скроив мину приятного изумления, — надо же, вы и наш язык знаете! — пришелец поспешил
подняться.
Снарядоупорная дверь бесшумно отползла, прячась за колонной… За второй, менее мощной дверью, — они образовывали коробку, — открылся холл, залитый неярким обволакивающим светом. Порог осуществлял первую, но достаточно жёсткую проверку входящих. Его другое название было — сканер намерений. Порог не имел ничего общего с принятыми в мире устройствами, механическими или электронными. Работала техномагия. Попросту говоря, сам массив скалы, в развитие своей природы, был наделён чем-то вроде смутного подобия рассудка, а также чутьём на злые, разрушительные желания входящих. Террорист не пронёс бы тут не то, что бомбу, но и самое лёгкое намерение причинить вред форпосту.
Кляйнханс прошёл через Порог спокойно, в сознание Гуру не поступил сигнал опасности. Впрочем, сканер мог промолчать и по другой причине. Противник был не менее ментально оснащён, чем любой форпост, и вполне способен прислать агента с заданием, скрытым под многими слоями псевдоличности. Гуру, веривший себе, своей интуиции больше, чем самым совершенным чувствилищам, шагал вперёд, затаив небольшую, но неотступную тревогу.
Холл, огороженный перилами на случай подземных толчков, сегодня в третий раз с утра сменил виртофрески. Очередная четвёрка Восстановителей хотела, проходя или отдыхая здесь, видеть родные места, и они явились. На сей раз по одной стене стекал водопад, разделённый на рукава островками буйного леса, на другой — закат вставал над индейской уступчатой пирамидой; прочие фрески показывали обычные, но для кого-то родные улицы городов. Водопадом любовался, с высоким стаканом в руке сидя за столиком, седеющий большеглазый негр; увидев входящих, он приветствовал их жестом.
Из трёх стен — расходились три коридора, освещённых матовыми плафонами в потолке. Выбрав один из них, Гуру привёл Кляйнханса к обычным, крашенным в белое, дверям.
— Здесь — гостевая, — сказал глава форпоста. — Отдохните немного, примите душ. Еду найдёте в холодильнике, вскипятите чай. Через час я зайду за вами.
…Час спустя Гуру провёл австрийца в пустую комнату, где имелся квадратный проём в полу. Вниз уходила тесная и достаточно крутая лестница. Властно поманив за собой гостя, Гуру начал спускаться.
Внизу оказалось почти совсем темно. Вокруг чувствовалось большое прохладное пространство, даже тянуло ветерком. Впереди голубел светящийся шар. Они приблизились: сфера, окутанная дымкой, поперечником в метр или больше, без опоры висела над полом. Крупные пятна проступали на ней сквозь облегающий туман.
— Боже мой! Это же наша Земля! — очарованно воскликнул Кляйнханс. — И даже с воздухом!..
— Да, друг мой, это модель планеты. И вместе с тем — прибор, показывающий определённые характеристики… — Глаза Гуру чуть сощурились, жёсткие губы дрогнули. — Пожалуйста, присмотритесь к атмосфере. И повнимательнее.
Кляйнханс послушно вгляделся — и внезапно увидел, что дымка имеет два слоя. Наружный, облегающий Землю подобно толстой вуали, был прозрачно-чёрен и слегка пульсировал. (У молодых членов общины, ещё не обзаведшихся психозащитой, его дрожь вызывало странное и неприятное чувство — как будто гудел трансформатор на низкой тяжёлой ноте.)
— Ну, вот, — удовлетворённо сказал Гуру, вместе с тем пристально наблюдая за гостем. — Вы же пришли сюда… проделали весь этот трудный путь для того, чтобы встать рядом с нами в нашей борьбе. Так?
— Р-разумеется, — почему-то запнувшись, тихо ответил австриец.
— Отлично. Стало быть, первым делом вы должны постигнуть существо нашего противника, — произнёс Гуру тоном врача, назначающего лечение. — Понимаете разницу? Не узнать врага, как некое множество особей, а именно воспринять его, как одно целое, как явление. Тем более, что сами вампиры, всех ступеней, молятся ассоциированному божеству по имени Дух Общности — то есть, самим-себе-вместе-взятым. Вот, представьте себе, что Общность вампиров и совокупность едомых — это и есть чернота. Она охватила Землю и, если мы не помешаем, однажды задушит её полностью. — Гуру провёл ладонью по ёжику стальных волос. — И немного о природе черноты, Карл. Или о том, чем спаяны воедино, между собой и одни с другими, поглотители и поглощаемые. Вы знаете, что в белизне смешаны цвета солнечной радуги. А в этой черноте слиты цвета адской радуги…
— Господи, да что это?!
— Самые страшные из людских чувств. Те, что делают вампиров вампирами, а едомых — жертвами. Безумное властолюбие и сокрушительная жадность одних; скотская покорность и преступное… подчёркиваю, преступное самоотречение других! Понимаете?
— К-кажется, да… — почти неслышно пробормотал пришелец. На покатом лбу его выступили капли.
— А тогда… — Голос главы форпоста прозвенел, будто стальной клинок уронили на мрамор. — Тогда начинайте то, ради чего вы сюда пришли. Борьбу. Сражение.
— П-прямо сейчас?..
— Да, прямо сейчас. Считайте, что мы приступили к обучению. Напрягитесь — и мысленно отгоняйте эту черноту от Земли. Рассейте её, хотя бы в одном месте. Просто соберите всю свою волю — и представьте, что из вас исходит свет. Луч света бьёт из середины вашего лба, над переносицей. Свет, который смывает, стирает, выметает вон эту гадость! Если вы искренни, должно получиться… Ну! Начали!
Всколыхнулась вуалевая мгла, будто и впрямь ощутила чужую волю. Но вместе того, чтобы поредеть, рассеяться, дать просверкнуть голубизне, — в ближайшей точке сгустилась, выпятилась и прянула к пришельцу… Густо побагровев, Кляйнханс завертел перед собой руками, будто наматывал на них верёвку. Глаза его выкатились из орбит. Беспомощно и загнанно взглянув на Гуру, гость схватился за горло, как человек, испытывающий спазм гортани. Австриец не мог вздохнуть, хрип его стал подобен крику. Смоляная длинная прядь, отделившись от глобуса, щупальцем обвилась вокруг головы Кляйнханса. Пошатнувшись, он рухнул на пол и забился в судороге.
Гуру спокойно смотрел с высоты своего роста. Послышался топот подбегающих людей. Второй, глубинный сканер сработал, как всегда, безупречно.
VII.
— Стою я раз на стрёме, держуся за карман,И вдруг ко мне подходит незнакомый мне друган.Он говорит мне тихо: «Куда бы нам пойти,Где можно было б лихо нам время провести?..» Есть мнение, Коля, что эту песню написал не кто-нибудь, а граф Алексей Николаевич Толстой. На спор с «друганом», что вот он, серьёзный писатель, напишет настоящую блатную песню, и она станет народной. В общем, так и вышло… Называется «Марсель». Там есть один удивительный гражданский момент: как сознательные советские воры сдали в «органы» иностранного шпиона. Он предложил мне денег и жемчуга стакан,Чтоб я ему передал советского завода план.Мы сдали того субчика властям НКВД,С тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде…— У вас обширный репертуар, — сказал Стычинский, лишь бы поддержать беседу.
— О, ты себе не представляешь, насколько! Тогда не было всех этих айфонов, смартфонов; молодёжь не глохла, позатыкав уши наушниками. Возьмём гитару, где-нибудь на кухне соберёмся, сидим и поём. Одна бутылка сухого на всех, самое большее — две… И ничего нам больше не надо, целый вечер счастливы. Да… Ну, «Марсель» — это так, для прикола. А были и хорошие, настоящие…
Однако «хорошую, настоящую» песню Баев так и не успел запеть. Кто-то за мёрзлым окном сделал это вместо него. Вой был внезапен и дик: натужный, сиплый, взвивающийся до истошного визга, он, тем не менее, отличался некой осмысленностью. Как будто звериной пастью пытались сказать фразу на человеческом языке.
— Может, собаки одичавшие? Ну, которые по дворам на цепях сидели? — с ноткой надежды спросил мастер.
— Всё может быть…
После прыжка с поезда, перейдя поле сухой кукурузы, они достигли шоссе. С энной попытки удалось остановить грузовую машину. Водитель попался говорун. Оказалось, что всего в пяти километрах находится знаменитый совхоз-завод, некогда слывший столицей яблочного царства. До революции там было имение помещика-селекционера, учёного, создавшего великолепные сорта яблок. Октябрь оставил его в должности директора хозяйства. Уже после войны, вплоть до проклятых девяностых, совхоз имел собственную фабрику соков, консервов и вин; платил огромные зарплаты рабочим, которых, кстати, в пору отпусков ждал у крымского берега собственный совхозный теплоход*… Впоследствии, как то случилось повсюду, яблочный рай захирел, фабрика умерла, земли и техника были распроданы; новые мелкие собственники, хоть и получившие свыше титул «эффективных», быстро спустили всё, что им досталось. Хаос воцарился. Рабочие подались кто куда, село обезлюдело.
* Документальные факты, касающиеся одного из советских хозяйств.
Неведомо что ещё рассказал бы пассажирам рубаха-парень водитель, но тут случилось внезапное. («Одна из бусин ожерелья, подаренного нам нашими искренними друзьями», витиевато сказал об этом Николай.) То ли сам Баев плохо прикрыл дверцу, возле которой сидел, то ли порча замка была подстроена, — но, когда машину тряхнуло на очередной яме в разбитом асфальте,
Андрей Алексеевич вылетел на дорогу. Приземлился плохо, не мог встать: потом оказалось, что сломана левая щиколотка. Это определил Стычинский на ощупь, а ещё по воплям Баева. Может, не
успел ещё скульптор обрести прочность костей настоящего вампира третьей степени, или, всё-таки, возраст сказывался, — но треснула нога, будто пересушенный хворост…
Наверное, вправду это была «бусина из ожерелья»: когда Стычинский выскочил из кабины, чтобы помочь другу, рубаха-парень не стал ожидать его возвращения, а рванул большой грязный грузовик с места…
На другой стороне шоссе — покрытый мелкой плиткой, но уже почти сплошь облупленный павильон автобусной остановки был увенчан названием яблочной столицы.
Николай читал о мёртвых городах, хотя бы у того же Киплинга или, ещё мрачнее, у Лавкрафта,
— однако не представлял себе, сколь в действительности угрюмо брошенное человечье гнездо. Все эти дома за оградами, побольше и поменьше, в один или пару этажей, под железом ли, черепицей, в окружении голых чёрных садов, дышали безразличием и скучным покоем. То была не боевая, в пылу страстей, как у воинственной какой-нибудь крепости, а старческая унылая смерть.
Стычинский вёл, обнимая, почти нёс едва ковылявшего Баева, пока они не вышли в центр былого совхоза. Здесь взору предстала картина ещё более угрюмая. В своё время директор велел выкопать перед админзданием озеро: посреди озера насыпали остров, и на нём воздвигли скульптурную группу во славу сборщиков яблок. К острову от дирекции вёл мост, сделанный по образцу известных, с треугольными парусами ферм. Несмотря на то, что над бетонной композицией трудился явный шабашник («Мне бы поручили, а то — деньги только зря выбросили», вопреки боли в ноге, не утерпел, чтобы не прокомментировать, Баев), когда-то этот уголок наверняка выглядел
весело. Озеро синело, белели топорные статуи, мост был пестро раскрашен, и зелёные тополя шелестели. Теперь же — пустыми глазами выбитых окон маниакально смотрела трёхэтажная дирекция, и мусором была покрыта вода; и у дородных улыбчивых работниц в косынках отпали не то, что плоды в руках, но и сами руки отвалились по локоть и по плечо, обнажив ржавые прутья. Одна женщина особенно страшно улыбалась, утратив щеку и половину лба.
Хорошенько осмотревшись, они выбрали для жилья бывший медпункт, некогда, вероятно, не уступавший доброй городской поликлинике. Надо полагать, в комнатах, где лежали обломки аппаратуры, картонные коробы и хрустел под ногами стеклянный бой, располагались и рентгенкабинет, и УЗИ, и прочие лечебные чудеса.
Здесь и решили остановиться, по возможности, подлатать ногу Баева. Николай кое-что знал о лечении переломов, давешняя медсестра Алевтина учила — у неё были просветительские наклонности. Сверх того, надеялись на заживляющее действие вампирских свойств. Взяли для жизни помещение травмопункта, с парой застеленных коек.
Воду Николай носил из колодца, согреть или вскипятить её удавалось лишь на костре, который складывали за домом, в ржавом тазу. «Яблочная столица» некогда была газифицирована, и теперь это доставляло неудобства: газ-то не поступал. Понятное дело, электричества тоже не было: в одном доме удалось найти коробку стеариновых свечей. Не меньшую радость доставила Андрею Алексеевичу забытая кем-то гитара. Правда, играл он мелодии не сложнее, чем «умца-умца», однако пел ежевечерне и с большим подъёмом. Репертуар действительно был необъятен, от невыносимо пошлой лагерной лирики до советских песен и арий из оперетт Кальмана.
Кое-какие медицинские средства на складе клиники нашлись. Но гипсовать ногу Николай не отважился, лишь обездвижил, туго перебинтовав и наложив шину из двух дощечек.
Сангвион ещё оставался в Николаевой сумке, только ежедневные порции пришлось уменьшить. Пожалуй, они бы пошли на убийство какого-нибудь животного; жаль, таковых в селе не осталось.
Впрочем, некая жизнь, и не слишком приятная, всё же имелась в этой пустыне. Пару раз вот так же, как в первый вечер, за окнами раздавался то близкий, то отдалённый вой. На него старались не реагировать, даже не заговаривать о нём: мастер не спрашивал больше, а свои мысли Стычинский оставлял при себе. Он ещё помнил дикий, мрачный запах возле лавочки у входа на дачу Баева.
Холодало быстро; они спали, накинув на себя несколько шерстяных одеял. Первого ноября повалил редкий, мокрый снег. Накинув плед поверх куртки, накрыв им и голову — а кого стыдиться? — Николай пошёл по селу, разыскивать мыло и ещё кое-что для хозяйства.
Возле дирекции совхоза, на клумбах, ещё сохранились жёлто-коричневые бархатцы и зеленел листьями, возносил свои плотные соцветия очиток. Дальше, в улицах, царила насторожённая тишина. И было отчего настораживаться: в одном из дворов, когда проходил Николай мимо, отчётливо заскрипел, покачнулся без ветра деревянный «журавль» над колодцем. Он выхватил пистолет, попятился, наводя ствол на колодец, но больше ничего не случилось. Под мягко сыплющимся и быстро тающим снегом застыли добротные ограды, за ними хлева и гаражи, слепые дома, крытые шифером, брошенный микроавтобус на углу.
Прилавки сельмага были пусты, склад Николай обшарил давно: туда не стоило и ходить. Мыло он обнаружил в участковом пункте милиции. Ломать дверь такого учреждения было слегка боязно, однако добыча превзошла ожидания. Видно, почему-то в спешке был покинут участок. Разные нужные мелочи, даже уголовный кодекс времён Союза прихватил Стычинский.
Выйдя с пакетом груза, он остановился, глядя через улицу. Там начинались плодовые сады: прощально зеленела трава между рядами яблонь с низким стволом, с раскинутыми конусами ветвей. Николай подошёл поближе, отчего-то надеясь заметить на ветках последние яблоки. Сделал ещё шаг — и замер: на раскисшей почве под деревьями, среди тающих снежинок, отпечатались собачьи следы.
Двумя свойствами они отличались. Во-первых, размером: псина, что довела до сердечного приступа сэра Чарльза Баскервиля, должно быть, обладала меньшим ростом. Во-вторых, обрывались весьма внезапно. Всего четыре когтистых следа, два побольше — чётких, два поменьше — смазанных, отставили оттиски в начале голой вязкой прогалины. Словно вознёсся пёс живым на небо или был похищен аэронавтами.
Николай поискал — и нашёл ещё один след в конце грязевой полосы. Далее шла трава, хоть и пожухлая, но плотная. Разрыв между первой группой следов и последним отпечатком составлял метров десять. Собака прыжком одолела это расстояние. Одним прыжком.
Затем он почуял запах. Тот самый. Потной, окровавленной шерсти на горячем теле. Тяжкая, тошнотворная вонь. К счастью, здесь довольно слабая, — зверь прошёл давно.