П. КУЛЯШОВ
ИЖЕВСК
«УДМУРТИЯ»
ББК 84Р7-4
Рецензент Г. Н Солодников, член СП СССР
Издание осуществлено за счет средств автора.
Куляшов П. Ф.
К 90 Легенды и были Прикамья – Ижевск: Удмуртия, 1990 г.
— 24 с.
ISВN 5-7659-0308-8
Прикамье — богатый край легенд и сказов Здесь чувствуешь дыхание самой истории. По Каме проходил Ермак и Пугачев, Азин и Раскольников. Здесь родился гений русской музыки Чайковский. В Прикамье много здравниц и курортов.
В этой книжке собраны забытые предания и сказы.
ББК84Р7
ISВN 5-7659-0308-8 © Павел Куляшов, 1990 г.
ЕРМАК И КАИН
легенда
Дружина у Ермака Тимофеевича была отважная. Никто из ратников не ведал страха. А опасности в дремучем Прикамье поджидали на каждом шагу.
В лето 1581 года ратники с трудом поднимались по Каме на тяжелых ушкуях. Где шли под парусами, а чаще на веслах. Берега дикие, крутые, всюду усеяны ельником да пихтой и зверья в этой глуши видимо-невидимо. Бывало, сохатые без страха выходили к воде и таращили на ушкуйников шалые глаза. Дружинники ради забавы срежут выстрелом одного, другого, а лоси даже не разбежатся, стоят ошарашенные и с любопытством смотрят на людей.
К вечеру грозный завоеватель причалил свои узконосые ушкуи к крутояру. Ратники поужинали и стали готовиться к ночлегу. В это время вышел из леса седой вотяк, подошел к воеводе и упал в ноги.
- Чего тебе? — спросил грозный Ермак.
- Шибко не надо здесь ночевать! — заговорил старец. — Это владения лютого разбойника, За убийство и насилия Каином его прозвали. Скоро он явится сюда и всю кровь выпьет из твоей дружины.
Усмехнулся Ермак в черную окладистую бороду и ответил старому вотяку так:
— Пробовали многие, да не у всех получалось.
Старец долго перешёптывал незнакомые слова, а потом с поклоном попросил:
— Тогда спаси нас от Каина-злодея, век на тебя молиться будем!
Ермак свел густые брови и ответил:
— Разложи большой кострище и примани разбойника огнем, а дружина моя пока отдохнет... Да не забудь меня разбудить на рассвете.
В эту ночь Каин-злодей не появился.
С раннего утра Ермак с дружинниками чинили ушкуи, готовясь к дальнему походу. К вечеру разыгралась гроза: небо почернело, подул ветер, затрещали деревья, запенились, закипели крутые камские волны. Каин злодей только и ждал бурелома. Как дикий зверь напал он со своими разбойниками на дружину. Но не тут-то было, ратники Ермака пищалями[1] разогнали злодеев. Каин рассвирепел. Вышел навстречу воеводе и выхватил меч. Долго рубились они. Ермак не мог одолеть элодея. Росту разбойник был великого, что вздыбленный конь, а на широких плечах золотая кольчуга. Лицо Каина бровастое, круглое, будто колесо от старой телеги, руки длинные, а на пальцах от жадности выросли птичьи когти. Поднимется стеной, рявкнет no-лютому и снова заносит меч.
Каин-злодей был богат, как царь, и жаден, как нищий. Богатством своим он мог перекрыть Каму, скупостью — задушить мир.
Долго они бились, никто не мог одолеть. Потом Ермак изловчился, схватил Каина левой рукой за редкую бороду, а правой занес над головой меч.
— Вот и смерть твоя наступила, душегуб!
Почувствовал хитрый Каин силу Ермака, упал на колени и побеждённо запричитал:
- Помилуй, всё золото тебе отдам!
- А мне твоё золото не надо! — свирепо ответил Ермак. — У кого награбил — тому и отдай. Где оно?
Повёл его лукавый Каин к своему сокровищу на Медведь-гору. Гора высокая, хребтистая, будто лютый зверь залег на просторе.
- Вот оно моё богатство! — Хвастливо изрек Каин. — Вся Медведь-гора золотом набита.
- Шаманишь или правду сказываешь?
- Истину, а вот и главный вход. — И Каин открыл тяжелую железную дверь. Заглянул воевода в пещеру — глубокая, темная, душная — и приказал:
- Иди, неси свое богатство!
А хитрый Каин только этого и ждал. Нырнул в темноту и хихикнул от радости:
— Обманул Ермака! В моем-то царстве сто заходов и тыща выходов. Попробуй, найди меня здесь.
Рассвирепел Ермак, Тимофеев сын, пуще прежнего и молвил лукавому и жадному Каину так:
— А мы, элодей, все твои выходы с ратниками завалим! Оставлю только главный, тут и страже быть! Пока не вернешь награбленное богатство народу — не видать тебе голубого неба!
Усмехнулся разбойник, оскалил жёлтые зубы и ответил:
— Мне не нужно голубое небо! Богатство моё тайное, а царство подземное. — И запахнул железную дверь на девяносто девять запоров.
Первую ночь спокойно спали люди Прикамья, знали. Каин-злодей надолго залег от страха в Медведь-горе. Особенно доволен был старец. Он всю ночь охранял сон воеводы, а когда на востоке заалела первая зорька и запели птицы, старый вотяк подошел к Ермаку, осторожно толкнул его в плечо и тихо произнес:
— Сайка[2], воевода, сайка...
Ермак тревожно распахнул глаза, а старец, указывая на восток, ласково прошептал:
- Сайка, воевода, кыче чебер сайкатон[3]... — и показал на подпаленный рассветом горизонт.
- Любо! — сказал Ермак, — день-то тут начинается с этого угора. Веселое место!
Дружинники наскоро помолились, поели и стали собираться в путь. Воевода хмуро посмотрел на Медведь-гору, в недрах которой затаился злодей, и приказал:
— Страже дозор нести чутко, чтобы злодея из темницы не выпускать! — А потом с грустью добавил: — Любо здесь, берега глаз радуют. На обратном пути тут же причалю. А вам велю избы срубить, а для меня жаркую баньку построить! — наказывал он провожавшим.
Снова окинул взором Ермак полюбившиеся места и с печалью молвил:
- Ну, прощай, Сайка... Как там... Сайгат... — задумчиво нахмурил широкий лоб. — А назовём-ка, братцы, по-русски... Сайгатка![4]
- Окрестили и в путь! — поддержали дружинники. — С Богом... Сайгатка!
Этим словом и запомнили славное место. С печалью смотрел Ермак Тимофеевич на обжитое место, будто чувствовал, что нога его больше не ступит на этот берег.
Ермак уплыл вверх по Каме, а Каин-злодей остался сидеть в Медведь-горе.
Год сидит, два и каждый день тешит себя радостью: как он ловко обманул Ермака — и жизнь себе сохранил, и богатство не отдал. Гладит золото в темноте, перебирает, щупает. — И так с утра до вечера. Одного не учел скупой Каин: хотя злато и серебро тяжесть имеет, но в темноте не блестит, а стало быть ни ценности, ни красоты. Как только понял это элодей — чуть желчью не захлебнулся.
— Золото ли это? Почему не блестит? — И долго ласкал в рунах монеты.
— Нет, не золото! — И решил откупиться за награбленное у народа добро малой толикой, а заодно и проверить — сверкнёт ли оно на солнце.
Подошел к железной двери и крикнул:
- Стражники Ермака, откройте, клад принес!
- Одумался! — решили стражники и распахнули дверь.
А Каин-злодей увидел голубое небо, швырнул в высь горсть золота и люто шепнул:
— Ни себе, ни людям!
Блеснули монеты искристым ярким цветом и улетели светлой тучкой ввысь, ветер унес их за тридевять земель.
— Золото! — крикнул по-дикому Каин и стал рвать на себе редкую бороду, потом хлопнул железной дверью и бросился пересчитывать сокровища.
Считал год, два, десять лет, пока сомнения снова не кольнули его душу. «А золото ли это? Почему не блестит в темноте?» И опять вылезал он из Медведь-горы и швырял в голубое небо увесистую горсть монет, желчно приговаривая: «Ни себе, ни людям!» И чем больше злился, тем чаще исходил ненавистью, и тем щедрее обертывался для людей клад. Он летел из жадных, когтистых рук Каина легким облачком, потом оседал чистой росой. Если по этой росе проходил слепой — он становился зрячим, если же истощенный калека — преображался в богатыря.
Старые люди сказывают, и сейчас ещё сидит в Медведь-горе седовласый Каин, постарел, зачах от скупости и жадности, но и поныне раз в десятилетие он выходит из своей пещеры и высоко в небо швыряет горсть золота.
Мудрые люди советуют, если увидите ранним утром над Медведь-горой золотое облачко, проследите, куда оно плывет? Может быть и вас озарит это счастье? Скупой Каин богатство на ветер не бросает, а дает его только тем, кто первым встречает рассветы на Каме.
1989 г.
 |
óХ, АННА!
л е г е н д а
МНОГО веков, будто подбоченясь, стоит на правом берегу Камы старинный городок, а на высокой круче его – церковь, гордо и высоко подняв в лазоревое небо золоченный крест. Ушкуйники, купцы и плотогоны, проплывая мимо звонницы,
клали свои сорок поклонов, отдавая дань высокому собору. Издали этот храм напоминал стройную девушку в белой, как кипень, фате. Она, будто живая, робко смотрит в глубокую Каму, словно прощаясь с белым светом. Стоит века, бросая упреки недоброму, злому, коварному.
Народная молва гласит: много лет назад, томящийся в Медведь-горе Каин- злодей снова решил откупиться от народа и швырнул в лазоревое небо горсть монет. Швырнул далеко, в северную сторону, и когда увидел блеск золота, рука его дрогнула от скупости и он с упреком бросил:
— Ни себе, ни людям!
На этот раз клад долетел до большого прикамского села и упал в руки
самой некрасивой девушке — нищебродке. Сверкнул золотом в ее ладонях и исчез.
— Господи! Что это? — взмолилась девушка.
И вдруг появился перед ней златокудрый юноша, плечист и строен, как
тополек.
— Вот она, судьба моя! — радостно воскликнул он.
— Да какая же я судьба, — ответила девушка. — Я безобразная нищенка Анна.
И тут юноша поднес к ее лицу зеркальце. Глянула девушка и удивилась. Да она ли это? Краше самой царицы! И тогда красавица молвила:
— Ты меня первый приметил, тебе я и буду верна!
Но на красивый цветок охотников много. Стали свататься к ней женихи-разбойники, один богаче другого. Она же оставалась верна только Златокудрому. И тогда богатые каиновы люди сговорились — схватили Златокудрого и бросили в темницу, а красавицу насильно стали просватывать за самого богатого.
Девушка откаэалась. Тогда стали ее задаривать златом и серебром.
— Нет! — снова отвергала Анна. — Самое большое мое богатство — любимый!
Тогда повели ее под венец силой. Красавица вырвалась из рук злодеев и прямо в фате бросилась к высокому берегу Камы, оглянулась, взметнула вверх руки и, прося прощения у Бога и Любимого, белой лебедушкой кинулась с кручи.
После гибели девушки Златокудрого выпустили из тёмницы. Он, потрясенный горем, долго ходил по высокой круче и безутешно страдал. Потом вдруг смолк, стал угрюмым и кротким. Он почти перестал говорить, хотя душевная тяжесть не давала покоя, она мучила, терзала и чтобы сбросить ее он с болью выдыхал единственную фразу:
— Ох, Анна... Ох... Анна...
Губители, чтобы оправдаться перед народом, возвели в честь красавицы Анны церковь, но и это не убавило скорби. Похудевший и замкнутый юноша, каждый вечер выходил на берег Камы, крестился и торопливой скороговоркой склеивал эти тяжелые слова:
— Ох, Анна... Оханна...
Эту вечную скорбь по ушедшим повторяли все, кто встречался когда-либо в жизни с большой печалью. Она входила в сознание горьким осадком и, отстаиваясь, крепла в людях доброй и вечной памятью.
Прижилась зта скорбь и в прикамском городке. А народ, чтобы придать
значение и смысл этому производному слову, изменил всего две буковки, и молва донесла до нас совершенно новое русское слово — Оханск.
1990 г.
 |
ЖЕМЧУЖИНА
л е ге нда
Грязевый курорт Варзи-Ятчи один из
лучших в Прикамье.
ЭТУ легенду сказывали мудрые и древние старцы. Много веков назад в широкой долине безымянной речки жил трудолюбивый и храбрый народ — ятчи. Мужчины отличались большой отвагой и благородством, силой и ловкостью. Каждый охотник в одиночку ходил на медведя, за сто шагов попадал из лука в срез сучка. Храбрые люди рода ятчи жили мирно: строили жилища и рыбачили, сеяли хлеб и разводили скот.
Жил род ятчи много столетий.
Но однажды на этот трудолюбивый и отважный народ напали черные тучи врагов. От многочисленных конских копыт завяли зеленые луга и стали чернее земли.
На защиту своего рода поднялись храбрые мужчины. Но силы были неравные, и все они полегли от стрел и копий. Тогда грудью встали юноши рода, и тоже были изрублены в смертельной схватке кривыми и острыми ятаганами. Поднялись защищать свой род старики и подростки, но и их смяли копыта вражеских коней.
На защиту своего крова встали женщины. Предводительницей была златокудрая красавица Варзи. Зоркая, словно сокол, она с высоты холма густо пускала в недругов стрелы. Тетива звенела, как ладный колокол, и каждая стрела несла смерть, точно вонзаясь между шлемом и кольчугой конника.
И тогда в бой вступил сам грозный завоеватель — всемогущий хан. Прикрываясь двумя щитами, он сзади подкрался к девушке и заарканил ее тугой петлей. Варзи выпала из седла.
— Девка! — яро выдохнул он и выхватил кривой золоченый ятаган.
— Повернись, я хочу посмотреть тебе в глаза, прежде чем отрубить башку!
Варзи глядела на хана ясными, полными отваги и ненависти очами. Дряблое, безбородое лицо завоевателя дрогнуло, притух звериный блеск в свирепых глазах.
— Кто ты? — выдохнул хан.
— Варзи! — гордо ответила девушка.
— Полмира завоевал, а такой красоты не видел! Милую тебя! — и сунул золотой ятаган в серебряные ножны. — Ты будешь первой моей женой и будешь любить меня!
— Нет! — твердо ответила девушка.
— Будешь! Ты моя самая драгоценная пленница!
— Можешь меня терзать и мучить, но любви своей я никогда, хан, тебе
не отдам.
— Я куплю ее за большое богатство! — крикнул завоеватель. — В шатер пленницу!
— У тебя не хватит богатства! — гордо возразила девушка.
Тринадцать восходов солнца встретила она в шатре, но любви своей так и не отдала хану.
— Ты холодна, как подкова моего коня! — упрекал грозный завоеватель. — Подаришь мне свою любовь?
Девушка гордо молчала.
— Я отдам тебе табун скакунов!
Прекрасная Варзи не ответила.
— Я подарю тебе десять повозок серебра и злата!
И снова молчание красавицы.
— Я отдам тебе все свое золото!
— Не возьму! — гордо обронила Варзи.
— Тогда я подарю тебе жемчужину, дороже которой нет ничего в мире. Тысячи людей отдали свое здоровье и силу, чтобы увидела свет такая жемчужина. Чтобы найти ее, долгие годы бороздили глубины заморские ловцы жемчуга; чтобы еще больше украсить ее, чужеродные рабы по крупицам намывали золото в дальних краях, а над украшением работали лучшие умельцы мира...
Девушка подняла взор и надменно посмотрела на хана:
— Покажешь мне эту красоту?
— Покажу, если отдашь мне свое сердце.
— Только не здесь, не в шатре, не в окружении твоих слуг... — наконец согласилась красавица.
В полночь они спустились к безымянной речке, окруженной мелколесьем и болотом. Девушка вела хана тайной тропой. Вброд перешли на остров.
— Здесь нас видят только одни звезды, показывай! — попросила красавица Варзи.
Хан достал из-за пазухи большую жемчужину, украшенную тысячами самых драгоценных камней и алмазов. В лунном блеске они горели множеством огней, ярких и нежных, каких никто никогда не видел. Хан держал большую жемчужину и хвастливо пояснял:
— Она переходила из рук в руки самых могучих владык мира. Чтобы завладеть этим богатством, я погубил тысячи преданных воинов. Бери ее, но отдай свое сердце!
0, великий завоеватель! — взмолилась красавица. — Примет ли мою
любовь твой аллах? Помолись ему, попроси его милости!
Хан повернулся на восток и истово стал молиться. Девушка выхватила из его ножен булатный кинжал и вонзила в спину властелина. Потом глянула на драгоценную жемчужину, горящую, как солнце, и крикнула:
— Пока ты сияешь своей красотой в руках поработителей, ты приносишь только смерть! Растворись, сгинь и верни затраченное на тебя здоровье людям, — и прекрасная Варзи швырнула драгоценность в вонючее болото. Жемчужина медленно и веско ушла вглубь, растворяясь в далеких недрах...
Старые люди сказывали, будто девушку долго мучили и пытали, но найти жемчужину в болоте не смогли.
И только в столетие гибели ее, в глухую полночь, над болотом являлось
зарево. Это из недр земли светила жемчужина, а на острове в ее блеске танцевала девушка, гибкая, тонкая, как всплески ночного костра. Это красавица Варзи из храброго рода ятчей раздаривала свое богатство людям.
А народ, в память о златокудрой девушке, прозвал это место ее именем — Варзи-Ятчи. Курорт и поныне щедро одаривает людей здоровьем и красотой.
1979 г.
АТАМАН НОСКОВ
б ы л ь
В КОНЦЕ декабря слух о приближении Пугачева разнесся по
всему Прикамью. В деревнях создавались отряды повстанцев: на Ижевском заводе хозяйничал отряд Юськи Кудашева, в Сарапуле — Данилы Шитова, на Воткинском
заводе баламутил народ мастеровой Андрей Носков. И управитель завода Клепиков понял — попал в западню — ни в Сарапуле, ни в Ижевске спасения нет. И тогда он тайно подался к богатому крестьянину Михайле Лоханину, жившему в Большой Соснове. В добрые времена Лоханин снабжал заводских рабочих хлебом, фуражом, сеном. Выгода была взаимная и это сблизило их, а общая беда скрепила
дружбу.
Побег Клепикова воодушевил мастеровых. Носков тут же организовал отряд, в котором насчитывалось более пятисот человек. Вскоре к атаману Носкову явился из Большой Сосновы перебежчик Рогомет и сообщил, что управитель завода Клепиков и Лоханин учинили большой скоп людей, да еще из Мотовилихи подмогу ждут.
— Надо торопиться, конь-корова, а то объединятся и разобьют! — советовал Рогомет.
— У нас тоже есть подмога, — ответил Носков. — В Дебессах отряд Федора Шмоты в трисотни...
— Вот и надо спешить! — предложил Рогомет.
Атаман Носков долго думал, поглядывая на своих полковников Пахома и Захара, потом решительно заявил:
— Скачи, Рогомет, в Дебессы и скажи Федору Шмоте: через три дня встречаемся в деревне Полозово, а оттуда ударим общими силами по Клепику и Лохамину. Успеешь?
Рогомет кивнул головой, вздыбил халтарого коня и лихо бросил:
— Да я то, конь-корова, везде успею! — И снежным вихрем умчался вдаль: — Успе...ю... конь-корова...
К исходу третьего дня полутысячный отряд Андрея Носкова медленно втягивался в большую деревню Полозово. А с другого конца на двух подводах въехал юркий мужичок. Сани скрипнули, остановились в укромном месте и пошла бойкая торговля самогоном. Ополченцы осмелели, оттолкнули шинкаря и давай черпать из сорокаведерных бочек котелками да ведерками. Мужичонка тягуче и
слезливо ныл:
— Разорили! Где бог, где судья?
— Завтра заплатим за чертопляс, — утешали пьяные ополченцы. — Вот
разобьем Лоханина и сполна...
К полуночи весь отряд был пьян. Этого и ждал Клепиков. Внезапной атакой Михайло Лоханин ворвался в деревню. И пошел крушить врага. Он крутился впереди всех на гнедом рысаке и, размахивая саблей, постоянно призывал:
— Христиане, не подведите! За мной!
Не прошло и часа, весь отряд атамана Носкова был перебит. Сам атаман, отбиваясь от наседающего неприятеля, отходил к крайним домам, где стояло десятка полтора оседланных коней.
— Смотри, атаман, задами деревню обходят, — кричал Пахом. — Садись!
Андрей вздыбил коня, осмотрелся. Его люди уходили, бросая топоры и секиры. Атаман дернул поводья и помчался вслед за отступающими. За ним последовал небольшой отряд конников.
На рассвете, когда в богатой кошеве на поле боя приехал управитель Воткинского завода Клепиков, Рогомет сдернул шапку и упал на колени.
— Господин управитель, а господин... Я свое поганое дело сотворил. Пришел за обещанным: дай мне коня и корову?
Клепиков брезгливо посмотрел на Рогомета.
— В своем деле ты мастер, лучше шинкаря, только некогда мне этим заниматься, да и злодея Носкова еще не словили! — Голос его набирал силу.
— Так я-то, господин... причем... Обещано было, конь-корову...
— Марш отсюда! — выкрикнул Клепиков. — Потом получишь за свое предательство и коня и корову. Не время сейчас!
...Трое суток атаман Носков скакал по проселочным дорогам. Лошади уставали, падали, им давали передохнуть час-другой и снова в путь. Сначала скакали в сторону Мотовилихи, затем, путая следы, свернули строго на юг, в надежде встретить отряды Пугачева. Миновали Осу, потом Елово: но восставших нигде не было. Левым берегом Камы спустились еще ниже в старинное село Сайгатку, которое широко и вольно раскинулось вдоль высокого берега.
Село дремало в потемках, нахлобучив снежные крыши до самых окон. И только деревянная церковь дерзко и вольно подняла в холодный мрак блескучий крест. Высоко в небе, легко и туманно сверкнула острая долька месяца, скупо освещая дремучие леса Прикамья. Запаренные кони устало хватали губами твердый снег.
— Атаман, может быть, податься в маленькую деревушку, там спокойнее, рассудительно предложил осторожный Захар.
— Здесь остановимся! — заупрямился Пахом. Если поднимем народ,
сразу в отряде сотни две будет. Село большое, мужиков много!
— Пожалуй, верно, — согласился атаман, укутывая потеплее раненую руку. – Здесь остановимся, не будем время терять. Сколько нас? Восемнадцать… Разбиваемся на два отряда и устраиваем ночлег вон в тёх двух домах. Они большие, места хватит. — И тронул свою уставшую лошадь.
Дом был высокий, пятистенный и уныло смотрел на дорогу темными глазницами окон. Стучались долго, сначала в ворота, потом в окно, надрываясь, лаяли собаки, гремя железными цепями. И вдруг все утихло, вышла хозяйка и проскрипела снежком до ворот.
— Кто торкат? — неприветливо спросила она.
— Открой, хозяйка, ночлежники. Совсем застыли.
Со скрипом оттянула тяжелый засов, приоткрыла воротца. Осмотрелась.
— Сколь много, целый табун, — удивилась она, — Табакуры есть?
— Ни единого! — убеждал полковник Захар.
— Пустоухая я, не слышу, говори шибче.
— Вот глухая карга, — злился полковник, — нету, говорю!
— То-то! — снова загремел огромный засов, и с грохотом распахнулись
большие ворота.
Всадники поставили измученных коней и попросили сена.
— Немного дам, — пообещала хозяйка, — а овса нет. Шли бы на постоялый двор, тама есть.
— А где он?
— Напротив.
— Туда сейчас заехало человек десять, — ответил атаман и подумал: «Значит они угодили на постоялый двор. Это удобно, все вести соберут от заезжих».
Хозяйка зажгла лучину, поставила на стол и пристально стала всматриваться в лица:
— Гли-ко, хворый среди вас. Это где угораздило?
Никто из мужиков не ответил, тогда она снова спросила:
— Далеко ли путь держите? Откуда?
— Издалека, а путь держим на Воткинский завод, — хмуро ответил Андрей. — Лучше бы накормила нас.
Тетка негромко заворчала, пошла на кухню и вскоре вынесла огромное глиняное блюдо с молоком, принесла ложки, хлеб и коротко бросила:
— Хлебайте, — забралась на печь, и оттуда, сверху, донесся ее негромкий голос: — Хворый-то может на кровать ложиться, а вы на полати да на пол.
Андрей вышел из-за стола первый, лег на кровать, прикрылся полушубком и тихо застонал. Рана снова заныла, он гладил ее рукой и, наконец, забылся. И чудилось ему, как любимая ласкает и целует его измученное тело, казалось даже, ощущал на своем лице щетинисто-колючие ее ресницы и улыбался во сне.
Захар наклонился над кроватью:
— Что это атаман-то? Днем хмурится, а во сне улыбается.
— Тело-то отдыхает, вот и душа радуется, — ответил второй.
Ранним утром хозяйка проснулась, оделась и вышла на улицу. Вернулась
не скоро. Долго возилась у печки и заворчала на своего мужика.
— Что долго спишь, сатана? В лес надо ехать!
Мужик заворочался, поднялся исходил во двор, потом ополоснул лицо, помолился, поел и отправился в дорогу. Вскоре встали и постояльцы, напоили лошадей и степенно завели разговор о погоде и вдруг неожиданно Захар спросил:
— А сколько у вас дворов-то в селе?
Хозяйка откинула с уха платок:
— Шибче говори!
— Сколько, спрашиваю, дворов в селе? — повторил Захар.
— Да сотни, пожалуй, две наберется.
— А мужиков много?
— Чужих не считаю, со своим талагаем[5] согрешила.
— Туговата тетка на ухо, — негромко заговорил Захар. — Давайте, планы обсудим. Все одно не слышит.
Пришли мужики с постоялого двора, во главе с Пахомом. Стали советоваться.
— На постоялом-то что говорят заезжие? Слышал, Похом? — спросил атаман, поднимаясь с кровати.
— Разное, кто его самозванцем крестит, кто царем. Один мужик из Осы с обозом конопли приехал, так он баят, государь-то будто бы на Красноуфимск направляется, а там на Кунгур пойдет. Бо-ольшое войско ведет.
— А другой, толмит, совсем иное, — вмешался в разговор молодой мужик. — Зимовать будто бы решил государь на реке Уфе у башкиров. А уж к весне снова пойдет по России.
— Всякое бают, никто толком не знает! — отмахнулся Захар. — Может,
и нам тут остаться. Подкопить силы, дождаться государя и вместе с ним.
— Нет — упрямо возразил Пахом. — Надо собрать в Сайгатке отряд и — на Воткинский завод. Выгоним Клепика и будем ждать государя с хлебом и солью.
Спорили долго, отстаивая каждый свое. В избе было жарко, с окон потекла изморось, и мужики, расстегнув полушубки и утирая темными руками пот с заветренных, бородатых лиц, до хрипоты спорили, шумели, убеждали друг друга. Тетка молча ходила от стола к печке, то принесет чашку толокна, то каши, а то и бутыль самогону. Все сидели по лавкам: кто за столом, а кто и по за столу, и только атаман лежал на кровати.
— Слышь, хозяйка, а кто тут староста? — спросил Носков.
— А! — снова переспросила та и сдернула с уха платок.
— Староста, спрашиваю, кто? Ведьма!
— Здесь не староста распоряжается.
— А кто? Батюшко?
— Нет, йгуменья главная.
— Монастырь, что ли, есть?
— Был недалеко, разорили. Вот матушка настоятельница и вернулась в
свое село. А монашенки разбежались по белу свету, — бассеньких-то молодые парни расхватали, женились, а кто похуже — по миру пошли, скитальницами.
— Так уж всех и расхватали? — усомнился Захар.
— Есть одна, — вставила хозяйка, — но тебе не по кошелю, отец у нее, ой, богатущий! А она красотой-то, пожалуй, еще богаче!
Брякнула в воротцах щеколда, хозяйка тут же встрепенулась и вышла во
двор. Подбежала, оглянулась — никого — и открыла. Перед ней стояли трое — игуменья Ефросинья, сельский поп и староста.
— Ну, кто там такие, сказывай! — грозно спросила Ефросинья.
— Ох, смутьяны, матушка! Смутьяны! Я глухой представилась, что только
не говорят! Зайдите!
Игуменья вошла в двери, дородная, сытая старуха, прикрытая сверху черной шерстяной шалью и от того похожая на широкий обгорелый пень. Размашисто перекрестилась на иконы и, распевно, басом, произнесла:
— Хлеб да соль, добрые люди! — и зорко стала приклеиваться взглядом к каждому.
За крупным ее телом стоял худощавый с мелкими глазами священник. Лицо и лысина напоминали дряблую репку, а сквозь седую редкую бороденку четко просвечивала острая линия подбородка. Он тоже перекрестился и положил свои восковые ручки на большой серебряный крест, тяжело висевший на сухой груди. Справа от игуменьи высился староста, толстый, брюхатый, с лоснящейся кожей.
— Надолго ли в наши места, добрые люди? Куда путь держите?
Атаман приподнялся с кровати, с интересом посмотрел на вошедших.
— Мы государевы люди, матушка. А в ваших местах будем, сколь бог
велит!
— Государевы? — плавно пропела игуменья и повернулась к старосте.
— Может, в чем нуждаются? Помоги.
— Надобно бы нам пищи, да фуража коням.
— Будет, будет, добрые люди. Коли злодейства причинять селянам не станете! — кивнула игуменья.
— Какое злодейство? — ласково пропел Захар. — Все мы под богом ходим!
— Я вижу у вас ватажников дивно, хорошо бы вас на постой в одной избе устроить.
— Верно, матушка, — кивнул атаман. — Вместе лучше.
— Коли без зла, то будет вам фураж и хлеб, а место, — игуменья снова
повернулась к старосте. — На постоялом дворе, хватит всем!
Староста кивнул в знак полного согласия.
Игуменья обвела стены избы строгим взглядом и добавила:
— Бог вам навстречу! — и еле заметно кивнула головой.
На постоялом дворе были запасы сена и овса, ограда крепкая, конюшня
большая, изба теплая. В первый же вечер сам староста привез на лошади хлеба, мяса и бочонок самогону. Выставил, перекрестился и ушел.
Атаман посмотрел на своих мужиков и бодро заявил:
— Вот здесь и будем жить, да силы копить. А государь объявится, пойдем с ним на Воткинский завод. А объявится он скоро, други мои, скоро!
...В глухую зимнюю ночь игуменья Ефросинья вызвала старосту и, поджав острые губы, сказала:
— Это смутьяны самозванца, а не государевы люди! — строго прищурилась и приказала:
— Предать еретиков огню! А батюшко и я в поте лица будем замаливать твои грехи. Так повелеваю, иди!
Староста взял надежных мужиков, обложил хворостом постоялый двор и
поджег. Был сильный ветер, пламя сразу охватило все хозяйство. В окнах заметались люди, двое из них выскочили на улицу, мужики старосты тут же прикололи их вилами. Третьим выпрыгнул из огня атаман, придерживая раненую руку. Его полукольцом окружили селяне с вилами и топорами, загоняя в пожарище.
— Убивцы! Живым не дамся! А государь придет, за все рассчитается!
— Это не государь, самозванец! Бей еретика!
Носков увернулся от одного, второго удара. Но третий удар пришелся по плечу, и Андрей упал лицом в снег. В это же время с треском распахнулись ворота и со двора выбежали дикие от испуга лошади. Мужики попятились. Вслед за конями выскочило пять всадников, они подхватили раненого атамана и в одно мгновение исчезли в метельной ночи.
— Догнать, стрелять! — кричал староста. Но крик его заглушил страшный грохот. Рухнула крыша постоялого двора. Дым взбугрился, забушевали искры и вспыхнуло огромное открытое пламя, далеко осветив улицы большого села.
Игуменья Ефросинья, наблюдая из окна пожар, то и дело со вздохом крестилась и повторяла:
— Бог дал, бог и взял! Аминь!
...А утром в село Сайгатку въехал большой отряд Федора Шмоты. Получив известие о разгроме Носкова, Шмота отступил, сохранив основные силы. Игуменья Ефросинья, увидев конников, много пудовым кулем упала на колени перед иконой святого угодника Николая-спасителя и непослушно забормотала:
— Господи, помоги... Господи, помоги... Куда же рабе твоей верной податься? Никола-спаситель, избавь грешную душу! — жарко обращалась она к святому угоднику: — Подскажи, куда податься?! — И вдруг твердо прошептала: — Уж лучше в царство небесное, чем к этим еретикам на судилище...
К исходу февраля добрые вести охватили все Прикамье. Из Чесноковки[6] от фельдмаршала Чики Зарубина шли указы, манифесты, повеления, а из отрядов — донесения, челобитные, просьбы.
Отряд Федора Шмоты укрепился в Сайгатке капитально. Ополченец Мишка Коза на досуге смастерил даже деревянную пушку, навел ее в сторону Воткинского завода и дважды бухнул, так, для острастки сельчан. Грохот и пороховой дым навели страху на честной народ. Мужики и бабы усерднее стали молиться, ожидая перемен.
Большое село Сайгатка стало мощным форпостом пугачевских войск на Каме.
1985 г.
С Т Р И ЖУ Х А
л е ге нда
НАРОДНАЯ молва гласит: Когда войско Емельяна Пугачева двинулось из Красноуфимска на Кунгур, а затем на Воткинский завод, то самым злым недругом перед ним легла широкая Кама. Глянул Пугачев на крутые волны и подумал: «Не одолеть тебя», но тут же приказал рубить переправу и запалить костры.
Жители села Сайгатки встретили Емельяна Ивановича хлебом и солью. И была среди них красавица, дочь местного богатея. Глянул на нее Удалой, один из лучших воинов Пугачева, и влюбился.
— Люб и ты мне! — ответила девушка.
Но когда об этом узнал отец красавицы, он сказал дочери так:
— Если ты будешь любить пугачевца, я отправлю тебя в монастырь, быть тебе стрижухой[7].
Дочь ослушалась отца и продолжала встречаться с Удалым. А Удалой, сказывают старики, лихой был малый, по храбрости не уступал Салавату Юлаеву, мудростью мог тягаться с самим Пугачевым.
Однажды вызвал Емельян Иванович к себе Удалова и говорит:
— Завтра утром перевоз войск будем держать, ты с отрядом ступай первый на правый берег, будешь оборонять переправу.
Взял Удалой небольшой отряд, переправился на правый берег, но сам попал в засаду и весь его малочисленный отряд был истреблен. Истекая кровью, не желая сдаться врагу, Удалой с высокой кручи бросился в глубокую Каму.
Кама обняла его своим холодным телом и не отпустила.
И еще старики сказывают: три дня и три ночи девушка ждала возлюбленного. Когда об этом узнал отец, он схватил ружье, выскочил на берег Камы и, увидев дочь, крикнул:
- Ты ослушалась отца, кайся, Стрижуха! — И выстрелил в грудь дочери.
Девушка прикрыла смертельную рану косой: качнулась как пламя свечи и повернулась к скале. Гранитная скала, тяжелая и мрачная, распахнулась, девушка вошла в пещеру и вход снова исчез.
Девять дней и девять ночей из скалы слышался плач раненой девушки, а на десятый день из камня выступили первые, чистые, как слезы, капли воды. Старики рассказывают, что первые дни вода была теплой и солоноватой, а потом сорок дней были сильные туманы и заморозки, вода остыла и приобрела другой вкус.
С тех пор эту гору стали называть именем девушки — Стрижуха, а ключи, что и поныне текут из Стрижухи — холодными слезами любви... Это она все еще тоскует по Удалому и плачет. Их любовь вечная!
И еще сказывают старики, когда Пугачев узнал о гибели своего лучшего воина, он вышел к Каме в своем шелковом красном кафтане, сложил на груди руки и сказал Каме так:
— Ты, Кама, отняла у меня лучшего воина, тебе за него и ответ держать. Клянусь Богом, что в этом месте я перехвачу тебя крепкой каменной стеной! Я не сумею — дети одолеют, а дети не одолеют — внуки али правнуки обязательно!
И вот, выполняя завет Емельяна Ивановича Пугачева, правнуки перехватили Каму крепкой стеной и назвали ее Воткинская ГЭС, а рядом построили белокаменный, как в пушкинской сказке, молодой город, присвоив ему имя нашего великого земляка — Петра Ильича Чайковского.
1960 г.
 |
ВЕЛЕНИЕ ЕКАТЕРИНЫВТОРОЙ
быль
БУРАНЫохватили северную столицу. Пурга завьюжила белыми хлопьями, перемешав в круговерти небо и землю, стылую Неву и Зимний Дворец. Императрица стояла у окна величественной, мраморной статуей и выслушивала очередной доклад графа Панина.
— …Ваше величество, — продолжал Панин, — крепости и
города сдаются самозванцу почти без боя. Наши генералы не нанесли Пугачеву ни единого крупного поражения...
Екатерина ответила ему с легким немецким акцентом:
— И это называется регулярное прославленное русское войско? — в голосе императрицы сквозила явная желчь и, чтобы остудить ее раздражение, граф простодушно ответил:
— Согласен, ваше величество, российское войско совсем опростоволосилось. Генерал Кар разбит Пугачевым наголову, генерал-губернатор Рейнсдорп отсиживается в Оренбурге, вконец растерялся и Казанский губернатор Брант. Бибиков тяжко болен...
Екатерина, услышав фамилии своих соотечественников