ШКОЛА ЛОРДА БАЙРОНА, ФРАКСОС 5 глава

Еще издали я заметил: на краю лаза у ворот Бурани что-то белеет. Сперварешил, что это носовой платок, но, нагнувшись, увидел кремовую перчатку; ине просто перчатку, а женскую, с длинным, по локоть, раструбом. С изнанкиприкреплен желтоватый ярлык, где голубыми шелковыми нитками вышиты словаMireille, gantiere {Галантерея Мирей (франц.).}. И ярлык, и перчаткавыглядели невероятно старыми, выкопанными из комода на чердаке. Я втянулносом воздух - так и есть, тот же аромат, что шел тогда от полотенца:мускусный, забытый, сандаловый. Когда Кончис сказал, что на той неделекупался на Муце, меня озадачило лишь одно: этот нежный запах женскойкосметики. Я начал догадываться, почему он избегает сплетен и неожиданныхпосещений. Правда, я не представлял, зачем ему меня-то подпускать к своейтайне, ведь уже через неделю я могу случайно раскрыть ее; не представлял,что делала эта дама среди леса в перчатках, какие аристократки надевают наскачки; не представлял, кто она такая. Любовница? Но с тем же успехом онамогла быть дочерью, женой, сестрой Кончиса - слабоумной ли, престарелой. Мнепришло в голову, что в лес и к Муце ее пускают с единственным условием:никому не попадаться на глаза. В прошлое воскресенье она видела меня; асегодня услышала мой голос и пыталась подсматривать - это объясняло быстрыевзгляды старика мне за спину, да и всю его нервозную настороженность. Онзнал, что она "на прогулке"; отсюда и второй столовый прибор, и таинственныйколокольчик. Я обернулся, почти готовый услышать смешок, идиотское хихиканье; но привиде густого тенистого кустарника у ворот припомнил наш печальный разговор оПросперо, и у меня появилась более простая версия. Не слабоумие, а какое-тожуткое уродство. Не все были молоды и красивы, г-н Эрфе. И я впервыепочувствовал, как от безлюдья сосен по спине бежит холодок. Солнце клонилось к горизонту; ночь в Греции наступает быстро, почти какв тропиках. В темноте спускаться по крутым тропам северного склона нехотелось. Повесив перчатку на самую середину верхней перекладины ворот, яприбавил ходу. Через полчаса меня осенила чудесная гипотеза о том, чтоКончис - трансвестит. А вскоре, чего со мной не было уже несколько месяцев,я принялся напевать. О визите к Кончису я не сказал никому, даже Мели, но часами гадал, ктоже этот загадочный третий обитатель виллы. И решил, что, скорее всего,слабоумная жена; вот откуда замкнутость, молчаливые слуги. О самом Кончисе я размышлял тоже. Я не был вполне убежден, что он негомосексуалист; в этом случае предупреждение Митфорда было бы понятным, хотяи не слишком удя меня лестным. Дерганая натужность старика, прыжки с одногоместа на другое, от одной темы к другой, разболтанная походка,афористическая, уклончивая манера говорить, прихотливо вскинутые на прощаниеруки - все эти причуды предполагали - точнее, нарочно подталкивали кпредположению, - что он хочет казаться моложе и здоровее, чем есть на самомделе. Оставался еще чудной случай с поэтической антологией, которую он явнодержал наготове, чтоб ошеломить меня. В то воскресенье я долго купался,отплывал далеко от берега, и он легко мог подбросить вещи на склон Бурани,пока я был в воде. Тем не менее подобная прелюдия к знакомству выгляделачрезмерно замысловатой. И что означал его вопрос, "призван" ли я - изаявление, что "нас ждет много обретений"? Сами по себе - наверное, ничего;в применении же к нему - лишь то, что он не в своем уме. "Для кого один...";я вспомнил, с каким плохо скрытым презрением он произнес эти слова. Я отыскал в школьной библиотеке крупномасштабную карту острова. На нейбыли помечены границы земельного участка Бурани. Они простирались, особеннов восточном направлении, дальше, чем я полагал: шесть или семь гектаров,почти пятнадцать акров. Снова и снова в изнурительные часы бдений надчистилищем "Курса английского языка" Экерсли я думал о вилле, угнездившейсяна отдаленном мысу. Я любил уроки разговорной речи, любил занятия поусложненной программе с классом, который в школе называли "шестым языковым"- кучка восемнадцатилетних оболтусов, изучавших языки по той причине, чтоуспехов в естественных науках от них ждать не приходилось; но бесконечнаяморока по натаске начинающих повергала меня в отчаяние. "Что я делаю? Яподнимаю руку. Что он делает? Он поднимает руку. Что они делают? Ониподнимают руки. Их руки подняты? Да, их руки подняты". Я находился в положении чемпиона по теннису, обреченного играть смазилами и подавать через сетку запоротые ими мячи. То и дело поглядывая вокно на синее небо, на море и кипарисы, я молился, чтобы скорее наступилвечер и можно было уйти в учительский корпус, лечь на кровать и глотнутьузо. Казалось, зелень Бурани принадлежит совсем иному миру; она и далека иблизка одновременно; а маленькие загадки, что к концу недели стали в моихглазах просто крошечными, были всего-навсего неизбежной оскомой илислучайностью - ив конечном счете оборачивались утонченным наслаждением. На сей раз он дожидался меня за столом. Я отбросил к стене походнуюсумку, он крикнул Марии, чтоб подавала чай. Он почти не чудил - возможно,потому, что явно намеревался выудить из меня побольше сведений. Мыпоговорили о школе, об Оксфорде, о моей семье, о преподавании английскогокак иностранного, о том, почему я поехал в Грецию. Хотя вопросы так исыпались из него, искреннего интереса к тому, что я говорил, все-таки нечувствовалось. Его заботило другое: симптомы моего поведения, тип людей, ккоторому я принадлежу. Я был любопытен ему не сам по себе, но как частныйслучай. Раз или два я попытался поменяться с ним ролями, но он вновь далпонять, что о себе рассказывать не хочет. О перчатке я не заикался. Лишь однажды мне, кажется, удалось удивить его по-настоящему. Онспросил, откуда моя необычная фамилия. - Она французская. Мои предки были гугенотами. - А-а. - Есть такой писатель, Оноре д'Юрфе... Быстрый взгляд. - Вы его потомок? - Так считается в нашей семье. Доказать это никто не пытался. Насколькомне известно. - Бедный старина д'Юрфе; сколько раз я кивал на него, намекая,что на моей персоне лежит отсвет высокой культуры давних столетий. Яулыбнулся в ответ на неподдельно теплую, чуть ли не лучезарную улыбкуКончиса, - Разве это что-то меняет? - Просто забавно. - Может, разговоры одни. - Нет-нет, похоже на правду. А вы читали "Астрею"? - К несчастью. Жуткая тягомотина. - Oui, un peu fade. Mais pas tout a fait sans charmes {Да, нудновато.Но есть там и своя прелесть (франц.).}. - Безупречное произношение; улыбкане сходила с его губ. - Так вы знаете французский! - Плоховато. - Я принимаю у себя прямого наследника du grand siecle {Великой эпохи(франц.).}. - Ну уж и прямого. Но мне было приятно, что он так думает, приятно его внезапное льстивоеблаговоление. Он поднялся. - Так. В вашу честь. Сегодня я сыграю Рамо. Повел меня в залу, занимавшую всю ширину этажа. Три стены уставленыкнигами. В дальнем конце блестел зелеными изразцами очаг; на каминной полке- две бронзовые статуэтки в современном стиле. Над ними - репродукциякартины Модильяни в натуральную величину: чудесный портрет печальной женщиныв трауре на голубовато-зеленом фоне. Усадив меня в кресло, он порылся в нотах, отыскал нужные; заиграл;после коротких, щебечущих пассажей - затейливые куранты или пассакалии. Онине пришлись мне по вкусу, но чувствовалось, что техника у него отличная.Где-где, а за инструментом он не бахвалился. Бросил играть неожиданно,посреди пьесы, будто задули свечу; и сразу началось прежнее лицедейство. - Voila {Вот так (франц.).}. - Очень мило. - Я решил подавить французскую тему в зародыше. - Глаз немогу оторвать, - сказал я, кивнув на репродукцию. - Да? - Он подошел к полотну. - "Моя мать". Сперва я подумал, что он шутит. - Ваша мать? - Так называется картина. На самом деле это, конечно, его мать. Вневсякого сомнения. - Взгляд женщины не был затянут снулой поволокой, обычнойдля портретов Модильяни. Напряженный, внимательный, обезьяний. Рассмотревкартину вблизи, я с опозданием понял: предо мной не репродукция. - Боже милосердный. Она, верно, стоит целое состояние. - Именно. - Он не глядел на меня. - Не думайте, что я беден, раз живуздесь без особых затей. Я очень богат. - Он произнес это так, словно "оченьбогат" было национальной принадлежностью; возможно, и вправду было. Я опятьуставился на полотно. - Я получил ее... в подарок. За символическую плату.Хотел бы я гордиться тем, что открыл в нем гения. Не открыл. И никто неоткрыл. Даже хитрый г-н Зборовский. - Вы знали его? - Модильяни? Мы встречались. Много раз. Я был знаком с его другом,Максом Жакобом. Жить ему оставалось недолго. В то время он уже выбрался избезвестности. Стал монпарнасской достопримечательностью. Я искоса взглянул на погруженного в созерцание Кончиса; по непреложнымзаконам тщеславной иерархии, я сразу зауважал его с удесятеренной силой; егочудаковатость, актерство, мое превосходство в житейской мудрости уже неказались столь безусловными. - Какая жалость, что вы не купили других его работ. - Купил. - И они до сих пор у вас? - Конечно. Прекрасную картину способен продать только банкрот. Онихранятся в других моих домах. - Я намотал на ус это множественное число; прислучае, когда понадобится пустить пыль в глаза, нужно им воспользоваться. - А где они... другие дома? - А это как вам нравится? - Он дотронулся до статуэтки юноши, стоявшейпод полотном Модильяни. - Заготовка Родена. Другие дома... Что ж. ВоФранции. В Ливане. В Америке. Я веду дела по всему миру. - Повернулся ковторой фигурке с ее неповторимой угловатостью. - А это Джакометти. - Я потрясен. Здесь, на Фраксосе... - Почему бы и нет? - А воры? - Имей вы, как я, множество ценных картин - потом покажу вам еще пару,наверху, - вам пришлось бы выбирать. Либо вы считаете их тем, что они есть -прямоугольными холстами, покрытыми краской. Либо относитесь к ним как кзолотым слиткам. Ставите на окна решетки, всю ночь ворочаетесь с боку набок. Вот. - Он указал на статуэтки. - Крадите, если желаете. Я сообщу вполицию, но вам может повезти. Только одно у вас не выйдет - заставить меняволноваться. - Да я к ним и близко не подойду. - И потом, на Эгейских островах грабители не водятся. Но мне нехотелось бы, чтоб о них кто-то узнал. - Не беспокойтесь. - Это любопытное полотно. В единственном доступном мне полном каталогеего работ оно не упомянуто. И не подписано, как видите. И все-такиустановить авторство совсем не сложно. Сейчас покажу. Беритесь за угол. Он сдвинул к краю скульптуру Родена, и мы опустили холст. Он наклонилкартину, чтобы я мог заглянуть на оборот. Несколько начальных штриховнаброска к новому портрету; в нижней половине незагрунтованного холстастолбиком нацарапаны какие-то имена и цифры. Внизу, у самой рамы,проставлена общая сумма. - Долги. Видите? "Тото". Тото - это алжирец, у которого он покупалгашиш. - Кончис указал на другую надпись. - "Збо". Зборовский. Глядя на эти небрежные, пьяные каракули, я ощутил простодушиеначертавшего их; и страшное, но закономерное одиночество гения среди обычныхлюдей. Стрельнет у вас десять франков, а вечером напишет картину, которуюпозже оценят в десять миллионов. Кончис наблюдал за моим лицом. - В музеях эту сторону не показывают. - Бедняга. - Он мог бы сказать то же самое о каждом из нас. И с большимоснованием. Я помог ему повесить холст на место. Он подвел меня к окнам. Небольшие, узкие, закругленные сверху,центральные перекладины и капители - из резного мрамора. - Их я нашел в Монемвасни. В каком-то домике. Я купил весь домик. - Так поступают американцы. Он не улыбнулся. - Они венецианские. Пятнадцатого века. - Взял с книжной полки альбом. -Вот. - Через его плечо я увидел знаменитое "Благовещение" Фра Анджелико; исразу понял, почему колоннада показалась мне такой знакомой. И пол был тотже: выложенный красной плиткой, с белой каймой по краю. - Ну, что вам еще показать? Эти клавикорды - очень редкая вещь.Настоящий Плейель. Не модные. Но изящные. - Он погладил их, как кота, поблестящей черной крышке. У противоположной стены стоял пюпитр. Чтобы игратьна клавикордах, он не нужен. - Вы еще каким-нибудь инструментом владеете, г-н Кончис? Взглянув на пюпитр, он покачал головой: - Нет. Это просто трогательная реликвия. - Но по его тону не похожебыло, что он тронут. - Хорошо. Ладно. Придется на некоторое время предоставить вас самомусебе. Я должен разобрать почту. - Вытянул руку. - Там вы найдете газеты ижурналы. Или книги - берите любую. Вы не обидитесь? Ваша комната наверху, и,если хотите... - Нет, я здесь побуду. Спасибо. Он ушел; а я снова полюбовался Модильяни, потрогал статуэтку Родена,побродил по залу. Я чувствовал себя человеком, что стучался в хижину, апопал во дворец; ситуация в чем-то идиотская. Прихватив стопку французских иамериканских журналов, лежавших на столике в углу, я вышел под колоннаду. Авскоре - этого со мной тоже не было несколько месяцев - попробовал сочинитьстихотворение. Златые корни с черепа-утеса Роняют знаки и событья; маска Ведет игру. Я - тот, кого дурачат, Кто не умеет ждать и наблюдать, Икар отринутый, забава века... * * * Он предложил закончить осмотр дома. Мы очутились в пустой, неприглядной прихожей. В северном крылеразмещались столовая, которой, по его словам, никогда не пользовались, и ещеодна комната, более всего напоминавшая лавчонку букиниста; книжный развал -тома заполняют шкафы, кучами громоздятся на полу вместе с подшивками газет ижурналов; на столе у окна - увесистый, еще не распакованный сверток, видимо,только что присланный. Он приблизился ко мне с циркулем. - Я кое-что смыслю в антропологии. Можно померить ваш череп? -Протестовать было бессмысленно, я наклонил голову. Тут и там покалывая меняиглами, он спросил: - Любите читать? Точно забыл - хотя как он мог забыть? - что в Оксфорде я изучаллитературу. - Конечно. - И что вы читаете? - Он занес результаты измерений в блокнотик. - Ну... в основном романы. Стихи. И критику. - Я романов не держу. - Ни одного? - Роман как жанр больше не существует. Я ухмыльнулся. - Что вас рассмешило? - У нас в Оксфорде так шутили. Если вы пришли на вечеринку и вам нужнозавязать разговор, первый вопрос должен быть именно таким. - Каким? - "Не кажется ли вам, что роман как жанр больше не существует?" Хорошийпредлог, чтобы потрепаться. - Понимаю. Никто не воспринимал этого всерьез. - Никто. - Я заглянул в блокнот. - У меня какие-нибудь нестандартныеразмеры? - Нет. - Он не дал мне сменить тему. - Зато я говорю серьезно. Романумер. Умер, подобно алхимии. - Убрал руку с циркулем за спину, чтобы неотвлекаться. - Я понял это еще до войны. И знаете, что я тогда сделал? Сжегвсе романы, которые нашел в своей библиотеке. Диккенса. Сервантеса. Достоевского. Флобера. Великих и малых. Сжег дажесобственную книгу - я написал ее в молодости, по недомыслию. Развел костерво дворе. Они горели весь день. Дым их развеялся в небе, пепел - в земле.Это было очищение огнем. С тех пор я здоров и счастлив. - Вспомнив, какуничтожал собственные рукописи, я подумал, что красивые жесты и вправдувпечатляют - если они тебе по плечу. Он стряхнул пыль с какой-то книги. -Зачем продираться сквозь сотни страниц вымысла в поисках мелких доморощенныхистин? - Ради удовольствия? - Удовольствия! - передразнил он. - Слова нужны, чтобы говорить правду.Отражать факты, а не фантазии. - Ясно. - Вот зачем. - Биография Франклина Рузвельта. - И вот. - Французскийучебник астрофизики. - И вот. Посмотрите. - Это была старая брошюра"Назидание грешникам. Предсмертная исповедь Роберта Фулкса, убийцы. 1679". -Нате-ка, прочтите, пока вы тут. Она убедительнее всяких там историческихроманов. Его спальня, окнами на море, как и концертная на первом этаже, занималачуть ли не всю ширину фасада. У одной стены помещались кровать - междупрочим, двуспальная - и большой платяной шкаф; в другой была дверь, ведущаяв какую-нибудь каморку (наверное, в туалетную). У двери стоял стол необычнойформы; Кончис поднял его крышку и объяснил, что это еще одна разновидностьклавикордов. В центре комнаты было устроено что-то вроде гостиной иликабинета. Изразцовая печь, как внизу, стол, где в рабочем беспорядке лежаликакие-то бумаги, два кресла с бежевой обивкой. В дальнем углу - треугольнаягорка, уставленная светло-голубой и зеленой изникской утварью. Вначинающихся сумерках эта комната казалась уютнее, чем нижняя зала; ее ктому же отличало и отсутствие книг. На самых выгодных местах висели две картины, обе - ню: девушки внапоенных светом интерьерах, розовых, красных, зеленых, медовых, янтарных;сияющие, теплые, мерцающие жизнью, человечностью, негой, женственностью,средиземноморским обаянием, как желтые огоньки. - Знаете, кто это? - Я замотал головой. - Боннар. Обе написаны за пятьили шесть лет до смерти. - Я замер перед холстами. Стоя у меня за спиной, ондобавил: - Вот за них пришлось заплатить. - Тут никаких денег не пожалеешь. - Солнце. Нагота. Стул. Полотенце, умывальник. Плитка на полу. Собачка.И существование обретает смысл. Но я смотрел на левое полотно, не на то, что он описывал. На нем былаизображена девушка, стоящая спиной к зрителю у солнечного окна; она вытиралабедра, любуясь на себя в зеркало. Я увидел перед собой Алисон, голую Алисон,что слоняется по квартире и распевает песенки, как дитя. Преступная картина;она озарила самую что ни на есть будничную сценку сочным золотым ореолом, итеперь эта сценка и иные, подобные ей, навсегда утратили будничность. Вслед за Кончисом я прошел на террасу. У выхода на западную ееполовину, у высокого окна, стоял мавританский столик с инкрустацией слоновойкости. На нем - фотография и ритуальный букет цветов. Большой снимок в старомодной серебряной рамке. Девушка, одетая по модеэдвардианской поры, у массивной вазы с розами, на вычурном коринфскомпостаменте; на заднике нарисованы трогательно опадающие листья. Это былаодна из тех старых фотографий, где глубокие шоколадные тени уравновешиваютсяматовой ясностью освещенных поверхностей, где запечатлено время, когда уженщин были не груди, а бюсты. Девушка на снимке обладала густой копнойсветлых волос, прямой осанкой, нежными припухлостями и тяжеловатоймиловидностью в духе Гибсона {Джон Гибсон (1790-1866) - скульптор, авторизвестной статуи Венеры (1850), вызвавшей немало упреков в безвкусии.}, чтотак ценились в те годы. Кончис заметил мое любопытство. - Она была моей невестой. Я снова взглянул на карточку. В нижнем углу виднелась витиеватая,позолоченная марка фотоателье; лондонский адpec. - Почему вы не поженились? - Она скончалась. - Похожа на англичанку. - Да. - Он помолчал, разглядывая ее. На фоне блеклой, кое-какнарисованной рощицы, рядом с помпезной вазой девушка казалась безнадежноустаревшей, точно музейный экспонат. - Да, она была англичанка. Я повернулся к нему. - Какое имя вы носили в Англии, г-н Кончис? Он улыбнулся не так, как обычно; будто обезьяний оскал из-за прутьевклетки. - Не помню. - Вы так и остались холостым? Посмотрев на фото, он медленно качнул головой. - Пойдемте. В юго-восточном углу Г-образной, обнесенной перилами террасы стоялстол. Уже накрытый скатертью: близился ужин. За лесом открывалсявеликолепный вид, светлый просторный купол над землею и морем. ГорыПелопоннеса стали фиолетово-синими, в салатном небе, будто белый фонарик,сияя мягким и ровным, газовым блеском, висела Венера. В дверном проемевиднелась фотография; так дети сажают кукол на подоконник, чтоб тевыглядывали наружу. Он прислонился к перилам, лицом к фасаду. - А вы? У вас есть невеста? - Я, в свою очередь, покачал головой. -Должно быть, тут вам довольно одиноко. - Меня предупреждали. - Симпатичный молодой человек в расцвете сил. - Вообще у меня была девушка, но... - Но? - Долго объяснять. - Она англичанка? Я вспомнил Боннара; это и есть реальность; такие мгновения; о них нерасскажешь. Я улыбнулся. - Можно, я попрошу вас о том же, о чем просили вы неделю назад: незадавать вопросов? - Конечно. Воцарилось молчание, то напряженное молчание, в какое он втянул меня наберегу в прошлую субботу. Наконец он повернулся к морю и заговорил. - Греция - как зеркало. Она сперва мучит вас. А потом вы привыкаете. - Жить в одиночестве? - Просто жить. В меру своего разумения. Однажды - прошло уже много лет- сюда, в ветхую заброшенную хижину на дальней оконечности острова, там, подАкилой, приехал доживать свои дни некий швейцарец. Ему было столько, сколькомне теперь. Он всю жизнь мастерил часы и читал книги о Греции. Дажедревнегреческий самостоятельно выучил. Сам отремонтировал хижину. Очистилрезервуары, разбил огород. Его страстью - вы не поверите - стали козы. Онприобрел одну, потом другую. Потом - небольшое стадо. Ночевали они в егокомнате. Всегда вылизанные. Причесанные волосок к волоску: ведь он былшвейцарец. Весной он иногда заходил ко мне, и мы изо всех сил старались недопустить весь этот сераль в дом. Он выучился делать чудесный сыр - в Афинахза него щедро платили. Но он был одинок. Никто не писал ему писем. Неприезжал в гости. Совершенно один. Счастливее человека я, по-моему, невстречал. - А что с ним стало потом? - Умер в 37-м. От удара. Нашли его лишь через две недели. Козы к томувремени тоже подохли. Стояла зима, и дверь, естественно, была запертаизнутри. Глядя мне прямо в глаза, Кончис скорчил гримасу, будто смерть казаласьему чем-то забавным. Кожа плотно обтягивала его череп. Жили только глаза.Мне пришла дикая мысль, что он притворяется самой смертью; выдубленнаястарая кожа и глазные яблоки вот-вот отвалятся, и я окажусь в гостях ускелета. Чуть погодя мы вернулись в дом. В северном крыле второго этажарасполагались еще три комнаты. Первая - кладовка; туда мы заглянули мельком.Я различил груду корзин, зачехленную мебель. Затем шла ванная, а рядом -спаленка. На застланной постели лежала моя походная сумка. Я гадал: где, закакой дверью комната женщины, обронившей перчатку? Потом решил, что онаживет в домике - наверное, Мария за ней присматривает; а может, эта комната,отведенная мне на субботу и воскресенье, в остальные дни принадлежит ей. Он протянул мне брошюру XVII века, которую я забыл на столе в прихожей. - Примерно через полчаса время моего аперитива. Вы спуститесь? - Непременно. - Мне нужно вам кое-что сообщить. - Да-да? - Вам говорили обо мне гадости? - Я слышал о вас только одну историю, весьма лестную. - Расстрел? - Я в прошлый раз рассказывал. - Мне кажется, вам не только об этом говорили. Например, капитанМитфорд. - Больше ничего. Уверяю вас. Стоя на пороге, он вложил во взгляд всю свою проницательность. Похоже,он собирался с силами; решил, что никаких тайн оставаться не должно; наконецпроизнес: - Я духовидец. Тишина наполнила виллу; внезапно все, что происходило раньше, обрелологику. - Боюсь, я вовсе не духовидец. Увы. Нас захлестнули сумерки; двое, не отрывающие глаз друг от друга. Слышнобыло, как в его комнате тикают часы. - Это неважно. Через полчаса? - Для чего вы сказали мне об этом? Он повернулся к столику у двери, чиркнул спичкой, чтобы зажечькеросиновую лампу, старательно отрегулировал фитиль, заставляя менядожидаться ответа. Наконец выпрямился, улыбнулся. - Потому что я духовидец. Спустился по лестнице, пересек прихожую, скрылся в своей комнате. Дверьзахлопнулась, и снова нахлынула тишина. Кровать оказалась дешевой, железной. Обстановку составляли еще одинстолик, ковер, кресло и дряхлое, закрытое на ключ кассоне, какое стоит вкаждом доме на Фраксосе. Спальню для гостей на вилле миллионера япредставлял совсем иначе. На стенах не было украшений, кроме фотографии, гдегруппа островитян позировала на фоне какого-то дома - нет, не какого-то, аэтого. В центре - моложавый Кончис в соломенной шляпе и шортах; иединственная женщина, крестьянка, но не Мария, ибо на снимке ей столько же,сколько Марии сейчас, а сделана фотография явно двадцать или тридцать летназад. Я поднял лампу и повернул карточку, чтобы посмотреть, не написано личто-нибудь на обороте. Но узрел лишь поджарого геккона, что врастопыркувисел на стене и встретил меня затуманенным взглядом. Гекконы предпочитаютпомещения, где люди постоянно не живут. На столе у изголовья лежали плоская раковина, заменяющая пепельницу, итри книги: сборник рассказов о привидениях, потрепанная Библия и тонкий томбольшого формата, озаглавленный "Красоты природы". Байки о призракахподавались как документальные, "подтвержденные по крайней мере двумязаслуживающими доверия очевидцами". Оглавление - "Дом отца Борли", "Островхорька-оборотня", "Деннингтон-роуд, 18", "Хромой" - напомнило мне дниотрочества, когда я болел. Я взялся за "Красоты природы". Выяснилось, чтовся природа - женского пола, а красоты ее сосредоточены в грудях. Грудиразных сортов, во всех мыслимых ракурсах и позициях, крупнее и крупнее, а напоследнем снимке - грудь во весь объектив, с темным соском, неестественнонабухшим в центре глянцевого листа. Они были слишком навязчивы, чтобывозбуждать сладострастное чувство. Захватив лампу, я отправился в ванную, комфортабельную, с богатойаптечкой. Тщетно поискал признаков пребывания женщины. Вода текла холодная исоленая; чисто мужские условия. Вернувшись в спальню, я улегся. Небо в открытом окне светилось бледнойвечерней голубизной, сквозь кроны деревьев едва виднелись первые северныезвезды. Снаружи монотонно, с веберновской нестройностью, но не сбиваясь сритма, стрекотали кузнечики. Из домика под окном слышались суета, запахготовки. На вилле - ни шороха. Кончис все больше сбивал меня с толку. То держался столь категорично,что хотелось смеяться, вести себя на английский, традиционно ксенофобский,высокомерный манер; то, почти против моей воли, внушал уважение - и непросто как богатей, обладающий завидными произведениями искусства. А сейчасон напугал меня. То был необъяснимый страх перед сверхъестественным, надкоторым я всегда потешался; но меня не оставляло чувство, что позвали менясюда не из радушия, а по иной причине. Он собирался каким-то образомиспользовать меня. Гомосексуализм тут ни при чем; у него были удобныеслучаи, и он их упустил. Да и Боннар, невеста, альбом грудей - нет, дело нев гомосексуализме. Я столкнулся с чем-то гораздо более экзотичным. Вы призваны?.. Ядуховидец - все указывало на спиритизм, столоверчение. Возможно, дама сперчаткой - какой-нибудь медиум. У Кончиса, конечно, нет мелкобуржуазныхамбиций и пропитого говорка, обычных для устроителей "сеансов"; но в то жевремя он явно не простой обыватель. Сделав несколько затяжек, я улыбнулся. В этой убогой комнатушке неперед кем прикидываться. Ведь на деле я дрожал от предвкушения дальнейшихсобытий. Кончис - просто случайный посредник, шанс, подвернувшийся в удачныймомент; как некогда, после целомудренного оксфордского семестра, язнакомился с девушкой и начинал с ней роман, так и здесь намечалось что-топикантное. Странным образом сопряженное с проснувшейся во мне тоской поАлисон. Снова хотелось жить. В доме стояла смертная тишь, как внутри черепа; но шел 1953 год, я неверил в бога и уж ни капли - в спиритизм, духов и прочую дребедень. Я лежал,дожидаясь, пока минует полчаса; и в тот вечер тишина виллы еще дышала скореепокоем, нежели страхом. Спустившись в концертную, я не застал там Кончиса, хотя лампа горела.На столе у очага - поднос с бутылкой узо, кувшином воды, бокалами и блюдомспелых, иссиня-черных амфисских маслин. Я плеснул себе узо, разбавил, такчто напиток стал мутным и беловатым. Затем, с бокалом в руке, прошелся вдолькнижных полок. Книги аккуратно расставлены по темам. Два шкафа медицинскихтрудов, в основном французских, в том числе немало (что плохо сочеталось соспиритизмом) исследований по психиатрии, и еще два - по другим отрасляместествознания; несколько полок с философскими трактатами, столько же - скнигами по ботанике и орнитологии, чаще английскими и немецкими; остальнуючасть библиотеки в подавляющем большинстве составляли автобиографии ибиографии. Пожалуй, не одна тысяча. Они были подобраны без видимогопринципа: Вордсворт, Май Уэст, Сен-Симон, гении, преступники, святые,ничтожества. Безликая пестрота, как в платной читалке. За клавикордами, под окном, помещалась низенькая стеклянная горка сантичными вещицами. Ритон в виде человеческой головы, килик с чернымрисунком; на другом конце - краснофигурная амфорка. На крышке стояли еще трипредмета: фотография, часы XVIII столетия и табакерка белой финифти. Яобошел тумбу, чтоб поближе рассмотреть греческую утварь. Рисунок навнутренней стороне неглубокого килика потряс меня. Он изображал женщину сдвумя сатирами и был крайне непристоен. Роспись амфоры также не решился бывыставить на обозрение никакой музей. Потом я наклонился к часам. Корпус из золоченой бронзы, эмалевыйциферблат. В центре - голый розовый купидончик; часовая стрелка крепилась кего бедрам, и закругленный набалдашник не оставлял сомнений в том, что онапризвана обозначать. Цифр на часах не было, вся правая половина зачернена, ина ней белым написано "Сон". На другой, белой половине черными аккуратнымибуквами выведены потускневшие, но еще различимые слова: на месте цифры 6 -"Свидание", 8 - "Соблазн", 10 - "Восстание", 12 - "Экстаз". Купидонулыбался; часы стояли, и его мужской атрибут косо застыл на восьми. Я открылневинную белую табакерку. Под крышкой разыгрывалась та же, только решенная вманере Буше, сцена, которую некий древний грек изобразил двумя тысячелетиямиранее на килике. Между двумя этими произведениями Кончис (руководствуясь извращенностьюли, чувством юмора или просто дурным вкусом - я так и не смог решить)поместил второй снимок эдвардианской девушки, своей умершей невесты. Ее живые, смеющиеся глаза глядели на меня из овальной серебряной рамки.Поразительно белую кожу и чудесную шею подчеркивало пошлое декольте, талию,как белую туфлю, перехватывала обильная шнуровка. На ключице кричащий черныйбант. Она казалась совсем юной, будто впервые надела вечернее платье; наэтом снимке ее черты не были такими тяжеловесными; скорее изысканными, спечатью беды и стыдливой радости, что ее определили в царицы этойкунсткамеры. Наверху хлопнула дверь, я обернулся. Портрет работы Модильяни уставилсяна меня с неприкрытой злобой, так что я выскользнул под колоннаду, где менячерез минуту и нашел Кончис. Он переоделся в светлые брюки и темнуюшерстяную куртку. Молча приветствовал меня, стоя в нежном свете, льющемся изкомнаты. Горы, туманные и черные, как пласты древесного угля, едваразличались вдали, за ними еще не угасло закатное зарево. Но над головой - янаполовину спустился к гравийной площадке - высыпали звезды. Они блистали нетак яростно, как в Англии; умиротворенно, точно плавали в прозрачном масле. - Спасибо за чтение на сон грядущий. - Если в шкафах вас что-нибудь заинтересует сильнее, возьмите. Прошувас. Из темного леса у восточной стороны дома донесся странный крик.Вечерами в школе я уже слышал его, и сперва мне чудилось, что это вопликакого-нибудь деревенского придурка. Высокий, с правильными интервалами.Кью. Кью. Кью. Будто пролетный, безутешный кондуктор автобуса. - Моя подруга кричит, - сказал Кончис. Мне было пришла абсурдная,пугающая мысль, что он имеет в виду женщину с перчаткой. Я представил, какона в своих аристократических одеяниях несется по лесу, тщетно призывая Кью.В ночи опять закричали, жутко и бессмысленно. Кончис не спеша досчитал допяти, и крик повторился, не успел он поднять руку. Снова до пяти, и сновакрик. - Кто это? - Otus scops. Сплюшка. Махонькая. Сантиметров двадцать. Вот такая. - У вас много книг о птицах. - Интересуюсь орнитологией. - И медицину изучали? - Изучал. Давным-давно. - А практиковали? - Только на самом себе. Далеко в море, на востоке, сияли огни афинского парохода. Субботнимивечерами он совершал рейс на юг, к Китире. Дальний корабль, вместо тогочтобы напоминать о повседневности, казалось, лишь усиливал затерянное,тайное очарование Бурани. Я решился. - Что вы имели в виду, когда сказали, что вы духовидец? - А вы как думаете, что? - Спиритизм? - Инфантилизм. - С моей стороны? - Естественно. Его лицо еле различалось в темноте. В свете лампы, падающем из открытойдвери, он видел меня лучше, ибо во время разговора я повернулся к фасаду. - Вы так и не ответили. - Подобная реакция характерна для вашего века с его пафосомпротиворечия; усомниться, опровергнуть. Никакой вежливостью вы это нескроете. Вы как дикобраз. Когда иглы этого животного подняты, оно неспособно есть. А если не ешь, приходится голодать. И щетина ваша умрет, каки весь организм. Я покачал бокалом с остатками узо: - Это ведь и ваш век, не только мой. - Я провел много времени в иных эрах. - Читая книги? - Нет, на самом деле. Сова опять принялась кричать - равные, мерные промежутки. В соснахсгущалась мгла. - Перевоплощение? - Ерунда. - В таком случае... - Я пожал плечами. - Человеку не дано раздвинуть рамки собственной жизни. Так что остаетсяединственный способ побывать в иных эрах. Я поразмыслил. - Сдаюсь. - Чем сдаваться, посмотрели бы вверх. Что там? - Звезды. Космос. - А еще? Вы знаете, что они там. Хоть их и не видно. - Другие планеты? Я повернулся к нему. Он сидел неподвижно - темный силуэт. По спинепробежал холодок. Он прочел мои мысли. - Я сумасшедший? - Вы ошибаетесь. - Нет. Не сумасшедший и не ошибаюсь. - Вы... летаете на другие планеты? - Да. Я летаю на другие планеты. Поставив бокал, я вытащил сигарету и закурил, прежде чем задатьследующий вопрос. - Физически? - Я отвечу, если вы объясните, где кончается физическое и начинаетсядуховное. - И у вас... э-э... есть доказательства? - Бесспорные. - Он сделал паузу. - Для тех, кто достаточно умен, чтобоценить их. - Это вы и подразумеваете под призванием и духовидением? - И это тоже. Я умолк, поняв, что необходимо наконец выбрать линию поведения. Во мне,несмотря на определенный опыт общения с ним, крепла инстинктивнаявраждебность; так вода в силу естественных законов отталкивает масло. Лучшевсего, пожалуй, вежливый скепсис. - И вы... так сказать, летаете... с помощью телепатии, что ли? Не успел он ответить, как под колоннадой раздалось вкрадчивое шарканье.Подойдя к нам, Мария поклонилась. - Сас эвхаристуме, Мария. Ужин готов, - произнес Кончис. Мы встали и отправились в концертную. Опуская бокал на поднос, онзаметил: - Не все можно объяснить словами. Я отвел глаза. - В Оксфорде нам твердили, что если словами не выходит, другим путем ипробовать нечего. - Очень хорошо. - Улыбка. - Разрешите называть вас Николасом. - Конечно. Пожалуйста. Он плеснул в бокалы узо. Мы подняли их и чокнулись. - Эйсийя сас, Николас. - Сийя. Но и тут у меня осталось сильное подозрение, что пьет он вовсе не замое здоровье. В углу террасы поблескивал стол - чинный островок стекла и серебрапосреди мрака. Горела единственная лампа, высокая, с темным абажуром; падаяотвесно, свет сгущался на белой скатерти и, отраженный, причудливо, как наполотнах Караваджо, выхватывал из темноты наши лица. Ужин был превосходен. Рыбешки, приготовленные в вине, чудесныйцыпленок, сыр с пряным ароматом трав и медово-творожный коржик, сделанный,если верить Кончису, по турецкому средневековому рецепту. Вино отдавалосмолой, точно виноградник рос где-то в гуще соснового леса - не в примергнилостно-скипидарному пойлу, какое я пробовал в деревне. За едой мы почтине разговаривали. Ему это явно было по душе. Если и обменивалисьзамечаниями, то о кушаньях. Он ел медленно и очень мало, и я все подмел задвоих. На десерт Мария принесла кофе по-турецки в медном кофейнике и убралалампу, вокруг которой уже вилась туча насекомых. Заменила ее свечой. Огонекровно вздымался в безветренном воздухе; назойливые мотыльки то и делометались вокруг, опаляли крылья, трепетали и скрывались из глаз. Закурив, я,как Кончис, повернул стул к морю. Ему хотелось помолчать, и я набралсятерпения. Вдруг по гравию зашуршали шаги. Они удалялись в сторону берега. Спервая решил, что это Мария, хоть и непонятно было, что ей понадобилось на пляжев такой час. Но сразу сообразил, что шаги не могут быть ее шагами, как иперчатка не могла принадлежать к ее гардеробу. Легкая, быстрая, осторожная поступь, словно кто-то боится, что егоуслышат. С подобной легкостью мог бы идти какой-нибудь ребенок. С моегоместа заглянуть за перила не получалось. Кончис смотрел в темноту, будтозвук шагов был в порядке вещей. Я осторожно подался вперед и вытянул шею. Ношаги уже стихли. На свечу со страшной скоростью наскакивала большая бабочка,упорно и неистово, будто леской привязанная к фитилю. Кончис нагнулся изадул пламя. - Посидим в темноте. Вы не против? - Вовсе нет. Мне пришло в голову, что это и вправду мог быть ребенок. Из хижины, чтостоят в восточной бухте; должно быть, приходил помочь Марии по хозяйству. - Надо объяснить вам, почему я здесь поселился. - Отличная резиденция. Вам просто повезло. - Конечно. Но я не о планировке. - Он помолчал, подбирая точные слова.- Я приехал на Фраксос, чтобы снять дом. Летний дом.