Школа лорда байрона, фраксос 7 глава

- До самого вечера мы выжидали. Немцы изредка посылали в нашу сторонуснаряд-другой. Артобстрел вышиб из них всю решимость. Естественно было бынемедля атаковать их. Но для естественных решений требуется выдающийсяполководец, Наполеон какой-нибудь. В три часа нас прикрыл с фланга непальский полк; задача была - взятьвысоту Обер. Мы должны были атаковать первыми. В половине четвертогопримкнули штыки. Я, как обычно, не отходил от капитана Монтегю. Тот простоупивался собственным бесстрашием. Вот кто проглотил бы яд не задумываясь. Онвсе озирал своих подчиненных. Пренебрегая трубой, высовывался из-забруствера. Немцы, казалось, еще не оправились. Мы двинулись вперед. Монтегю и старшина покрикивали, требуя держатьстрой. Нужно было пересечь изрытую воронками пашню и выйти к шпалеретополей; потом, миновав еще одно неширокое поле, мы достигнем цели. Где-тона полпути мы перешли на рысцу; кое-кто закричал. Немцы, похоже, вовсепрекратили стрельбу. Монтегю ликующе завопил: "Вперед, ребята! Побе-еда!" То были его последние слова. Мы попали в ловушку. Пять или шестьпулеметов скосили нас, как траву. Монтегю крутанулся на месте и рухнул мнепод ноги. Он лежал навзничь, уставясь на меня одним глазом - второй вышиблапуля. Я скрючился возле. Воздух был напоен свинцом. Я вжимался в грязь, поногам текла моча. Вот-вот я распрощаюсь с жизнью. Кто-то повалился рядом снами. Старшина. Немногие из наших наугад отстреливались. По инерции.Старшина, не знаю уж зачем, принялся оттаскивать труп Монтегю. Я кое-какпособлял. Мы съехали по склону небольшой воронки. Затылок Монтегю был снесенначисто, но на губах еще играла идиотская ухмылка, словно он заливистохохотал во сне. Никогда не забуду это лицо. Прощальная гримаса первобытногопериода. Огонь стих. И тут, как стадо испуганных овец, уцелевшие устремилисьобратно в деревню. И я с ними. Я утратил даже способность трусить. Многихнастигла пуля в спину, но я оказался среди тех, кто добрался до исходногорубежа целехоньким - больше того, живым. В этот момент начался артобстрел. Снашей стороны. Из-за плохих погодных условий орудия били как попало. Аможет, выполняли давно разработанный план. Подобная неразбериха на войне неисключение. Правило. Командование полком принял подстреленный лейтенант. Он съежился рядомсо мной, через всю его щеку шла рваная рана. Глаза горели исступлением.Сейчас это был не милый и прямой английский юноша, а зверь эпохи неолита.Прижатый к стене, нерассуждающий, охваченный тупой яростью. Все мы, наверно,недалеко от него ушли. Чем дольше ты не умирал, тем меньше верилось впроисходящее. Подтягивались резервы, возник какой-то полковник. Высота Обер должнабыть взята. Мы пойдем на штурм с наступлением темноты. Но до того момента уменя оставалось время поразмыслить. Я понимал: эта катастрофа - расплата за тяжкий грех нашего сообщества,за чудовищный обман. Я был слишком мало знаком с историей и естествознанием,чтобы догадаться, в чем этот обман заключается. Теперь я знаю: в нашейуверенности, что мы завершаем некий ряд, выполняем некую миссию. Что всекончится хорошо, ибо нами движет верховный промысел. А не действительность.Нет никакого промысла. Все сущее случайно. И никто не спасет нас, кроме нассамих.... Он умолк; я еле различал его лицо, обращенное к морю, будто тамлежала Нефшапель во всей своей красе - пекло, черная грязь. - Мы вновь пошли на штурм. Я бы предпочел игнорировать приказ иостаться в окопе. Но трусы, естественно, приравнивались к дезертирам ирасстреливались на месте. И я повиновался, выбрался из траншеи вслед заостальными. "Бегом!" - крикнул старшина. Утренняя история повторилась. Немцычуть-чуть постреливали, - чтобы не отпугнуть. Но я знал, что полдюжины глазследят за нами сквозь прицелы пулеметов. Оставалось надеяться лишь нанемецкий национальный характер. Со свойственной им пунктуальностью они неоткроют стрельбу раньше, чем мы подойдем на то же расстояние, что в прошлыйраз. Оставалось пятьдесят ярдов. Пули на излете засвистели у самого уха. Ясобрался с силами, бросил винтовку, пошатнулся. Передо мной зияла стараяглубокая воронка. Я оступился, упал и покатился по откосу. "Держитесь!" -закричали впереди. Ноги мои окунулись в воду; я затаился. Через несколькомгновений, как я и рассчитывал, смерть сорвалась с цепи. Кто-то прыгнул вворонку с противоположного края. Видно, то был католик, ибо он бормотал "АвеМария". Снова возня, оползень грязи, и он был таков. Я вытащил ноги из воды.Но глаз не открывал, пока не прекратилась стрельба. Я увидел, что не один в воронке. Из воды высовывалась серая груда. Телонемца, давно убитого, изгрызенного крысами. Живот был взрезан, точно уженщины, из которой вынули мертвое дитя. И пах он... можете себепредставить, как он пах. Я провел в воронке всю ночь. Притерпелся к миазмам. Похолодало, и мнепоказалось, что я схватил лихорадку. Но заставил себя не двигаться, пока некончится бой. Мне не было стыдно. Я даже уповал на то, что немцы пойдут внаступление и я смогу сдаться в плен. Лихорадка. Но за лихорадку я принимал тление бытия, жаждусуществования. Теперь я понимаю это. Горячка жизни. Я себя не оправдываю.Любая горячка противоречит общественным устоям, и ее надо рассматривать сточки зрения медицины, а не философии. Но в ту ночь ко мне с поразительнойясностью вернулись многие давние переживания. И эти простейшие, обыденныерадости - стакан воды, запах жареного бекона - затмевали (или, во всякомслучае, уравновешивали) впечатления от высокого искусства, изысканноймузыки, сокровеннейших свиданий с Лилией. Великие немецкие и французскиелюбомудры XX века уверили нас, что внешний мир враждебен личности, но ячувствовал нечто противоположное. Для меня внешнее было упоительно. Дажетруп, даже крысиный визг. Возможность ощущать - пусть ты ощущал лишь холод,голод и тошноту - была чудом. Представьте, что в один прекрасный день у васоткрывается шестое, до сих пор не познанное чувство, нечто, что выходит изряда осязания, зрения - привычных пяти. Но оно важнее других, из него-то ирождаются другие. Глагол "существовать" теперь не пассивен и описателен, ноактивен... почти повелителен. Еще до рассвета я понял: со мной произошло то, что верующий назвал быобращением. Во всяком случае, сияние рая я узрел - немцы то и дело запускалиосветительные снаряды. Но бога так и не обнаружил. Лишь осознал, что за ночьпрожил целую жизнь....Он помолчал. Мне захотелось, чтоб какой-нибудь друг, пусть дажеАлисон, скрасил бы, помог мне вынести дыхание тьмы, звезды, террасу, звукголоса. Но тогда и последние месяцы он должен был со мной разделить. Жаждасуществования; я простил себе нерешимость умереть. - Я пытаюсь передать, что со мной случилось, каким я был. А не какимдолжен был быть. Не о том я вам толкую, надо становиться пацифистом или ненадо. Имейте это в виду. На исходе ночи опять заговорили немецкие орудия. Едва рассвело, немцыбросились в атаку - их генералы допустили тот же промах, что наши днемраньше. Потери их были даже серьезнее. Цепь миновала мою воронку ипродвинулась к нашим окопам, но ее почти сразу отбросили. Я догадывался опроисходящем по гулу боя. И по тяжести немецкого солдата. Он уперся ногоймне в плечо, чтобы вернее прицелиться. Снова стемнело. С юга доносилась перестрелка, но на нашем участкенастало затишье. Бой кончился. Мы потеряли около тринадцати тысяч убитыми.Тринадцать тысяч душ, воспоминаний, Любовей, чувств, миров, вселенных - ибодуша человека имеет больше прав называться вселенной, чем собственномироздание - отданы за сотню-другую ярдов бесполезной грязи. В полночь я стал отползать к деревне. Меня легко мог подстрелитькакой-нибудь перепуганный часовой. Но меня окружали лишь трупы, я влачилсяпо смертной пустоши. Спрыгнул в окоп. И тут - ничего, кроме тишины имертвецов. Наконец я услышал впереди английскую речь и крикнул "Подождите!".То был санитарный отряд, что совершал заключительный рейд, чтобы убедиться,что на поле боя не забыли живых. Я объяснил, что меня контузило взрывом. Никто не усомнился. В те дни и не такое творилось. Мне рассказали, чтоосталось от моего батальона. Я не представлял, что делать дальше, толькопо-детски хотелось домой. Но, по испанской пословице, плавать всего быстрееучится утопающий. Я понимал, что считаюсь убитым. И, если убегу, никто небросится вдогонку. Рассвет застал меня в десяти милях от передовой. У менябыло немного денег, а по-французски в нашей семье говорили свободно. Днем яукрылся у крестьян, которые меня накормили. А ночью отправился дальше назапад, по полям Артуа к Булони. Я достиг ее после недели скитаний, повторив маршрут беженцев концаXVIII века. Город кишел солдатами и военной полицией, так что я совсем палдухом. Без документов сесть на корабль было, конечно, невозможно. Я всесобирался взойти на палубу и солгать, что меня обокрали... но не хватилонаглости. Наконец судьба сжалилась надо мной. Мне подвернулась возможностьсамому заняться воровством. Я познакомился с мертвецки пьяным пехотинцем инапоил его еще крепче. Пока бедняга храпел на втором этаже портовойestaminet {Рюмочной (франц.).}, я успел на отходящий корабль. И тут начались настоящие несчастья. Но на сегодня довольно. Тишина. Стрекот сверчков. Над головой, на полпути к звездам, как вначале времен, каркнула ночная птица. - И что случилось, когда вы вернулись? - Уже поздно. - Однако... - Завтра. Он снова зажег лампу. Отрегулировав фитиль, выпрямился. - Не стыдно вам ночевать у предателя родины? - Род человеческий вы не предали. Мы подошли к окнам его комнаты. - Род человеческий - ерунда. Главное - не изменить самому себе. - Но ведь Гитлер, к примеру, тоже себе не изменял. Повернулся ко мне. - Верно. Не изменял. Но миллионы немцев себе изменили. Вот в чемтрагедия. Не в том, что одиночка осмелился стать проводником зла. А в том,что миллионы окружающих не осмелились принять сторону добра. Отведя меня в мою спальню, он зажег лампу и там. - Спокойной ночи, Николас. - Спокойной ночи. И... Но он вскинул руку, заставив меня замолчать и отметая возможныеизъявления благодарности. Потом ушел. Вернувшись из ванной, я посмотрел на часы. Четверть первого. Яразделся, привернул фитиль, постоял у открытого окна. С какой-то помойкидаже сейчас, в безветрие, шибало гнилью. Забравшись в постель, я принялсяобдумывать поведение Кончиса. Точнее, изумляться ему, ибо рассуждения мои то и дело заходили в тупик.Теперь он вроде казался более человечным, не столь непогрешимым, новпечатление от его рассказа портил некий привкус фарисейства. Расчетливаяоткровенность - не чета простодушной искренности; в самом егобеспристрастии, что пристало скорее отношениям романиста к персонажу, а непостаревшего, изменившегося человека к собственной, лично пережитой юности,была чрезмерная нарочитость. Рассказ напоминал биографию, а неавтобиографию, за которую Кончис его выдавал; в нем проявлялось скрытоеназидание, а не честная исповедь. Конечно, что-то я из него вынес - ненастолько же я самонадеян. Но как мог он рассчитывать на отклик, зная менятак мало? К чему все его усилия? А еще эти шаги, путаница загадочных знаков и событий, фото вкунсткамере, взгляды искоса, Алисон, девочка по имени Лилия, чьи волосыосвещает солнце... Я погружался в сон. Это началось исподволь, как бред, неуловимо-текуче. Мне показалось, чтов спальне Кончиса завели патефон. Я сел, приложил ухо к стене, вслушался.Соскочил с кровати, бросился к окну. Звук шел снаружи, с севера, с дальниххолмов в миле-другой от виллы. Ни мерцания, ни внятного шороха, лишь сверчкив саду. И едва различимый, как шум крови в ушах, слабый рокот мужскихголосов, хор многих поющих глоток. Рыбаки? - подумал я. Но чего им надо вхолмах? Пастухи? Но те ходят в одиночку. Пение стало слышнее, будто с той стороны подул ветер - но ветра небыло; громче, и снова тише. В какое-то безумное мгновение почудилось, чтонапев мне знаком - но этого быть не могло. Вот он стих, почти совсем заглох. Затем - непостижимо до оторопи, до жути - звук вновь накатился, исомнения рассеялись: да, я знаю эту песню. "Типперери". То ли по дальностирасстояния, то ли потому, что пластинка (ведь это, конечно, пластинка)крутилась с замедленной скоростью - да и тональность, кажется, былапереврана, - мелодия лилась вяло, смутно, точно во сне, точно зарождалась узвезд и летела к моим ушам сквозь огромное пространство ночи и космоса. Я подошел к двери, открыл ее. Мне пришло в голову, что проигрывательспрятан в комнате Кончиса. Каким-то способом звук передается на динамик (илидинамики), установленный в холмах - возможно, в кладовке как раз хранилисьгенератор и радиодетали. Но в доме стояла абсолютная тишина. Закрыв дверь, япривалился к ней спиной. Голоса и мелодия слабо сочились из ночной глубины -через лес, над домом, к морю. Вдруг я улыбнулся, ощутив комичность и дикий,нежный, трогательный лиризм ситуации. Видно, Кончис сыграл эту замысловатуюшутку, чтоб доставить мне удовольствие и неназойливо испытать мои чувствоюмора, такт и сообразительность. К чему рыскать и выяснять, как он этоустроил? Утром все откроется само собой. Я должен вкушать наслаждение? Чтож, подойдем к окну. Хор стих, стал чуть слышен; зато невыносимо усилилось кое-что другое.Запах помойки, замеченный мною ранее. Теперь он превратился в зверскую вонь,насытившую стоячий воздух, в тошнотворную смесь гниющей плоти иэкскрементов, столь густую, что пришлось зажать пальцами ноздри и дышатьчерез рот. Меж домиком и виллой была узкая щель. Я высунулся из окна: казалось,источник зловония совсем рядом. Я не сомневался, что запах как-то связан спением. Вспомнился труп в воронке. Но внизу - все спокойно, ничегонеобычного. Пение слабело, прекратилось совсем. Через некоторое время сталослабевать и запах. Я постоял еще минут десять-пятнадцать, навострив глаза иуши. Все спокойно. В доме ни шороха. Никто не поднимается по лестнице, неприкрывает за собой дверь. Стрекотали сверчки, мерцали звезды - будто и неслучилось ничего. Я принюхался. Вонь еще чувствовалась, но ее ужеперекрывали стерильные запахи леса и морской воды. Но не почудилось же мне? Я не мог заснуть по меньшей мере час. Ничегоне происходило; строить догадки не имело смысла. Я вступил в зону чуда. Стучат в дверь. За тенистым заоконным пространством - пылающийнебосклон. По стене над кроватью ползет муха. Я взглянул на часы. Половинаодиннадцатого. Подоидя к двери, я услышал, как, шаркая шлепанцами,спускается по лестнице Мария. В ровном сиянии и треске цикад ночные события казались какими-тонадуманными, точно я вчера хлебнул дурманного зелья. Но голова быласовершенно ясной. Я оделся, побрился и вышел под колоннаду завтракать.Молчаливая Мария принесла кофе. - О кирьос? - спросил я. - Эфаге. Эйне эпано. - Уже поел; наверху. Подобно деревенским, говоря синостранцем, она не заботилась о четкости произношения и свои короткие фразывыпевала наспех. Позавтракав, я взял поднос, прошел вдоль боковой колоннады и спустилсяк открытой двери домика. Передняя была приспособлена под кухню. Старыекалендари, цветастые картонные образа, пучки трав и луковиц, свисающее спотолка ведро для хранения мяса, выкрашенное синей краской - обстановкатакая же, как в других кухнях острова. Разве что посуда поприличнее и очагпобольше. Войдя, я поставил поднос на стол. Из задней комнаты появилась Мария; я разглядел за ее спиной обширнуюмедную кровать, еще образа, фотографии. Губы ее поползли в улыбке; норадушие было всего лишь данью вежливости. Спрашивать о чем-нибудьпо-английски и не выглядеть заискивающе в данных обстоятельствах я не смогбы; по-гречески, при моих-то знаниях - и подавно нет смысла. Поколебавшись,я взглянул на ее лицо, приветливое, как дверная филенка, и отступился. Я протиснулся меж виллой и домиком в сад. Закрытое ставнями окно назападной стороне виллы располагалось напротив задней двери комнаты Кончиса.Похоже, за ней кое-что посущественней туалетной. Потом я осмотрел дом ссеверной стороны - туда выходило мое окно. За тыльной стеной хижины легкоукрыться, но почва тут голая и твердая; никаких следов. Я забрел в беседку.Приапчик вскинул руки, щерясь в мою английскую физиономию языческойухмылкой. Не подходи! Через десять минут я оказался на частном пляже. Вода, в первый моментледяная, а затем освежающе прохладная, колыхалась сине-зеленым стеклом; яминовал крутые утесы и выбрался на простор. Отплыв ярдов на сто, я увиделпозади весь скалистый уступ мыса и виллу на его хребте. Увидел даже Кончиса,который сидел на террасе, там, где мы разговаривали вечером, в позечитающего. Тут он поднялся, и я помахал ему. Он вскинул руки на свой чуднойжреческий манер - теперь я понимал, что этот жест не случаен, он что-тозначит. Темный силуэт на высокой белой террасе; солнечный легат приветствуетсветило; мощь античных царей. Он казался - хотел казаться - стражем,кудесником, повелителем; владение и владетель. Вновь я вспомнил Просперо; неупомяни он его в самом начале, сейчас я все равно бы о нем подумал. Янырнул, но глаза мои стянула соль, и я выскочил на поверхность. Кончисотвернулся - поболтать с Ариэлем, который заводил патефон; или с Калибаном,притащившим корзину тухлых потрохов; или, может быть, с... но тут я лег наспину. Смешно фантазировать, имея в запасе лишь шелест быстрых шагов,неверный отсвет белой фигуры на глазной сетчатке. Минут через десять, когда я подплыл к берегу, он уже сидел на бревне.Дождавшись, пока я выйду из воды, поднялся и сказал: - Сядем в лодку и поплывем к Петрокарави. - Петрокарави, "каменныйкорабль" - пустынный островок в полумиле от западной оконечности Фраксоса.На Кончисе были купальные трусы и щегольская красно-белая кепка для водногополо, в руках - синие резиновые ласты, пара масок и дыхательных трубок. Ябрел по горячим камням, рассматривая его загорелую старческую спину. - Подводная часть Петрокарави весьма любопытна. Вот увидите. - А у Бурани, по-моему - надводная. - Я поравнялся с ним. - Ночью яслышал пение. - Пение? - Но он ни капли не удивился. - Пластинку. Никогда не переживал подобных ощущений. Отличная идея. Не отвечая, он сошел в лодку и снял с мотора крышку. Я отвязал конец отжелезного кольца, вделанного в бетон, присел на причале, наблюдая, как онкопается в моторе. - У вас что, динамики в лесу? - Я ничего не слышал. Я повертел трос в руке и усмехнулся. - Но я-то слышал, вы же знаете. Он поднял голову. - С ваших слов. - Вы не сказали: ну надо же, пение, какое пение? А именно это было быестественной реакцией. Он нетерпеливым жестом пригласил меня в лодку. Я спустился туда и селна скамейку напротив него. - Я просто хотел сказать спасибо, что вы устроили мне такое необычноеразвлечение. - Я ничего не устраивал. - При всем желании не могу в это поверить. Мы не сводили друг с друга глаз. Красно-белая обтягивающая кепка надобезьяньими глазницами придавала ему вид циркового шимпанзе. А вокруг ждалисолнце, море, лодка, ясные и простые. Я продолжал улыбаться; но он неотвечал мне улыбкой. Словно, упомянув о пении, я допустил бестактность. Оннаклонился, чтобы установить ручку управления. - Дайте помогу. - Я взялся за ручку. - Я совсем не собирался вассердить. Больше ни слова об этом. Я присел, готовясь запустить мотор. Вдруг он положил ладонь мне наплечо. - Я не сержусь, Николас. И не прошу вас верить. Прошу лишь делать вид,что верите. Так вам будет легче. Как странно. Быстрый жест, легкое движение лицевых мышц, изменениетембра голоса - и между нами вновь возникло напряжение. С одной стороны, японимал, что он готовится к некоему фокусу, вроде фокуса со свинцовойкостью. С другой - что он наконец проникся ко мне хоть какой-то теплотой.Устанавливая винт, я подумал, что ради этого готов играть роль шута; толькобы не стать шутом на самом деле. Мы развернулись к выходу из залива. Шум мотора мешал говорить, и я сталразглядывать разбросанные по дну на глубине пятидесяти-шестидесяти футовбледные каменные плиты, усеянные морскими ежами. На левом боку Кончисавиднелись два сморщенных рубца. Следы пуль, прошедших навылет; на правомплече - еще один давний шрам. Я решил, что он заработал их на второймировой, когда его расстреливали. Он сидел и правил, щуплый, как Ганди; но ввиду Петрокарави привстал, ловко прижимая румпель к загорелому бедру. Годыпребывания на солнце сообщили его коже оттенок красного дерева, какимщеголяли местные рыбаки. Островок поразил меня огромными спекшимися утесами, невероятно,чудовищно гладкими. Вблизи он оказался гораздо больше, чем моглопредставиться с Фраксоса. Мы бросили якорь ярдах в пятидесяти от берега. Онпротянул мне маску и трубку. В ту пору в Греции они не были распространены,и я ими никогда не пользовался. Ласты Кончиса медленно, с остановками месили воду чуть впереди. Внизураскинулся каменистый ландшафт. Меж гигантских глыб парили и перемещалисьрыбьи косяки. Плоские рыбы, посеребренные, чиновные; стройные, стреловидные;зеркально симметричные, тупо выглядывающие из ямок; голубые с искрой, намгновение зависающие в воде; красно-черные, порхающие; лазурно-зеленые,вкрадчивые. Он показал мне подводный грот - тонкоколонный неф, полныйпрозрачно-синих теней, где, словно в забытьи, плавал крупный губан. С тойстороны островка скалы резко обрывались в гипнотическую, глубокую синеву.Кончис высунул голову из воды. - Вернусь, пригоню лодку. Подождите тут. Я поплыл вдоль берега. За мной увязался косяк серо-золотых рыбок,несколько сотен. Я поворачивал - они поворачивали следом. Я плыл вперед -они не отставали; их настырное любопытство было чисто греческим. Потом яулегся на каменную плиту, вода у которой нагрелась, как в ванне. На плитулегла тень лодки. Углубившись в расселину меж валунами, Кончис насадил накрючок белую тряпочку. Я, как птица, парил в воде, наблюдая за осьминогом,которого тот собирался подманить. Вот извилистое щупальце подползло исхватило наживку, за ним - другие, и Кончис принялся умело вытягиватьосьминога из воды. Я сам практиковался в ловле и знал, что это не такпросто, как можно подумать, глядя на деревенских мальчишек. Осьминогнеохотно, но продвигался, лениво клубясь, конечности этого пожирателяутопленников, оснащенные присосками, вытягивались, стремились, искали. ВдругКончис поддел его острогой, перевалил в лодку, полоснул по брюху ножом имгновенно вывернул наизнанку. Я перекинул ногу через борт. - Я поймал их тут тысячу. Ночью в его нору залезет новый. И так жебыстро пойдет на приманку. - Бедняга. - Как видите, действительность не имеет большого значения. Дажеосьминог предпочитает иллюзию. - Ветхое полотно, от которого он отодрал"наживку", лежало перед ним. Я вспомнил, что сейчас воскресное утро; часпроповедей и притч. Он оторвался от созерцания чернильной лужицы. - Ну и как вам нижний мир? - Невероятно. Будто сон. - Будто человечество. Но явленное средствами, какие существовалимиллионы лет назад. - Швырнул осьминога под скамейку. - По-вашему, есть унего бессмертная душа? Отведя взгляд от клейкого комочка, я наткнулся на сухую улыбку.Красно-белая кепка чуть сбилась набок. Теперь он был похож на Пикассо,притворяющегося Ганди, который, в свою очередь, притворяется флибустьером. Он поддал газу, и мы рванули вперед. Я подумал о Марне, о Нефшапели; ипокачал головой. Он кивнул, поднял белое полотнище. Зубы и те блестели какподдельные, слишком гладкие в ярком солнечном свете. Глупость - дорога ксмерти, говорил весь его вид; а я, смотрите-ка, выжил. Мы пообедали под колоннадой, по-гречески, без затей: козий сыр, салатиз яиц и зеленого перца. В соснах вокруг пиликали цикады, за прохладнымнавесом утюжил землю зной. На обратном пути я еще раз попытался прояснитьситуацию, с напускной беззаботностью спросив о Леверье. Он помедлил ивзглянул на меня с унынием, сквозь которое брезжила усмешка. - Значит, этому теперь в Оксфорде учат? Читать книгу с конца? Ничего не оставалось, как улыбнуться и отвести глаза. Хотя ответ неутолил мое любопытство, он бросил мне новый вызов, и тем самым нашиотношения вступили в очередную стадию. Косвенным образом - а к такимоколичностям я понемногу привыкал - мне польстили: при моем-то уме недогадаться, в какую игру со мной играют! Я, конечно, понимал, что с помощьюэтой древней как мир лести старики управляют поведением молодых. Но устоятьперед ней не мог; так подкупают в книгах избитые сюжеты, примененные столком и к месту. За едой мы обсуждали подводный мир. Кончис воспринимал его как огромныйакростих, как лабораторию алхимика, где каждая вещь обладает магическимсмыслом, как запутанную историю, над которой ломаешь голову,расшифровываешь, следуя собственному наитию. Естествознание было для негочем-то сокровенным, поэтичным; школьным учителям и шутникам из "Панча" тутнечего делать. Поев, он встал из-за стола. Ему надо пойти к себе и отдохнуть. Увидимсяза чаем. - Чем собираетесь заняться? Я открыл старый номер "Тайма", лежавший под рукой. Меж его страницпокоилась брошюра XVII века. - Еще не прочли? - сделал удивленное лицо. - Сейчас и возьмусь. - Хорошо. Это раритет. Вскинув руку, он скрылся в доме. Я пересек гравийную площадку и побрелчерез лес в восточном направлении. Покатый склон сменился откосом; ярдовчерез сто дом заслонила невысокая скала. Я очутился на краю глубокой лощины,заросшей олеандрами и колючим кустарником, что круто спускалась к частномупляжу. Сел, прислонился к стволу и углубился в брошюру. Кроме предсмертнойисповеди Роберта Фулкса, священника из шропширской деревушки Стентон-Лэси, вней содержались сочиненные им письма и молитвы. Ученый муж, отец двоихсыновей, в 1677 году он завел себе малолетнюю любовницу, а ребенка,родившегося от этой связи, убил; за это его и приговорили к смерти. Чудесный, энергичный стиль, каким писали в Англии до Драйдена, всередине XVII века. Фулкс "достиг вершин беззакония", хоть и сознавал, что"священник есть Зерцало народное". "Оборите василиска", - взывал он изсвоего узилища. "В глазах закона я труп" - но он отрицал, что "тщилсянадругаться над девятигодовалой девою"; ибо "у смертных врат клянусь, чтоповинны в содеянном лишь ее очи и длани". Я прочел сорокастраничную брошюру за полчаса. Молитвы пропустил, носогласился с Кончисом: этот текст убедительнее любого исторического романа -живее, богаче, человечнее. Я запрокинул голову и сквозь путаницу ветвейвперился в небо. Как удивительно, что рядом лежит старинная брошюра, обломокушедшей Англии, затерявшийся на этом греческом острове, в сосновом лесу, наязыческой земле. Закрыв глаза, я стал наблюдать за плоскостями теплогоцвета, наплывавшими, когда я сжимал или расслаблял веки. Потом я уснул. Пробудился и, не повернув головы, взглянул на циферблат. Прошлополчаса. Подремав еще минуту-другую, я выпрямил спину. Он стоял в глубокой чернильно-зеленой тени густого рожкового дерева, всемидесяти-восьмидесяти ярдах, на противоположном склоне лощины, вровень сомной. Я вскочил, не зная, звать ли на помощь, хлопать в ладоши, пугаться,хохотать; изумление приковало меня к месту. Человек был в черном с головы доног; шляпа с высокой тульей, мантия, что-то вроде юбочки, черные чулки.Длинные волосы, прямоугольный, белый, кружевной воротник, две белыеленточки. Черные туфли с оловянными пряжками. Он стоял в тени, в позерембрандтовской модели, поразительно правдоподобный и абсолютно неуместный -полный, важный, краснолицый мужчина. Роберт Фулкс. Я огляделся, ожидая, что вот-вот появится Кончис. Но никто непоявлялся. Я снова повернулся к неподвижной фигуре, упорно глядящей на менячерез овраг, сквозь солнце и тень. И тут из-за рожкового дерева выступил ещеодин персонаж. Бледная девочка лет четырнадцати в темно-коричневом платье допят. На макушке тесная пурпурная шапочка. Длинные локоны. Встав рядом с ним,она тоже повернулась ко мне лицом. Ростом она была гораздо ниже и едвадоходила ему до подмышек. Так, глядя друг на друга, мы стояли не меньшетридцати секунд. Потом я улыбнулся, помахал рукой. Никакой реакции. Я прошелярдов десять вперед, на солнечный свет; дальше начинался обрыв. - Добрый день, - крикнул я по-гречески. - Что вы там делаете? - Иснова: - Ти канете? Но они не собирались отвечать. Стояли и смотрели на меня - мужчина,казалось, с тайным негодованием, девочка без всякого выражения. Поддуновением бриза коричневая лента, украшавшая ее платье сзади, слабоколыхалась. Генри Джеймс, подумал я. Старик обнаружил, что винт может сделать ещеодин поворот. Хоть бы краснел иногда, что ли. Я вспомнил, как он говорил ожанре романа. Слова нужны, чтобы отражать факты, а не фантазии. Я опять огляделся, посмотрел в направлении виллы; теперь-то Кончисдолжен объявиться. Но нет. Только я сам, с глупеющей улыбкой на лице - и тедвое в зеленой тени. Девочка придвинулась к мужчине поближе, и оннапыщенным, патриархальным жестом положил руку ей на плечо. Похоже, ониждали, что я предприму. Кричать бесполезно. Надо подойти к ним вплотную. Язаглянул в лощину. На протяжении ближайших ста ярдов спуск был слишком крут,но дальше склон, кажется, проходимее. Махнув в ту сторону, я сталподниматься по холму, то и дело оглядываясь на молчаливую парочку поддеревом. Они провожали меня глазами, пока не исчезли за изгибом оврага. Яперешел на бег. Спуск оказался не очень трудным, хотя на противоположном склонепришлось продираться сквозь цепкий, шипастый смилакс. Выбравшись из лощины,я вновь пустился бегом. Внизу замаячило рожковое дерево. Под ним никого небыло. Через несколько секунд - ас тех пор, как я потерял их из виду, непрошло и минуты - я достиг подножия дерева, устланного ровным покровом сухихплодов. Посмотрел на то место, где спал. Прямоугольнички брошюры и "Тайма",один серый, другой с красной окантовкой, лежали на блеклом хвойном ковре.Обогнув ствол, я шел, пока не уперся в проволочную ограду, бегущую через лесу подъема на водораздел: восточная граница Бурани. Три хижины беззаботнонежились в зарослях маслин. В каком-то исступлении я вернулся к рожковомудереву, вдоль восточного склона лощины спустился к обрыву над частнымпляжем. Кустарник здесь рос пышно, однако спрятаться в нем можно было лишьлежа. Трудно представить этакого здоровяка лежащим на брюхе, затаившимся. С виллы донесся звон колокольчика. Три раза. Я посмотрел на часы -время пить чай. Колокольчик ожил снова: два коротких звонка и длинный; японял, что вызванивают мое имя. Наверное, я должен был испугаться. Но не чувствовал страха. Егопересилили прежде всего любопытство и растерянность. И мужчина, имолочно-бледная девочка производили впечатление настоящих англичан; и, какойбы национальности они ни были, жили они явно не на Фраксосе. Получалось, чтоих доставили сюда специально; где-то скрывали, ожидая, пока я прочту брошюруФулкса. Я облегчил им задачу тем, что уснул, и уснул на краю оврага. Но тобыла чистая случайность. Как мог Кончис все это время держать их вготовности? И куда они подевались потом? Мысли мои ненадолго погрузились во тьму, в ту область, где мойжизненный опыт ничего не значил, где обитали призраки. Но во всем этом"духовидении" было нечто неистребимо плотское. И потом, средь бела дня"привидения" впечатляют гораздо меньше. Мне словно намекали, что на самомделе ничего сверхъестественного не происходит; я вспомнил многозначительную,обескураживающую просьбу Кончиса притвориться, что я верю; так будет легче.Почему легче? Благоразумнее, вежливее - да; но слово "легче" предполагало,что я должен пройти через некий искус. Я растерянно стоял посреди леса; и вдруг улыбнулся. Меня угораздилопопасть в гущу старческих прихотливых фантазий. Это понятно. Почему ониодолевают его, почему он воплощает их такими странными способами и, главное,почему выбрал меня в качестве единственного зрителя, оставалось загадкой. Ноя понимал: мне предстоят приключения столь необычные, что глупо избегать ихили портить нетерпением ли, чрезмерной придирчивостью. Я вновь форсировал овраг, подобрал "Тайм" и брошюру. И тут, глядя натемное, таинственное рожковое дерево, почувствовал слабый укол страха. Но тобыл страх перед необъяснимым, неизвестным, а не сверхъестественным. Идя по гравию к колоннаде, где спиной ко мне уже сидел Кончис, явыработал линию поведения - точнее, гактику защиты. Он обернулся. - Как отдохнули? - Спасибо, хорошо. - Прочли брошюру? - Вы правы. Она увлекательнее исторических романов. - Моясаркастическая интонация ему была что об стенку горох. - Огромное спасибо. -Я положил брошюру на стол. И замолчал. А он как ни в чем не бывало налил мне заварки. Сам он уже напился чаю и минут на двадцать ушел в концертную поигратьна клавикордах. Слушая его, я размышлял. Цепь странных событий выстроенатак, чтобы затронуть все органы чувств. Ночью упор был сделан на обоняние ислух; сегодня и вчера вечером, в случае с призрачным силуэтом - на зрение.Вкус, похоже, не имеет значения... но осязание! Не ждет же он, что я поверю,даже притворно, что касаюсь некой "духовной" субстанции. И каковадействительная - вот именно: действительная! - связь между этими фокусами и"путешествиями к другим планетам"? Объяснилось пока только одно: егоозабоченность - не сообщили ли Митфорд и Леверье чего-нибудь лишнего. Он ина них пробовал свои удивительные аттракционы, а потом взял клятву молчать. Выйдя из дома, он повел меня поливать огород. Воду приходилось качатьиз резервуара с узким горлом - за домиком их выстроилась целая обойма; поливвсе грядки и клумбы, мы уселись у Приаповой беседки, окруженные непривычнымдля греческого лета свежим ароматом сырой земли. Он занялся дыхательнойгимнастикой - еще один ритуал, которыми, очевидно, заполнено все его время;потом улыбнулся и продолжил разговор, оборванный ровно сутки назад. - Расскажите о своей девушке. - Не просьба, а приказание; точнее, отказповерить в то, что я вновь отвечу отказом. - Да и рассказывать особенно нечего. - Она вас бросила. - Нет. Сперва было наоборот. Я ее бросил. - А теперь вам хочется... - Все кончено. Слишком поздно. - Вы говорите как Адонис. Вас что, тоже кабан задрал? {По мифу,Артемида из ревности к Афродите (Астарте) натравила на прекрасного юношуАдониса дикого кабана.} Наступило молчание. Я решился. Мне хотелось открыться с тех самых пор,как выяснилось, что он изучал медицину; теперь он, может, перестанетподшучивать над моим пессимизмом. - Вроде того. - Он внимательно посмотрел на меня. - Я подхватилсифилис. Зимой, в Афинах. - Он не отводил глаз. - Сейчас все в порядке.Кажется, вылечился. - Кто поставил диагноз? - Врач из деревни. Пэтэреску. - Опишите симптомы. - Клиника в Афинах диагноз подтвердила. - Еще бы, - сухо сказал он; так сухо, что я мгновенно понял намек. -Так опишите симптомы. В конце концов он вытянул из меня все до мелочей. - Я так и думал. Мягкий шанкр. - Мягкий? - Шанкроид. Ulcus molle. В Средиземноморье этот недуг весьмараспространен. Неприятно, но безобидно. Лучшее лечение - вода и мыло. - Какого же черта... Он потер большим пальцем об указательный: в Греции этот жест обозначаетденьги, деньги и подкуп. - Вы платили за лечение? - Да. За этот специальный пенициллин. - Выброшенные деньги. - Я могу подать на клинику в суд. - А как докажете, что не болели сифилисом? - Вы хотите сказать, Пэтэреску... - Я ничего не хочу сказать. С точки зрения врачебной этики он вел себябезупречно. Без анализа в таких случаях не обойтись. - Он будто выгораживалих. Чуть пожал плечами: такова жизнь. - Мог бы предупредить. - Наверно, счел, что важнее уберечь вас от болезни, чем отмошенничества. - О господи. Во мне боролись облегчение (диагноз не подтвердился) и гнев (я сталжертвой подлого обмана). Кончис продолжал: - Будь это даже сифилис - почему вы не могли вернуться к любимойдевушке? - Знаете... сложно объяснить. - Такие вещи объяснить всегда непросто. Понемногу, понукаемый его вопросами, я путано рассказал об Алисон;отплатил за вчерашнюю откровенность той же монетой. И опять не ощутил егосочувствия; одно только плотное, беспричинное любопытство. Я сказал, чтонедавно написал ей. - И она не отвечает? Я пожал плечами. - Не отвечает. - Вы помните о ней, тоскуете - напишите снова. - Я слабо улыбнулся егоэнтузиазму. - Вы бросили все на волю случая. Предоставлять свою судьбуслучаю - все равно что идти ко дну. - Потряс меня за плечи. - Плывите! - Дело не в том, чтоб уметь плавать. А в том, чтобы знать, куда. - К этой девушке. Вы говорите, она видит вас насквозь, понимает вас. Ипрекрасно. Я не ответил. Черно-желтая бабочка, ласточкин хвост, порхала побугенвиллеям Приаповой беседки; не найдя меда, скрылась между деревьями. Ячиркнул подошвой по гравию. - Видно, я не умею любить по-настоящему. Любовь - это не только секс. Аменя все остальное почему-то мало волнует. - Милый юноша, да вы неудачник. Разочарованный, мрачный. - Когда-то я слишком много о себе понимал. И, похоже, напрасно.